в
покое, в покое! Затем ему не терпелось, просто необходимо было  рассказать
про своего первого следователя и как он его, подлец, тогда купил. Он  стал
бы говорить про это даже и тогда, если бы отец Андрей возмутился,  прервал
его, сказал бы, что порядочные люди этак не делают,  -  кто  позволил  ему
носить его рукопись в этот дом?  О,  тогда  бы  он  просто  забил  бы  его
словами! Он бы тогда клокотал от возмущения! Эх, Андрей Эрнестович, Андрей
Эрнестович! Губернаторский исповедник! Какой же из вас,  к  дьяволу,  отец
духовный, если вы даже в этом не разбираетесь?
   Но отец Андрей смотрел на Корнилова как-то очень обыденно,  и  Корнилов
ничего не сумел прочесть в его прямом взгляде. Он просто наткнулся на него
и стих.
   - Мирская власть! - сказал отец Андрей задумчиво. - Что ж тут попишешь?
А поставь нас на их место, мы бы за пару месяцев все пустили ко дну. А тут
видите, плывет, плывет кораблик. - Он помолчал, подумал, постучал пальцами
по столу. - А то, что вы показали мое сочинение, - это  правильно.  Теперь
они успокоятся. Поп и есть поп, и нечего с него спрашивать! Вот только  из
музея, пожалуй, турнут! Ну да Бог с ними.
   - Ну! - возмутился Корнилов. - Что вы, Андрей Эрнестович! Зачем вы  так
говорите?! Да наш директор никогда не согласится.
   - Согласится директор, согласится, -  чуть  улыбнулся  отец  Андрей.  -
Почему,  спрашивается?  Понятно  почему:  чтоб  не  работал   мракобес   в
культпросвете. Ну что ж? Не в первый раз и  не  в  последний!  Я  к  таким
концам давно уже приучен! Ладно! Работы я не боюсь! Вот взгляните  на  мою
ладонь! Нет! пощупайте,  пощупайте!  Как  дерево,  правда?  Еще  месяц,  и
наступит самый мой сезон - поеду наниматься в лесосовхоз. А в этом деле  я
уж не поп, а профессор! Ну-ка, давайте выпьем за эту мою профессию. Берите
стопку. Да, впрочем, что нам стопка! Подождите, я стаканы принесу!


   - Мирская власть, - сказал отец Андрей, отфыркнулся и отодвинул  пустой
стакан, - она  ведь  вещь  хитрая.  Ее  не  поймешь,  у  нее  тысяча  одно
соображенье. В этом смысле история с Пилатом очень показательна! Ведь и до
сих пор не  разберешься,  как  он  относился  к  Христу.  Мнения  об  этом
разошлись,  можно  сказать,  диаметрально.   Вот   и   вы:   "Председатель
воентрибунала! - осудил и руки вымыл! Так что ж? Значит, хоть и распял,  а
не виноват?" А я бы вот, представьте, не смеялся. Я бы понял, что и  такое
бывает тоже! Потому что хитрая, хитрая вещь - мирская власть!  Вот  власть
духовная - та много проще. А в истории Христа с этой стороны так все  даже
очень просто. Не понравился Христос - его схватили, судили, осудили, убили
- вот и все. Хотя осудить было тоже нелегко.
   - Нелегко?
   - Поначалу даже очень нелегко. Потом уже пошло  проще,  а  вначале  все
чуть совсем не сорвалось. Ведь сразу к  лжесвидетельствам  не  приступишь,
нужен какой-то разбег, отчаянность! И на  следствиях  тоже  не  сейчас  же
начинают   орать   -   надо   какое-то   время,   чтоб   попривыкнуть    к
подследственному, так сказать, наглядеться на него вдосталь. А тогда  было
все в тысячу  раз  сложнее.  Вот  послушайте,  с  какой  речью  обращается
председательствующий к свидетелям. - Отец  Андрей  подошел  к  письменному
столу, открыл папку и вынул оттуда тетрадочный лист.  -  "Может  быть,  вы
говорите предположительно, по слухам, с  чужих  слов,  и  не  знаете,  что
прежде чем  мы  примем  ваше  показание,  мы  испытаем  вас  раскаяньем  и
исследованьем. Помните, что если дело идет о деньгах, то  деньгами  все  и
может быть искуплено, но вот в этом деле  кровь  невинного  и  кровь  всех
неродившихся потомков его до скончания веков будет лежать на лжесвидетеле,
ибо не зря о Каине сказано Господом:  "Голос  кровей  брата  твоего  Авеля
вопиет  во  мне".  (Слышите?  "Кровей",  а  не   "крови"!   Кровей   всего
неродившегося потомства Авелева.) Затем и был  создан  Адам  единственным,
чтоб научить тебя - погубивший единую  душу  губит  весь  мир,  а  спасший
невинного спасает все человечество.  Ибо  если  человек  с  одного  своего
перста снимет тысячу отпечатков, то все  они  будут  одинаковы,  а  Бог  с
одного Адама снял облик всех людей, и так, что хоть они равны, ни один  не
похож на другого. Вот поэтому ты и должен считать: весь мир  был  сотворен
единственно ради того, кто сейчас стоит перед нами и чья жизнь зависит  от
твоего слова". Вот  такое  напутствие.  После  этого  и  начинается  опрос
свидетелей, и подходят они по одному. А обстановка  такая:  глубокая  ночь
(петух кричал второй раз, значит, все происходило от второго  до  третьего
часа), горят медные семисвечники, помещение  огромное,  каменное,  пустое,
половина его всегда во тьме. Семьдесят два судьи на полу на подушках,  два
полукружья, лицами друг к другу, чтоб каждый смотрел в  глаза  другого.  В
центре три секретаря - один записывает  речи  подсудимого,  два  другие  -
показания свидетелей. Один - обвинительные,  другой  -  защитительные.  Ну
ясно, что лжесвидетели при такой обстановке сбиваются,  путаются.  "Многие
лжесвидетельствовали на Него, но свидетельства эти не были достаточны",  -
говорится в Евангелии от Марка,  -  то  есть  ни  один  из  свидетелей  не
подтвердил  полностью  слова  другого.  Но  вот  выступили   порознь   два
свидетеля, показания которых как будто бы совпадали.
   - Это Иуда и тот другой?
   - Не знаю, может быть, и они. Ведь  все,  что  касается  этого  ночного
судилища, очень неясно. Кто мог знать, что там  происходило?  Суд  тайный,
посторонних не было, а обвиняемого  уже  тоже  нет  -  казнили.  Так  вот,
выступили два свидетеля, и оба показали, что Христос поносил  храм.  Более
страшного преступления вообще нельзя было представить, но и эти  показания
были отведены. По Марку, Иисус  будто  бы  сказал:  "Я  разрушу  сей  храм
рукотворный и через три дня воздвигну другой, не  руками  построенный".  У
Матфея же это звучит иначе: "Я могу разрушить  храм  Божий  и  в  три  дня
создать его". О! Видите, какое противоречие!
   - Нет, не вижу, - сказал Корнилов, - по-моему, это одно и то же.
   -  Ха!  По-вашему!  Плохой  же  вы  юрист.  Громадное  расхождение!  Вы
подумайте-ка: "Я разрушу этот храм". Этот! Страшно определенно -  то  есть
вот этот самый, о котором мы сейчас  говорим.  Тут  стоит  определительный
артикль. Тот, в котором хранится скиния  завета  -  святая  святых  народа
израильского, - храм Соломонов. И воздвигну другой -  нерукотворный!  Это,
позвольте спросить, какой же? Твой собственный? Храм Иисуса? Сына Иосифа и
Марии? Того, у которого братья Яков, Иосиф, Иуда, Симон и  еще  сколько-то
сестер? Какой же храм своего имени ты нам сулишь построить, пророк, вместо
этого, Соломонова? - таков смысл показанья первого свидетеля.
   - Ну а второй что показал?
   - А второй показал: "Я могу разрушить храм Божий и в  три  дня  создать
его". По смыслу, конечно, не могу, но мог бы - наклонение  сослагательное,
но неважно! Вот  какой  я,  мол,  сильный.  Какой  храм?  Определительного
артикля нет, значит, любой! А ведь их множество. Ведь все храмы Божий! Так
ты в три дня можешь построить нам синагогу? Ну и хвастун же ты, строитель!
Сколько денег, наверно, зря с дураков содрал. Рассмеялись и отошли. Вот  и
все. Так что объединить оба показания не удалось. Обвинения  захлебнулись.
Иисуса надо было отпустить.
   - Куда? Обратно к возлюбленным ученикам его? К Петру? Фоме  и  Иуде?  -
Корнилов и сам не понимал почему, но то, что его признание не произвело на
отца Андрея, кажется, ровно никакого впечатления - он просто выслушал да и
заговорил о другом, - как-то очень больно ударило его по нервам. Лучше  бы
уж выругался бы, или ударил, или прогнал, а то получается так,  что  иного
от Корнилова и ждать было невозможно.
   - А что вы Петра-то так невзлюбили? - усмехнулся отец Андрей. - Он ведь
как-никак  был  единственный,  кто  не  покинул  учителя,  остальные,  как
сообщает Марк, "оставив его, все бежали". Вот вы знаете,  почему  вся  эта
печальная история кажется мне совершенно достоверной? Уж слишком  все  тут
по-человечески  горько  и  неприглядно.  Разве  это  апостолы?  Разве  это
мученики? Больше того, да разве это христиане? Ведь христианин должен:

   На смерть идти, и гимны петь,
   И в пасть некормленого зверя
   Без содрогания смотреть.

   Или, как сказал святой Игнатий, "я пшеница Божия и пусть  буду  измолот
зубами зверя, чтоб стать чистым хлебом Господним". А тут что? "Даже атаман
разбойников, предводитель шайки негодяев, и тот никогда не  бывает  предан
своей сволочью, если только он сам не предавал их". Это Порфирий  -  лютый
ненавистник Христа и христианства сказал об апостолах! Да разве вы  первый
иронизируете  насчет  Петра?  "Как  может  быть  фундаментом  церкви  тот,
который,  из  уст  какой-то  жалкой  рабыни  услышав  слово  "Иисус",  так
смертельно перепугался, что  трижды  нарушил  свою  клятву?"  Это  тот  же
Порфирий.  А  сам  Христос?  Помните?  "Разбудив  их,  начал  ужасаться  и
тосковать и сказал им: - Душа моя скорбит  смертельно,  побудьте  здесь  и
бодрствуйте со мною". И еще: "Отче, все возможно Тебе,  пронеси  сию  чашу
мимо меня".
   А на кресте: "Или, или, лама савахфани, Боже мой, Боже мой, для чего ты
оставил меня", а в некоторых рукописях и того резче:  "Зачем  ты  унижаешь
меня". А потом эта мольба: "Жажду!" И  добрые  палачи  суют  ему  губку  с
уксусом. Где, в каких  житиях  вы  найдете  подобное?  Недаром  же  другой
ненавистник, Целий, тот уж прямо ехидничает: "Если уж он сам решил принять
казнь, повинуясь отцу,  так  что  ж  звать  его  на  помощь  и  молить  об
избавлении: "Отец, да минует меня чаша  сия"?  Почему  он  не  стерпел  на
кресте жажду, как ее часто переносит любой из нас?" А тот же Порфирий  еще
добавляет: "Все эти речи недостойны не только сына Божьего, но даже просто
мудреца, презирающего смерть". Увы, все это так. И ответ только один:  "Се
- человек!" И ничего с этим человеком евангелисты поделать не  смогли!  Не
посмели!
   - А хотели?
   -  Ну,  конечно,  хотели!  "Трижды  и  четырежды,  -  пишет  Целий,   -
переделывали они первую запись Евангелия, чтоб избегнуть изобличенья!" Да!
Самого страшного из изобличений - изобличения в правде. И все-таки это вот
немощное,  мятущееся,  бесконечно  человеческое,  болящее  вычеркнуть   не
посмели! И Бог - немощный и слабый - все равно остался Богом! Богом людей.
Понимаете? Да нет, где вам понять!
   - Да нет, понимаю, - серьезно заверил его Корнилов. - И вот знаете, что
мне  сейчас  вспомнилось?  Лессинг  писал  где-то,  что  мученик  -  самая
недраматическая фигура в мире. Об нем и трагедии не напишешь.  У  него  ни
поступков, ни колебаний, ни переживаний - одно терпение. Его мучают, а  он
терпит, его искушают, а он молится.  Тьфу!  Тоска!  Но  вернемся  к  нашим
баранам. Значит, свидетели зашились?
   -  Так  зашились,  что  приходилось  отпускать  подсудимого.  Но,   как
говорится,  не  для  того  берут,  чтоб  отпускать.   Председательствующий
обращается к Иисусу с заклятием. "Заклинаю тебя Богом живым, - говорит он,
- скажи нам, ты ли Христос, сын Божий?" О! Это  уже  крупнейшее  нарушение
закона. С таким заклятием можно было обращаться только к свидетелям.  Если
бы Христос теперь отрекся или ответил на  вопрос  председателя  как-нибудь
эдак невнятно, двусмысленно - его обязаны были отпустить. Но он чтил  дело
своей жизни больше самой жизни, больше матери, сестер и братьев, закона  и
храма, и в этот самый страшный момент его жизни он не посмел!  -  слышите,
просто не по-смел! - это дело предать.  Ведь  скажи  он  только:  "Нет,  я
совсем не тот, за кого вы меня принимаете" -  и  все!  Синедрион  победил.
Семьдесят два судьи, а за ними стража,  свидетели,  секретари,  служки,  в
общем, человек сто, вся орава их торжественно выводит его на  площадь.  На
ту самую площадь, где он проповедовал, ставят перед толпой и  учениками  и
провозглашают: "Мы судили сего человека и нашли, что он чист.  Он  никогда
не выдавал себя за Христа, он не обещал вам  от  себя  царство  Божье.  Он
только по своему уму и разуменью  толковал  вам  пророков,  а  вы  его  не
поняли". И все. И Христа нет. В мире ничего не состоялось. История  прошла
мимо. А он знал, что такое искушение  когда-нибудь  наступит  и  надо  его
преодолеть смертью, но  умереть  осмысленно  и  свободно,  не  как  Сенека
христианствующий, а как сын человеческий.
   - А что ж, по-вашему, Сенека умер не свободно?
   - Может быть, и свободно, да не так. Он скорее не умер, а  сбежал.  Для
Сенеки смерть была освобождением от компромиссов. А в них-то Сенека ох как
был грешен! Вот осознав  все  это,  он  и  написал  однажды  такое.  Очень
красивое. Он умел писать красиво. "Куда ты ни взглянешь - ты везде увидишь
конец своих мучений. Видишь эту пропасть? В глубине ее твоя  свобода.  Вот
искривленное дерево - низкое и уродливое - твоя свобода болтается на  нем.
Видишь это море, реку эту, колодец этот? На дне их твоя свобода". Но Иисус
и так всю жизнь  чувствовал  себя  совершенно  свободным,  свободным,  как
ветер, как Бог. Евангелие донесло  до  нас  это  ощущение.  "Вот  человек,
который любит есть и пить вино", - говорили о нем другие.  "Я  пришел  для
того, чтоб вы имели жизнь, и имели с избытком", - говорил он о  себе  сам.
Жизнь для него была радостью,  подвигом,  а  не  мученьем.  И  вот  именно
поэтому на вопрос председателя он не пожелал ответить  "нет",  он  ответил
"да". Евангелисты передают его ответ по-разному, но, в общем,  он  ответил
как-то очень просто, односложно, лишь  бы  поскорее  отделаться.  Порфирий
упрекает его за это. Ему кажется, что  в  такой  решающий  момент  человек
должен вырасти со скалу, разразиться  громом  и  молнией,  глаголом  сжечь
сердца судей. "То ли дело, -  говорит  он,  -  Аполлон  Тианский!  Как  он
обличал императора Домициана! Пух полетел!" Но Христос -  не  Аполлон,  он
истомился и измаялся смертельно, его тошнило от всего, что происходило, он
хотел в этот момент только одного: скорее, скорее, скорее! Может быть,  он
боялся даже, что не выдержит и рухнет. Но и судьи тоже торопились.  "Итак,
ты сказал". Председательствующий рвет свою одежду до пояса. Это все равно,
что переломить судейский посох. "Повинен смерти", - говорит  он.  "Повинен
смерти", - подтверждает семьдесят один. Конец. "И поднялось все  множество
их, и повело к Пилату". В дело  вступает  Рим  -  проконсул  Иудей  Понтий
Пилат.
   ...Он происходил из богатой самнитской семьи и поэтому, видимо, никогда
не считался человеком первого сорта. Ведь самниты  -  это  так  называемые
союзники, а не римляне. У них и гербы разные: у римлян -  волк,  у  них  -
бык. Если помните, были даже три союзных войны, и тогда быки стадом шли на
волков. Но это было и прошло. Теперь Понтий  Пилат,  во  всяком  случае  в
Иудее,  чувствовал  себя  римским  патрицием,  белым  человеком  в   дикой
восточной стране. Характер у него был деятельный  и  энергичный.  Таких  в
Риме в ту пору звали homo novus, "новый человек" то есть, в этом  прозвище
нечто непередаваемое - пренебрежительное, этакий легкий  щелчок  по  носу.
Нувориш, выскочка, мещанин во дворянстве,  "из  грязи  в  князи";  Евсевий
пишет, что Пилата прислал в Иудею Сеян -  был  такой  свирепый  негодяй  у
Тиберия. Потом его, разумеется, тоже казнили. Так вот, этого Понтия Пилата
Сеян как будто назначил проконсулом именно  за  его  ненависть  к  евреям.
Очень может быть. Во всяком случае, такого  тирана  Иудея  еще  не  знала.
"Взяточничество, насилие, казни без суда, бесконечные ужасные  жестокости"
- так, по Филону, написал о Пилате царь Агриппа I Тиберию. Что ж? Так оно,
вероятно, и было. Но Христа казнить он  все-таки  не  хотел.  Почему?  Вот
отсюда и начинается путаница. Христианские писатели страшно все усложнили.
Тут мне припоминается давний разговор с одним академиком. Он  мне  сказал:
"А что ж, батюшка, в нем вы находите  непонятного?  Вот  уж  где  воистину
никакой загадки нет. У нас, например, в нашем просвещении такими  Пилатами
хоть пруд пруди. Это типичный средний чиновник времен империи. Суровый, но
не жестокий,  хитрый  и  знающий  свет.  В  вещах  малых  и  бесспорных  -
справедлив и даже принципиален, в вещах масштабом покрупнее -  уклончив  и
нерешителен. А во всем остальном - очень, очень себе на уме. Поэтому  хотя
и понимает истину, но при малейшем тумане начинает крутить,  умывает,  так
сказать, руки. В случае с Христом это  проявилось  особенно  ясно.  Вот  и
все". Ну  тут,  как  я  сейчас  понимаю,  академик  был  не  совсем  прав.
Действовали еще и особые причины.
   - И какие же?
   - Ну, первая та, что я уже назвал.  Терпеть  он  не  мог  этих  грязных
иудеев. А так как и иудеи платили  ему  тем  же,  то  все  и  запутывалось
окончательно. И в этих хитросплетениях Пилат порой даже терял голову.  Он,
человек хитрый и трезвый, все время жил в таком запале, что порой  забывал
обо всем. И  был  в  такие  моменты  вздорен  и  неумен.  Бык,  осаждаемый
шакалами! Где мог - унижал, кого мог - уничтожал! У Луки есть такое место:
Христу рассказали однажды о  галилеянах,  кровь  которых  Пилат  во  время
богослужения смешал с жертвами их. И Христос спокойно ответил: "Что  ж  вы
думаете, эти галилеяне грешнее других?" Видите, как коротко и  просто!  За
что про что перебил невинных, об этом и спроса нет, перебил, и все!  Самое
обыденное дело.  Такое  обыденное,  что  оно  и  разговора  не  стоит.  Но
благодарное население хоть убивать-то  себя  и  давало,  а  все  брало  на
заметочку  и  посылало  в  Рим  "вопли".  И  когда  они  попадали  в  руки
императору, Пилат получал нагоняи. От него требовали  объяснений.  Тиберий
был опытный администратор и много шума из ничего терпеть не мог.  Да!  "О,
род рабов!" Да! Люди - льстецы, рабы, трусы и предатели, но и с ними нужно
уметь обращаться. У меня они вот не орут, даже когда я их душу. Почему  же
орут у тебя, проконсул?
   - Это он, кажется, ввел кары и казни за каждое оппозиционное слово?
   - Он, он! Закон 15-го года! "Критика действий императора приравнивается
к оскорблению величия римского народа". За это сразу же секли башку.
   - Хорош опытный администратор!
   - А чем же плох? Тиберий, к сожалению, далеко не единственный  идеалист
в истории. Их и через две тысячи лет не очень поубавилось. Как бы  там  ни
было, кончил Пилат плохо. Он погиб. По одним источникам, покончил с  собой
при Калигуле. По другим - его казнил Нерон, по третьим  -  его  сослали  в
Швейцарию, и он там утонул в Люцернском  озере.  В  Альпах  есть  вершина,
которая называется  Пилат.  В  великую  пятницу  -  день  суда  -  на  ней
появляется огромная тень и все моет, моет руки. Вот там, в Швейцарии, году
в двенадцатом, я и видал  мистерию  -  представление  страстей  Господних.
Зрителей  было  тысяч  десять.  Все  происходило  под  открытым  небом   в
альпийской долине. Луга  и  ослепительные  снежные  вершины!  И  под  ними
движется шествие: легионеры, разбойники и большая белая фигура -  Христос.
Тогда я вспомнил Шекспира! Хроники его! Вот кто мог бы написать трагедию о
Христе! И знаете? Почти ничего не пришлось бы присочинять. Все уже есть  у
евангелистов. Образы, характеры, обстоятельства, бессмертные диалоги,  где
одной строчкой сказано все. Если бы еще кое-что заимствовать из  некоторых
апокрифов.
   Вот послушайте.

   Пилат: Ты царь иудейский?
   Иисус. Это ты сам спрашиваешь или повторяешь, что тебе сказали другие?
   Пилат (усмехаясь и пожимая плечами): Да разве я иудей? Это твой  народ,
твои первосвященники привели тебя сюда ко мне. Что ж ты сделал? Ты царь?
   Иисус: Если бы царство мое было от мира сего, то  разве  мои  подданные
допустили, чтоб я был схвачен и предан тебе?
   Пилат (настойчиво): Но ты все-таки царь?
   Иисус: Это ты так  говоришь.  Я  же  говорю:  я  пришел  в  мир,  чтобы
установить истину.
   Пилат (с брюзгливой усмешкой): Истина, истина! А что такое истина?