тящими,
большими от слез глазами (в комнате было очень светло).
   - Нет, - ответил он, - нет, его-то не отпустят, он ведь  не  ваш  дядя.
Нет, нет, нас если берут, то уж  совсем.  Придут  с  ордером,  возьмут,  и
тогда, как говорится, отрывай подковки!
   Ему доставляло какое-то жестокое удовольствие и  сознавать  и  говорить
это.
   - Как, как? - переспросила она. - Отрывай...
   - Подковки, подковки, - повторил он, - так дед-столяр говорит.  Ну  тот
старик, что был как-то у вас в гостях вместе с директором.
   Даша все смотрела на него.
   - А за что? - спросила она.
   Он рассмеялся.
   - Милая, да это вы их спросите. И знаете, как на этот  вопрос  они  вам
ответят?
   - Как?
   Он опять улыбнулся и махнул рукой.
   - Даша, Даша, - сказал он с какой-то страдальческой нежностью, -  какая
вы еще маленькая.
   И такой у него был ласковый и хороший голос, когда  он  произносил  вот
это "маленькая", что она невольно улыбнулась сквозь слезы.  Он  подошел  и
обнял ее за плечи.
   - Вот слушайте, что я вам сейчас скажу, - произнес он,  наклоняясь  над
ней. - Дядя ваш, может быть, уже сейчас дома. Но  придете  -  не  говорите
ему, что вы были у меня.
   - Почему?
   - Ну просто не надо, и  все.  Слушайте  дальше.  Его  привезут,  и  он,
наверно, с час будет молча ходить по комнате. Потом выпьет  водки.  Много.
Наверно, стакана полтора. Потом подзовет вас и скажет, чтоб вы  никому  не
рассказывали  о  том,  что  его  куда-то  увозили.  "А  то  пойдут  лишние
разговоры. Зачем? Не надо", - скажет он. Вы ему должны ответить:  "Хорошо,
дядя Петя". "И Корнилову ни-ни",  -  скажет  он.  И  вы,  опять  ответите:
"Хорошо". Вот и все. А дядя ваш, вот вы увидите, как он изменится  с  этой
ночи. К лучшему, к лучшему, Дашенька! Будет ласковым, тихим,  общительным,
только, пожалуй, один на один начнет еще больше на вас цыкать, чтоб вы  не
распускали язычок. Гости у "вас начнут появляться  всякие,  компании  одна
веселей другой.
   - Дядя всегда  любил  гостей,  -  сказала  Даша,  словно  защищаясь  от
чего-то. Она сейчас смотрела на него почти испуганно.
   - А это не то, не то! - отмахнулся Корнилов. - Не тех гостей он  любил.
Вы теперь совсем новых увидите. Таких,  которых  раньше  он  и  близко  не
подпускал, называл сволочами, трепачами, элементом.
   - Я не понимаю вас, - сказала Даша жалобно. - Я ничего не понимаю,  что
вы такое говорите. Вы мне объясните, пожалуйста.
   А он все ходил по комнате, и веселая злость захлестывала его все больше
и больше.
   - Впрочем, он, может быть, будет и совсем  другим  -  гостей  тогда  вы
больше вообще не увидите. Он сделается угрюмым  и  неразговорчивым.  Кроме
работы, ничего не захочет знать. В компанию его не затянешь,  скажет:  "Ну
их всех! Надоели!" Но это вряд ли. Очевидно, все пойдет так, как я вначале
говорил.
   - Как?
   - Очень весело и шумно.
   - Вы очень страшно говорите, - сказала Даша жалобно.
   - Да, страшно. Да ведь то, что сейчас происходит, это очень страшное и,
главное, непонятное, то есть я-то этого понять не могу,  а  другие-то  все
понимают. Вот, например, Георгий Николаевич, вы ведь,  кажется,  хорошо  к
нему относитесь? Этот все понимает. До точки. И не только понимает,  но  и
объяснить все может. Своими словами! А своих слов у него сколько угодно, и
все они как на подбор хорошие.
   - Почему вы так говорите?
   - А потому, что слышал, как вам он пел  про  изменников  и  предателей.
Лежал рядом в кладовке и заслушивался.  Очень  современные  мысли  товарищ
высказывал! Очень! Эх, много бы я дал  за  то,  чтобы  послушать,  как  он
там-то с ними разговаривает! Нелегко им придется.
   - Вы правда так думаете? - спросила Даша.
   - Клянусь последним днем творенья! Следователь ведь может только  орать
и материться. А тут они в один голос  вдруг  запоют.  Кто  кого  перепоет!
Знаете, как волк с лисой спорил о том, кто больше медведя любит?
   - Ну зачем вы так? - огорчилась Даша. - Он такой хороший.
   - А мы что, плохие? Мы ведь тоже ничего себе. Одна  только  беда  -  не
понимаем мы многого. Вот Зыбина посадили, и вы не понимаете, как, за что и
почему, а вот если бы вас посадили или меня, он сразу понял бы и почему  и
за что. Он ведь историю французской революции назубок  знает!  Он  столько
вам умных да красивых слов выскажет о том,  что  никому  на  свете  верить
нельзя, кроме него, конечно. Он - сама истина. А вот видите - оказывается,
и истине этой кто-то взял да и не поверил.
   - А вы радуетесь? - спросила Даша горько.
   Корнилов с разбега остановился и посмотрел на нее.
   - Радуюсь? - повторил он как бы в раздумье печально и вдруг согласился,
кивнул головой. - Да, пожалуй, я радуюсь. Горько радуюсь: ведь и меня ждет
то же самое! Возьмут, привезут куда надо и спросят: "А почему  ты  медведя
не любишь?" И ничего не поделаешь  -  не  люблю!  Ох  как  не  люблю  его,
мохнатого! А ведь это смертный грех -  не  любить  медведя!  А  вот  Зыбин
любит! Только сейчас ему другие люди - тоже языкастые - объясняют, что  он
еще недостаточно медведя любит, что он еще недостаточно идейно его  любит.
А любить медведя не так - это страшный грех. Медведя надо любить не за то,
что он мохнатый и столько людей подрал и пожрал - нет! это Боже избави!  -
а за то, что он рвет и ревет: "Помните, самое ценное на свете -  человек".
- И Корнилов засмеялся длинно, оскорбительно, глумливо.
   - А что, разве не так? - спросила Даша.
   - Чепуха! Бред собачий! "Дрянь  и  мерзость  всяк  человек",  -  сказал
Гоголь, вот это точно! Так оно и есть! Тряпка  рваная  больше  стоит,  чем
человек! Навоз и то удобрение, и то больше - его не бросают  зря.  А  меня
вот взяли и однажды  ночью  за  шиворот  из  того  дома,  где  я  родился,
выбросили. Даже вещей как следует собрать не дали! Три дня  на  ликвидацию
дел, и лети воробышком! За что, почему, как? Никто не  объяснял!  "Высылка
без предъявления обвинений" - есть у  нас  такая  юридическая  формула.  С
тобой не говорят, тебя не спрашивают, тебе ничего не объясняют, потому что
объяснять-то нечего. Просто кто-то - кто тебя и не видел никогда  -  решил
по каким-то своим шпаргалкам, что ты опасный человек. И вот тебя взяли  за
шиворот и выбросили. Ходи по какому-нибудь  районному  центру  и  не  смей
поднимать глаз. На тебя взглянут, а ты поскорее глаза в  сторонку,  голову
пониже и бочком,  бочком  мимо.  А  самое-то  главное  -  не  смей  никому
говорить, что не знаешь, за что тебя забросили сюда. Должен знать! Обязан!
И переживать свою  вину  тоже  обязан!  А  главное  -  каяться  должен!  И
вздыхать! Иначе же ты нераскаянный. Ничего не понял. А знаете, как  теперь
допрашивают? Первый вопрос: "Ну, рассказывайте". - "Что  рассказывать?"  -
"Как что рассказывать? За что мы вас арестовали, рассказывайте". - "Так  я
жду, чтобы вы мне это рассказали". - "Что? Я тебе буду рассказывать? Да ты
что? Вправду ополоумел! Ах ты вражина! Ах проститутка! А ну-ка встань! Как
стоишь? Как стоишь, проститутка?" - там это слово особенно любят. "Ты что,
проститутка, стоишь, кулаки сучишь? В карцер просишься? У нас это скоро! А
ну, рассказывай!" - "Да что, что рассказывать?" -  "Что?  Мать  твою!  Про
свою гнусную антисоветскую деятельность рассказывай! Как  ты  свою  родную
Советскую власть продавал, вот про что рассказывай!" И матом! И кулаком! И
раз по столу! И раз по скуле! Вот и весь разговор.
   - Нет, вы шутите? - спросила Даша.
   Он усмехнулся.
   - За такие шуточки сейчас знаете?.. Шучу? Нет, это не я шучу.  Это  еще
кто-то с нами шутит, и бес его знает, до чего он дошутится. Но до  чего-то
до своего он обязательно дошутится.  До  собачьего  ящика,  кажется,  себе
дошутится! В это я верю! Ну да ладно,  что  об  этом  говорить.  Так  вот,
любопытствую я очень, что им сейчас на эти самые вопросики отвечает Зыбин?
Опять что-нибудь про французскую революцию? Он мастер на это!  А  вот  что
я-то запою... Даша, - воскликнул он вдруг, - что с вами, дорогая? Ну я  же
вам сказал, вернется, вернется ваш дядя. Он им совсем не нужен. Мы, мы  им
нужны: я, Зыбин.
   Она вдруг встала и подошла к нему.
   - Если вас возьмут, Владимир Михайлович, - сказала она твердо, -  тогда
я не знаю, что со мной и будет. Вот так и знайте.
   И сама обняла его за шею.



2

   Он ожидал чего-то страшного и немедленного: то ли обыска, то ли ареста,
то  ли  вызова  в  органы.  Но  о  нем  словно  забыли.  Даша  больше   не
показывалась. Директора телефонограммой вызвали в военный округ, и  он  не
вернулся. Из музея не звонили. Только  приехал  кассир  и  раздал  рабочим
деньги. И под конец Корнилов не выдержал - он пошел к  леснику,  забрал  у
него меч Ильи Муромца (он  казался  обыкновенной  бутафорской  шпагой),  и
Потапов, хмурый и иронически брезгливый, довез его на колхозном газике  до
музея. "Ну, с легким паром до будущих веников", - сказал он на прощанье, и
это была единственная шутка, которую Корнилов услышал  за  эту  неделю  (о
разговоре с Дашей Потапов, видимо, ничего не знал).
   В кабинете директора сидел ученый секретарь: лощеный  молодой  человек,
недавно переброшенный в музей из политпросвета.  Когда  Корнилов  вошел  в
кабинет, лицо ученого секретаря сразу посуровело и стало напряженным,  как
футбольный мяч. Но Корнилов как будто ничего не заметил - он  поздоровался
и передал находку. Молодой человек так в нее и вцепился.
   - Что? Откопали? Ну наконец-то показались ощутимые научные  результаты!
Докладную приготовили?
   Он раньше преподавал историю в пятых классах, заведовал отделом  музеев
в наркомате, но ровно ничего не понимал ни в истории, ни в раскопках.
   Корнилов терпеливо все ему объяснил, а от докладной отказался.
   - Я ведь не специалист по древнерусскому оружию, - сказал он. - Вот  уж
вернется товарищ Зыбин...
   И тут ученый секретарь даже подскочил в кресле.
   - То есть это как же он вернется? -  спросил  он  скандализированно.  -
Зыбин арестован органами.
   - Что-о? - У Корнилова это получилось почти искренне.
   - А вы разве не знали? - изумился ученый  секретарь.  -  То  есть  как,
совсем ничего?..
   - Ну откуда же, - пробормотал Корнилов. - Откуда? Я ведь в  горах  был.
Он сказал, что директор вызывает, может задержать  на  несколько  дней.  Я
решил: послали в командировку.
   - Как, как? - оживился ученый секретарь. - Задержать? В командировку? И
это он вам так сказал? Обязательно расскажите это следствию.
   Корнилов простодушно развел руками.
   - Так меня никто ни о чем не спрашивает.
   Секретарь подумал и решил:
   - Вот что, поезжайте сейчас же обратно. У вас тут  больше  никаких  дел
нет?
   - Дел-то нет, но я хотел...
   Ученый секретарь поморщился и сказал резко и раздельно:
   - Знаете, я бы вам очень посоветовал сейчас ничего не хотеть  и  никого
не видеть. Поезжайте обратно. А этот меч что? Он найден уже без него? Ну и
отлично! Всего доброго!
   Корнилов пошел, но на пороге остановился.
   - А за что арестован Зыбин? Неизвестно?
   - Как то есть неизвестно? - строго и холодно отбросил вопрос секретарь.
- Он арестован как враг народа.
   Тон был твердый и исчерпывающий.
   - А-а, - сказал Корнилов и вышел.
   Через час, трясясь в  маленьком  голубом  автобусе  -  такие  ходят  по
пригородам, - он вспоминал: а ведь Зыбин был  с  этим  фруктом  приятелем.
Вместе пили, вместе куда-то ныряли, и  один  раз  даже  вместе  в  милицию
попали.
   Автобус осторожно пробился по горному шоссе. Утренние горы  поднимались
спокойные, ясные, в матовом серебре и сизом сорочьем оперении. "Как он их,
любил! - подумал Корнилов и впервые почувствовал, что Зыбина ему  все-таки
жаль. - Да, отрывай подковки. А если все бросить и уехать к  шаху-монаху?!
Деньги же в кармане! Нет, правда, вот сойду  сейчас  и  поеду  обратно!  А
Даша? Да что мне Даша?.."
   - Колхоз "Горный гигант", конечная остановка, - сказал громко  шофер  и
вышел из кабины.
   "Ну что ж, - подумал Корнилов и поднялся тоже, - ехать так ехать!  Так,
кажется, сказал попугай, когда кошка тащила его за хвост из клетки.  Будем
ждать".
   Ждать, однако, не пришлось. На следующий же день его вызвали в  контору
к телефону. Звонили оттуда. Лейтенант Смотряев поздоровался, назвал себя и
спросил, свободен ли он завтра, и если свободен, то  не  может  ли  вот  в
такое же время, ну, чуть позже, чуть пораньше, зайти в Наркомат внутренних
дел, в 205-ю комнату. Пропуск будет выписан. Голос у лейтенанта был такой,
что можно было подумать:  никакого  значения  своему  звонку  Смотряев  не
придает и тревожит Корнилова только потому, что так уж положено.  Вот  это
Корнилову почему-то  не  понравилось  больше  всего.  Вечер  он  провел  у
грустной Волчихи (отец Андрей как ушел тогда, так  и  не  показывался),  а
утром минута в минуту уже стучал в комнату двести пять. Чувствовал он себя
очень неважно. Уже  само  здание  на  площади  всегда  убивало  его  своей
однотонностью, безысходностью и мертвой хваткой. Было  оно  узкое,  серое,
плоское и намертво зажимало целый  квартал.  Но  внутри  все  было  как  в
дорогом отеле: светлые лестницы, красные дорожки на них, распахнутые окна,
холлы  и  даже  пальмы.  В  комнате  двести  пять  сидели  и  скучали  два
великолепных  парня.  Смотряев  оказался  молодым,  хотя  уже  и  порядком
потяжелевшим лейтенантом. У него были голубые воловьи - глаза с поволокой.
Он был на редкость румян, белокур и белозуб. А китель  сидел  на  нем  как
влитой. Через расстегнутый ворот выглядывала  свежайшая  белая  майка.  На
соседе же напротив и кителя не оказалось - одна  голубая  шелковая  майка.
Корнилову они  оба  очень  обрадовались.  Ну  еще  бы  -  свежий  человек!
Археолог! С гор! Если бы он знал, горный человек, до чего нудно  сидеть  в
такое прекрасное солнечное утро над бумагами. Из окна - оно открыто  прямо
на детский парк - так и тянет сосной! Вон солнце  залило  всю  комнату!  А
шуму-то, шуму! Ребята визжат! Качели скрипят! Оркестр играет! Затейники  в
рупор орут! А ты вот сиди тут! И ничего не попишешь -  такая  работа.  Тут
оба сразу посерьезнели и начали расспрашивать Корнилова о раскопках. Потом
про музей.  Потом  про  золото.  Затем  Смотряев  к  слову  очень  складно
рассказал об одном огромном кладе, зарытом запорожцами  лет  триста  назад
возле его родного города.
   - Но жив еще один казачий есаул, - сказал  он,  -  вот  этот,  говорят,
точно знает, где зарыт клад. Сын его на коленях умолял открыть  место,  но
старик притворился чокнутым, и все! И наш классный руководитель тоже  чуть
не помешался на этом кладе. Соберет нас, бывало, и начнет:  "Триста  пудов
валюты, вы сочтите, ребята, сколько это тракторов и локомотивов!" И каждый
год нас таскал землю рыть. Рыли мы, рыли, а ничего, кроме старой шашки, не
нашли. Но старик упорный был! Фанатик! Все равно, говорит, не  уйдет  оно!
Загоню я его! Всем учреждениям рассылал письма под копирку. Из  школы  все
уйдут, а он сидит в канцелярии, печатает.
   - Ну, уж это правда того... - сказал тот, в шелковой майке.
   - Вроде бы! Ну а под конец совсем рехнулся. В  прошлом  году  был  я  у
родителей, зашел к нему. Живет на  самой  окраине  у  какой-то  ларечницы.
Детей своих нет, так ходит играть с чужими в  городки.  Пчел  у  него  три
колоды собственные, в саду стоят. Целый день с ними возится. Заговорил я с
ним про клад. Он только рукой махает: "А-а! Глупость! Ничего  нет!"  -  "А
как же вы искали?" Молчит. Заговорили о политике. "Не интересуюсь". -  "Да
как же? Вы ведь историю преподавали?" - "А  что  мне  история?  Вот  живу,
пенсию получаю,  а  если  какая-нибудь  власть  найдет  мое  существование
излишним - так она сразу  меня  возьмет  и  уничтожит".  Вот  и  весь  его
разговор. А ведь был революционер.  Каторгу  отбывал.  Только  февральская
освободила.
   "Да ведь ты небось к нему в этой форме и приперся", - подумал Корнилов.
   - Меньшевичек, наверно, - отозвался тот, в майке. -  Они  под  старость
совсем обалдевают. Читают газеты и думают, что это все про них.
   - Нет, он и газеты не читает.  Выписывает  "Вестник  палеонтологии",  и
все.
   - Палеонтология, палеонтология... постой, это...
   Тут на столе зазвонил телефон.
   - Младший лейтенант Суровцев слушает, - весело гаркнул в трубку тот,  в
майке. - Есть, товарищ капитан! - Он вынул из ящика стола какую-то  папку,
запер ящик на ключ, подергал, ключ спрятал в кармане и сказал Смотряеву: -
Ну, это, значит, опять до ночи. Так я к тебе забегу. До свиданья,  товарищ
Корнилов. Я вам тоже хотел кое-что рассказать. У меня одна древняя  книжка
есть, "Феатр истории". И такое вот круглое "О" [фита].  Это  что  такое  -
феатр? Театр?
   - Театр.
   - Да ровно книга-то не театральная. Все про этих царей да цезарей.
   Он ушел, а Смотряев вздохнул и сказал прочувствованно и задумчиво:
   - Да, Иван Петрович Шило - мой классный руководитель. Ничего не скажу -
хороший был преподаватель, многим мы ему обязаны.  Старой  школы  человек.
Знаете, "сейте великое, доброе, вечное...". Вот Иван Петрович такой был, -
он сунул Корнилову коробку "Казбека", - курите? Нет? Счастливый человек! А
я вот не могу! Так вот, у меня будет с вами один маленький разговор,  или,
вернее, даже обмен мнениями. Но сначала я бы хотел, -  он  наклонился  над
столом, вынул из ящика папку и открыл ее, - кое-что вам... - Но тут  опять
зазвонил телефон. Смотряев снял трубку, послушал и сказал: - Да!  Да!  Да!
Нет! Слушаюсь,  товарищ  майор.  Иду!  -  И  слегка  дотронулся  до  плеча
Корнилова: - Пройдем к майору.
   И захватил с собой папку.
   У майора и фамилия оказалась подходящая - Хрипушин. Хрипушин  сидел  за
столом,  сцепив  на  настольном  стекле  большие  квадратные   пальцы,   и
неподвижно смотрел на них.
   - Здравствуйте, - сказал он, еще помолчал,  посмотрел  на  Корнилова  и
прибавил: - Садитесь!
   Они сели. Каждый на свое место. Смотряев прошел к письменному  столу  и
уселся сбоку, Корнилову же показали столик у стены. Майор,  не  спуская  с
Корнилова глаз,  достал  портсигар,  выбрал  папиросу,  звонко  щелкнул  и
закурил.
   - Я хочу задать вам несколько вопросов, - сказал он. - Какого вы мнения
о Зыбине?
   Корнилов добросовестно подумал.
   - Да ведь я его только по работе и знаю, - сказал он.
   - А что по работе знаете?
   - Ну что? Он мой начальник. Директор его хвалил, - ответил Корнилов.
   - Это за что же?
   - Ну, за эрудицию, за работоспособность, за дисциплинированность.
   - Так ведь он горький  пьяница!  -  воскликнул  Хрипушин  и  возмущенно
посмотрел на голубоглазого Смотряева.
   -  Да,  зашибает,  зашибает  мужчина,  крепко  зашибает,  -  добродушно
подтвердил и Смотряев.
   - А напившись, несет черт знает что! - раздраженно крикнул  Хрипушин  и
грозно взглянул на Корнилова. Тот молчал.
   - Ну, несет?
   Корнилов слегка развел руками.
   - Не знаю.
   - То есть как же вы не знаете? - грозно удивился Хрипушин.
   - Не пил с ним и не знаю.
   - Вы что же, трезвенник? - усмехнулся Хрипушин.
   - Нет.
   - Так что же?
   - Ну просто с Зыбиным пить не приходилось.
   - Почему? Объясните! Не доверял он вам? Сторонился?
   - Да нет как будто...
   - Так почему?
   - Не получалось как-то...
   - Как-то! И он ни разу не предложил выпить?
   - Нет.
   - И в свою компанию не звал?
   - Нет.
   - Хм?! - Хрипушин вынул снова портсигар и открыл его. - Курите?
   - Нет.
   - Не пьете, не курите,  насчет  женщин  тоже,  кажется,  не  шибко?  Ну
правда, что с такого человека  спрашивать?  Но  вы  ведь  вот  только  что
сказали: в свою компанию он меня не  звал.  Значит,  какая-то  компания  у
Зыбина была и вы про нее знаете, так?
   - Да нет, не так, товарищ майор, - искренне ответил Корнилов.  -  Я  же
только ответил вам на  ваш  вопрос  -  приглашал  ли  Зыбин  меня  в  свою
компанию, - нет, не приглашал.
   - А куда тогда он вас приглашал?
   - Да никуда не приглашал. Сидели мы, правда, однажды с  ним  как-то  за
одним столом. Но там было  много  посторонних.  Так  это