емя,  когда  ни
обложки журналов, ни кино, ни курортные рекламы без них  обойтись  уже  не
могли.
   Это были те  самые  годы,  когда  по  самым  скромным  подсчетам  число
заключенных превысило десять миллионов.
   Когда впервые в науке о праве появилось понятие "активное следствие", а
спецпрокурорам была спущена шифровка - в пытки не верить, жалобы на них не
принимать.
   Когда по северным лагерям Востока и  Запада  пронесся  ураган  массовых
бессудных расстрелов. Обреченных набивали в камеру, но  их  было  столько,
что иные, не дождавшись легкой смерти, умирали стоя, и трупы тоже стояли.
   В эти самые годы особенно пышно  расцветали  парки  культуры,  особенно
часто  запускались  фейерверки,  особенно   много   строилось   каруселей,
аттракционов и танцплощадок. И никогда в стране столько не танцевали и  не
пели, как в те годы. И никогда витрины не были  так  прекрасны,  цены  так
тверды, а заработки так легки.

   Я другой такой страны не знаю,
   Где так вольно дышит человек, -

   пели пионеры, отправляясь в походы. "Каждый молод сейчас в  нашей  юной
прекрасной  стране",  -  гремел  оркестр  на  гуляниях.  И  многие   этому
действительно верили. Лозунг  "Жить  стало  лучше,  товарищи,  жить  стало
веселее"  стал   государственной   истиной,   основой,   аксиомой   нашего
существования.  Ибо  так  именно  осознавал   создаваемую   им   для   нас
действительность "самый гуманный человек на земле".
   Написав эту строчку, Фадеев застрелился.
   Вот в это время и появились такие женщины - чудные и  загадочные  цветы
Запада, у которого мы отняли все: его гуманизм, науку, передовое искусство
и литературу, а под конец даже  красоту  его  женщин.  Но  это  были  наши
красавицы - социалистические, и поэтому все: глаза, прическа, цвет  волос,
улыбка, походка - обусловливалось неким жестким  каноном  допустимости.  И
костюмы этим женщинам шили соответствующие - неяркие, легкие, коверкотовые
(только что японцам продали КВЖД), подчеркивающие рост и плечи, с  неясным
намеком на грудь. И никаких  там  декольте,  никаких  там  коротких  юбок,
никаких тебе открытых коленок и брюк!  Такие  же  женщины  сортом  попроще
водились  в  машинописных   бюро,   управлениях   делами,   секретариатах,
парикмахерских, но самые элитные и элегантные осели в  крупных  главках  и
наркоматах.  Иметь  такого  секретаря  стало  делом  чести   какого-нибудь
союзного наркома.
   Они восседали на строгих креслах,  обшитых  черным  пухлым  дерматином.
Перед ними было бюро и столик, заставленный телефонами.
   Все у этих красавиц было  необычным.  Они  носили  сумочки  невероятных
фасонов, в этих сумочках лежали пудреницы величиной с плюшку. На них  были
золотистые, прозрачные насквозь  чулки  со  стрелками,  мужественные  часы
"Зенит" из легированной стали, а самые модные из  них  водили  на  поводке
злющих собачонок с утробным  рычанием,  с  глазами  телескопов  и  жабьими
мордочками. В столовую эти дамы не ходили.  Завтрак  и  чай  им  приносили
уборщицы. Они небрежно поднимали накрахмаленную салфетку, снимали длинными
прохладными пальцами бутерброд или пирожок - мгновенье! -  и  на  случайно
забредшего колхозника изливался перламутровый свет  их  ногтей  -  острых,
розовых стрел.  Посетитель  обалдевал  и  уходил  раздавленным  ("Куда  вы
лезете, товарищ? Разве не видите - перерыв"), а  когда  возвращался  через
час -  растерянный,  извиняющийся  за  свое  существование,  неуклюжий  от
робости, штаны съезжали, ботинки жали, - то уж принимал  без  споров  все,
что ему преподносили: и  вежливый  отказ,  и  добрый  совет  обратиться  к
третьему заместителю (а тот пошлет к черту!), и даже приказ забирать  свои
документы и убираться - эти дела рассматриваются не тут! Но были и  другие
посетители -  таинственные,  гибко  извивающиеся  угри  или  же  развязные
веселые медведи. Они либо тихо вплывали в кабинет, либо шумно вваливались,
бухались в кресла так, что пружины звенели, расстегивались,  сбрасывались,
клали  на  колени  пузатый  портфель,  и  вот  что-то  вынималось  оттуда,
разворачивалось и торжественно ставилось на стол.  Раздавался  восхищенный
вскрик, и затем Охраняющая входы начинала петь, как иволга. "Ну  зачем  же
вы, Эрнст Генрихович?.." - пела  она.  "Ну  какой  же  вы,  право,  Михаил
Потапович, я же вас уже просила. Ведь это же, наверно,  стоило  вам  таких
трудов... Ах, такая красота! И сколько же?.."
   - Берите, берите, дорогая, - отвечали Эрнсты Генриховичи или же Михаилы
Потаповичи. И отодвигали локтем сумочки. - Это ведь все опытные образцы. В
производство пустим с конца квартала. Но это будет уже не то...
   - Ах, ну конечно же, это будет уж не то, - заливалась Охраняющая входы.
   И тут дверь в кабинет как-то сама собой открывалась. Нарком ждал.
   Это были ширпотребовские Мэри Мэй и Глории  Свенсон...  Их  было  много
всяких разновидностей и рангов - от почти всамделишных голливудских  звезд
с утомленными ртами, от светлых длиннолицых высоких  блондинок  до  просто
хорошеньких кудрявых девушек, для которых все еще оставалось  впереди.  Но
это, так сказать, были дневные  звезды  -  жены,  любовницы  или  девушки,
ищущие пристанища. Существовали и другие: чисто  ночные  дивы  -  те  вили
гнезда в других местах  -  в  мрачных  зданиях  прокуратуры,  в  секретных
частях,  в  приемных  каких-нибудь  чрезвычайных  управлений,  в  закрытых
ящиках, в трибуналах и прокуратурах.
   Вот такая ночная валькирия - секретарша или  секретарь-машинистка  -  и
залетела сейчас на свет лампы в кабинет следователя.
   -  Проходите,  проходите,  пожалуйста,  -  забеспокоился  и  завертелся
Хрипушин. - Вот сюда,  сюда,  -  голова  его  так  и  дергалась  в  мелких
поклонах.
   Женщина, сохраняя все ту же улыбку-перманент, прошла к столу и положила
какую-то бумагу.
   - А-а, - сказал Хрипушин, - да-да! Но...
   Он огляделся, ища стул, но стула не было. Были стулья, пять  или  шесть
(на последнем и сидел Зыбин), но все они были намертво приторочены друг  к
другу (на случай  какого-нибудь  крупного  разговора  подследственного  со
следователем).
   - Минуточку, - крикнул Хрипушин, и его словно вымело.
   Тогда секретарша (а Зыбин уже точно понял, что  это  не  машинистка,  а
именно секретарша, и Бог еще знает какого высокого начальника)  обернулась
и посмотрела на него. Только на секунду! Она тотчас  же  и  отвернулась  и
стала что-то перебирать на столе. Он ведь был просто зек  -  так  мало  ли
таких растерянных и нелепых субчиков без  шнурков,  поясов,  в  сползающих
штанах (в тюрьму ничего металлического не допускалось, поэтому  обрезались
и пуговицы) приходится ей тут видеть каждую ночь - мало ли! Но тут  влетел
Хрипушин со стулом и сразу же о чем-то заговорил с ней. Потом она села,  и
он сел. Он читал то, что она ему принесла, и читал долго, нахмурившись,  а
потом вдруг поднял голову и удивленно спросил: "А где  же?"  Не  докончил,
словно подавился сливом, схватил  настольный  блокнот,  написал  что-то  и
придвинул к ней.
   Он тут, ответила она ему и сказала: - Вы идите, а я посижу, - и так как
он молчал и по-прежнему смотрел на  нее,  что-то  выжидая,  повторила  уже
настойчиво: Идите! Тогда он встал  и  быстро  вышел.  Секретарша  посидела
немного, потом подняла голову и снова взглянула на Зыбина. Но  теперь  это
был прямой, открытый, хозяйский взгляд. Только Зыбин уже не видел его.


   Ом был далеко, далеко... Опять у моря. Оно уже давно подступало к нему,
шумело и билось в висках, пробивалось через зеленый лак стен, лики Сталина
и Ежова - а вот сейчас прорвало их мутную пелену, забурлило, вспенилось  и
затопило все. Он стоял над ним на уступе скалы в жарком и ясном  небе  без
тени и облачка и что-то кричал вниз.
   И снизу, с полосы моря и песка ему отвечали. И вот тут к нему подбежала
Лина и сказала: "Ну вот, еле-еле отбилась от своих. Обещала через  минутку
возвратиться. Пойдемте скорей. Он все сидит у вас под кроватью?"  "Да",  -
ответил он, и они пошли, покатились вниз по каменной дорожке. Она  держала
его за плечо и чему-то все время смеялась. "Чему это вы?" - спросил он ее.
"Ничему. А правда хорошо?"
   Правда, ответил он, вдыхая полной грудью море.
   Они шли по песку, размахивая руками,  и  смеялись.  И  сейчас  он  тоже
улыбнулся им -  молодым  и  красивым,  сидя  на  краешке  своего  стула  и
всматриваясь в них через портреты Ежова и Сталина.
   - Слушайте, а чем это повеяло с моря? - спросила она, останавливаясь. -
Какой странный запах! Чувствуете?
   - Чувствую, -  ответил  он,  вбирая  обеими  ноздрями  соленый  терпкий
воздух, - это пахнет морем и сохлой рыбой. Видите, сколько тут  чаек?  Это
они ее сюда натащили.
   И как раз большая белая  птица  с  черной  шапочкой  и  свинцово-серыми
крыльями пролетела прямо над ними.
   - У них тут на отмели столовая, - сказал он, - смотрите, как  плещутся.
А крика-то, крика-то! Словно белье полощут! Вот от этого так и пахнет.
   - Морем и рыбой? - спросила она. - Нет, ну как же тут хорошо,  крикнула
она, останавливаясь. - Знаете, не нужно  никакого  вашего  краба,  давайте
просто побродим по побережью.
   Он хотел  ей  что-то  ответить,  но  тут  откуда-то  извне,  из  страны
Зазеркалья, из темной глубины другого бытия, где нет ни моря, ни  неба,  а
есть только стол, стулья и портреты на  голых  стенах,  раздался  сухой  и
резкий голос:
   - Вы что же? Спать сюда пришли? Зачем же так? Давайте уж  не  будем.  -
Секретарша сидела за столом и в упор глядела на него.
   В дверь входил Хрипушин.



6

   С  этого  дня  в  жизнь  Зыбина  плотно  вошел  конвейер.   Тот   самый
беспроигрышный метод, который впервые в 1550 году открыл знаменитый  юрист
Ипполит Марсельский, затем в шестидесятых годах прошлого века  как-то  раз
ловко применили александровские жандармы. Указание о  применении  таких  и
подобных таким  методов  дал  Вождь,  а  идейно  обосновали  их  Верховный
прокурор Союза и секретарь ЦК Ежов. Разрабатывали же их скромные  практики
- народные комиссары внутренних  дел  республики,  следователи  управления
госбезопасности, профессора философии права, начальники отделов  и  врачи.
Только в то время этих врачей что-то никто  не  называл  еще  "убийцами  в
белых халатах", но, конечно, это-то от них никуда не ушло.
   Целый день с восьми часов утра (в эти часы в кабинете  было  уже  много
солнца, старые тополя под окном  шумели,  как  морская  пена,  в  соседнем
детском парке вовсю заливались птицы  и  кричала  иволга,  легкий  ветерок
гулял по бумагам) с часовым перерывом на обед они -  он  и  следователь  -
сидели друг против друга и молчали. Но молчать  все  время  было  тоже  не
положено, и вот, раза  четыре  в  день,  Хрипушина  словно  выбрасывали  с
кресла, он вскакивал, краснел, лиловел, бил  кулаком  по  столу  и  громко
матерился - так, чтобы рядом слышали, подследственный отвечал ему так  же,
но тихо - чтобы рядом не слышали. Так они ругались минут двадцать  и  люто
ненавидели в это время  друг  друга.  Потом,  как  по  сигналу,  утомленно
смолкали и дальше уже сидели  спокойно.  Их  обоих  мутило  от  этого,  но
поделать они ничего не могли: таковы уж  были  жестокие  правила  игры,  в
которую они вступили. Так продолжалось до вечера, а когда окна становились
перламутровыми и в парке начинали петь иные, вечерние птицы,  повеселевший
Хрипушин зажигал на столе лампу и вызывал будильника.  "Ну,  на  этот  раз
смотри, чтоб писал! А то мы иначе поговорим!" - говорил он  бодро  Зыбину,
потом улыбался будильнику и уходил. И эти  ночные  бденья  тоже  проходили
мирно (а могло быть и иначе, в соседних кабинетах с перерывами  орали  всю
ночь), и хотя Зыбину попадались все разные парни, они в общем-то вели себя
одинаково. Кроме нескольких вполне безобидных "сознавайтесь, сознавайтесь,
когда же вы будете сознаваться?", "давайте не валять дурака, вот бумага  -
пишите!" - кроме этих совершенно мирных и обязательных рефренов, в никакие
иные следственные  разговоры  эти  парни  не  вступали  (зато  другие,  не
следственные вопросы их интересовали очень: правда  ли,  что  наши  ученые
поймали в тайге дикую бабу? правда ли, что в долине реки  Сырдарья  зарыта
гробница Македонского, а в ней сорок  грузовиков  золота?  как  казнят  на
электрическом стуле? существует ли на самом деле  гипноз  или  это  только
выдумка? кто такая Мата Хари? что такое Железная Маска? кто такой  Азеф?).
Правда, некоторые поначалу пытались втолковывать политически  неграмотному
обывателю Зыбину, почему такие вот, как он, абсолютно нетерпимы в развитом
социалистическом  обществе,   отчего   это   называется   социалистической
законностью и что будет лет через пять, когда капитализм останется,  может
быть, только за океаном (вот тогда и его, Зыбина, выпустят), но уже  через
пять минут разговор заходил в такой безнадежный тупик, что будильник  либо
быстро срывался на самую оголтелую газетную демагогию и  сердито  смолкал,
либо признавался, что этот материал они еще  не  проходили.  Правда,  один
неприятный эпизод все-таки был.
   В тот вечер, когда Хрипушин вызвал будильника, пришел худощавый мужчина
средних лет с острым желтым лицом и быстрыми  рыскучими  глазами.  На  нем
были черный глухой френч и краги. Он вошел без книг,  с  большим  печатным
листом телефонов в руках, и, глядя на него, Зыбин  подумал,  что  нет,  на
будильника этот не похож, - вероятно, он следователь, а может  быть,  даже
ночной дежурный по следственной части. Когда  Хрипушин  вышел  (он  как-то
очень  быстро  вышел,  не  произнеся  даже  своего  обычного  напутствия),
будильник прошел за стол, положил перед собой лист с  номерами  телефонов,
позвонил куда-то и сообщил, что он там-то,  потом  взглянул  на  Зыбина  и
спросил просто:
   - Ну, не надоело это вам?
   Зыбин сказал, что очень надоело.
   - Ну и надо кончать! - ворчливо прикрикнул будильник или следователь. -
Вот бумага, вот ручка, садитесь к столу и пишите.
   Зыбин сказал, что и рад бы писать, да нечего.
   - То есть как это  нечего?  За  что  же  вы  здесь  сидите?  За  подлую
антисоветскую деятельность вы здесь  сидите!  Вот  о  ней  и  пишите!  Вот
перечислите мне, в каких организациях вы состояли! Ну?
   Зыбин пожал плечами и перечислил: он состоял в пионерской  организации,
потом в профсоюзе работников просвещения, в Осоавиахиме.
   - Ишь ты умник! - засмеялся будильник. Он встал, заложил руки в карманы
и подошел к Зыбину. - Нет,  это  все  наши  организации,  а  вы  про  свои
расскажите, контрреволюционные. - Зыбин молча пожал плечами. - Ну  что  вы
жметесь? Тут жаться нечего, тут надо говорить! - Он пододвинулся  вплотную
и навис над ним лицом к лицу. - Ну? Ну, долго, я вас спрашиваю, мы с  вами
в молчанку будем играть? Да  ты  не  отворачивайся,  не  отворачивайся!  -
зарычал он вдруг. - Ты  в  лицо  гляди,  когда  с  тобой  говорят,  контра
проклятая! Что глаза-то прячешь? Когда  родную  Советскую  власть  японцам
продавал, тогда небось не прятал? Тогда прямо смотрел! - Он уперся коленом
в  колено  Зыбина  и  ощерился,  как  разозлившийся  пес.  -  А   что   ты
растопырился, как старая б...? А ну встать! Встать, вам говорят!
   - Слушайте, - мирно, терпеливым штатским голосом начал Зыбин,  подбирая
ноги. - Я вас прошу все-таки...
   - Вста-а-ть! Я попрошу! Я тебе так попрошу, гад!  -  И  вдруг,  закусив
губу, он размахнулся и прямо-таки  всадил  сапог  ему  в  колено.  Жгучая,
огненная боль сразу же сожгла Зыбина всего. Он даже на секунду,  вероятно,
потерял сознание. Удар пришелся на старый  рубец,  костную  мозоль,  такую
болезненную, что Зыбин с детства не мог даже опуститься на это  колено.  С
минуту он сидел неподвижно, весь  заполненный  этой  болью,  потом  собрал
дыхание, снял пальцем слезы, наклонился и засучил брюки. Сапог сбил  кожу.
Рубец налился и стал похож на черную гусеницу. Зыбин давнул ее, и  потекла
кровь. Он вздохнул и покачал головой.
   - Да ты мне еще будешь! - заорал  будильник,  совсем  теряя  голову,  и
снова занес ногу. - Вста-ать!
   Зыбин Послушно поднялся, посмотрел на будильника  и  вдруг  молниеносно
схватил его за горло, "за яблочко, за  яблочко,  за  самое  яблочко",  как
кричали в одном  историко-революционном  фильме.  Продержал  так  секунду,
ударил коленом в живот, мотнул, как дохлую соломенную куклу, туда  и  сюда
и, заламывая подбородок, швырнул к двери. Все это в пяток секунд - точно и
четко, как на учении ближнего боя. Будильник отлетел к двери, стукнулся  о
косяк, крякнул и сел на пол.
   А Зыбин тоже сел  и  ладонью  обтер  кровь.  Некоторое  время  оба  они
молчали.
   - Ах ты, - изумился с пола будильник, хотел что-то крикнуть,  но  вдруг
зашелся и затрясся в мучительном кашле.
   - Вы воды выпейте, - посоветовал Зыбин и привстал было за графином.
   - Сядь! - рявкнул будильник и, шатаясь, встал с пола.
   Зыбин обтер ладонь о брюки и снова наклонился над коленом.
   - Вот если вы мне повредили коленную  чашечку,  -  сказал  он  и  вдруг
закричал: - Кровь! Кровь течет! Видишь, дегенерат, что ты  наделал!  Кровь
течет! Ах ты, поносник несчастный!
   Будильник испуганно шикнул, вскочил и уперся в дверь спиной, но ее  уже
толкали.
   Он отступил.
   - Что там у тебя такое, капитан? - спросил чей-то  густой  и  спокойный
голос, и показался седой красивый старик с белым коком, в  военной  форме.
Он был осанист, представителен и походил  на  екатерининского  вельможу  -
начальник отдела майор Пуйкан.
   Зыбин вытянулся в струнку, коленка у него была голая, в крови.
   - Да вот, в дурачка задумал играть, - в  сердцах  ответил  следователь,
сразу  приходя  в  себя,  -  припадок  его  забил!  Вызову  врача,   сразу
выздоровеет! Я его в рубаху затяну! Колено у него, видишь ли!..
   - Это все тот? - спросил старик, рассматривая Зыбина.
   - Да, тот самый! Ученый! Ничего! У меня не попартизанишь!  У  меня  все
подсохнет как на собаке! Ничего! Коленка! Ничего!
   - Да, слышали, слышали  про  его  подвиги,  -  многозначительно  сказал
старик и вышел.
   Капитан подождал, пока закрылась дверь,  возвратился  к  столу,  сел  и
спросил:
   - А вы знаете, что вам за это будет? - Зыбин молчал. - Опустите  штаны.
Вот сейчас отсюда в карцер пойдете. ("Боже мой, - подумал Зыбин. - Неужели
отправят? Вот бы выспался!") Опустите штаны, вам говорят!
   - Одним словом, так:  если  вы  меня  еще  ударите...  -  сказал  Зыбин
ласково.
   - Ну и ударю, - азартно, подхватил следователь, - и сто  раз  ударю.  И
морду разобью, ну, что ты мне сделаешь? Что? Что? Что? - Однако с места не
сдвинулся.
   - Плохо будет, - пообещал тихо и серьезно Зыбин. - Очень плохо,  я  вам
устрою репутацию битого! Вас завтра же отсюда палкой погонят! Битого-то!
   - Ты, вражья морда, говори, да не заговаривайся! - крикнул следователь.
   - Не ори, козел, не глухой! - крикнул Зыбин,  и  следователь  сразу  же
сник.
   - Ну ладно, - пообещал он зловеще. - Завтра я тебе  покажу  что-то.  Да
опусти же, опусти брючину, - сказал вдруг он совсем уже  другим  тоном,  -
ведь тут женщины ходят, неудобно! Задрался!.. Ученый! Опусти!
   И правда, женщина  за  время  этих  ночных  бдений  появлялась  в  этом
кабинете уже несколько раз. Это была все та же секретарша. И  каждый  раз,
когда она заходила, красивая, стройная, подтянутая, сдержанно улыбающаяся,
и спрашивала что-нибудь у будильника, Зыбин всегда ловил  ее  взгляд.  Она
глядела на него теперь прямо, пристально, не  скрываясь.  И  он  смущался,
ерзал - уж слишком он сейчас был неказист - грязен, небрит, растерзан -  и
никак  не  мог  понять,  что  же  такое  в   этом   взгляде:   сочувствие?
невысказанный вопрос? или просто бабье любопытство - что же  ты  за  зверь
такой?
   И потом в бессонные ночи, сидя на этом стуле, он думал: а не встречался
ли я с ней где-нибудь в городе? Но, кажется, нет, не встречался.



7

   Но ни карцера, ни рубашки не последовало. Да и вообще ничего больше  не
последовало. Утром, как обычно, пришел Хри