Иисус: Она то, что с неба.
   Пилат (усмехается): И поэтому ее на земле нет, так?
   Иисус. Ты же видишь, что делают на земле с людьми,  говорящими  истину!
Их предают таким, как ты.
   Пилат: Откуда ты? (Иисус молчит.) Почему ж ты не отвечаешь? Ведь я могу
и распять и отпустить тебя.
   Иисус: Вот видишь - ты можешь, а у тебя не было бы власти на это,  если
бы тебе она не была послана свыше! Что ж! Ты не виноват,  судья!  Грех  на
тех, кто привел меня к тебе.
   Пилат (думает и что-то решает): Идем!
   Выходит из  помещения  во  двор,  наполненный  народом,  и  садится  на
"Судилище" - мраморное кресло судьи, стоящее на возвышении. Воины  выводят
за ним Иисуса. Шум.
   Пилат. Вот ваш царь.
   Взрыв криков: "Смерть ему, смерть! Распни его, распни!"
   Пилат (нетерпеливо.) Тише! Послушайте! Вы  его  доставили  ко  мне  как
возмутителя  народа.  Я   при   вас   его   допрашивал,   исследовал   все
обстоятельства и не нашел его виновным. Так вот, я его  накажу  и  отпущу.
(Негодующие крики.) Стойте! Идет пасха. У вас существует  обычай,  чтоб  я
отпускал одного из узников по  вашему  выбору.  У  меня  сейчас  находится
Варавва. Он осужден за убийство во время мятежа. Кого  же  нам  отпустить?
Разбойника или Иисуса, называемого Христом?
   Крик: "Варавву! Варавву! Распни его! Смерть ему!"
   Пилат (кричит в запале): Что ж? Царя ли вашего я распну, несчастные?
   К Пилату подходит  один  из  первосвященников,  говорит  тихо,  едко  и
внушительно: "У нас нет царя, кроме кесаря, проконсул! Если  ты  отпустишь
его, ты не друг  кесаря.  Всякий,  называющий  себя  царем,  враг  кесаря,
проконсул".
   Крик: "Варавву! Варавву! Распни его! Смерть ему!"
   Пилат (кричит в запале): Что ж? Царя ли вашего я распну, несчастные?
   Крики: "Распни его, распни!"
   Пилат молча смотрит на толпу. Потом делает знак, служанка вносит  сосуд
и полотенце.
   Пилат (моет руки): Я не виноват в крови этого  праведника.  Смотрите  и
решайте сами.
   Вой  толпы.  Воины  уводят  Иисуса.  В  это  время   к   ним   подходит
первосвященник.
   Первосвященник: Эй, разрушающий храмы и в три дня созидающий их  вновь!
Вот спаси теперь сам себя, сойди-ка с креста!
   Смех толпы и крики: "Да будет распят!  Да  будет  распят!  На  нас  его
кровь! На нас и детях наших!"

   - Вот примерно как  это  звучит,  если  изложить  рассказ  евангелистов
драматически. Я ввел только ремарки да очень неясное  место  насчет  того,
что есть истина, дополнил по апокрифическому Евангелию Петра. Итак,  иудеи
Пилата не любили. Они писали и писали в Рим, плакали и плакали  и  наконец
все-таки доплакались. Пилата отозвали. Понятно, какое ожесточение до этого
развивалось с обеих сторон. Так вот первая причина  колебаний  Пилата.  Он
просто  не  хотел  никого  казнить  в  угоду  иудеям.  Но  было  и  второе
соображение. Уже государственное. Дело-то в том, что Христос -  или  такой
человек, как Христос, - очень  устраивал  Пилата.  Удивлены?  А  ведь  все
просто. Два момента из учений Христа он  уяснил  себе  вполне.  Во-первых,
этот бродячий проповедник не верит ни  в  революцию,  ни  в  войну,  ни  в
переворот; нет, человек  должен  переделать  себя  изнутри,  и  тогда  все
произойдет само собой.  Значит,  он  против  бунта.  Это  первое.  Второе:
единственное,  что  Иисус  хочет  разрушить  и  действительно  все   время
разрушает, это авторитеты. Авторитет синедриона, саддукеев и  фарисеев,  а
значит, и, может быть, даже незаметно для самого себя, авторитет Моисея  и
храма. А в монолитности и непререкаемости всего этого и заключается  самая
страшная опасность для империи. Значит, Риму именно  такой  разрушитель  и
был необходим. А это еще и  умный  разрушитель.  Он  отлично  знал:  когда
хочешь разрушить что-то стародавнее и сердцу милое, никогда не говори -  я
пришел это разрушать, нет, скажи, что ты пришел  поддержать  эту  святыню,
подновить ее, заменить подгнившие части, и, когда тебе поверят,  тогда  уж
твоя воля,  пригоняй  людей  с  ломами  и  не  зевай.  Круши,  ломай!  Вот
знаменитое начало Нагорной проповеди: "Не  нарушать  законы  я  пришел,  а
исполнить", а вот конец: "Вы слышали, сказано древними: "ненавидь  врага",
а я говорю: любите врагов, благословляйте проклинающих  вас,  благотворите
ненавидящих и гонящих вас". Здорово? А все вместе это  называется  "скорее
погибнет земля и небо, чем потеряется хоть одна йота из закона". Ну  какая
же тут йота? Тут уже все полетело. Теперь представьте себе состояние  мира
в то время и скажите, разве эти заповеди в устах галилеянина не устраивали
Пилата? Ведь это за него, оккупанта, предписывалось молиться и любить его.
И разве Пилат - человек государственный, знающий Восток и страну,  которую
он замирял, - не понимал, что это и есть та самая  сила,  на  которую  ему
надлежит опереться? А что Христос именно сила - это он чувствовал.  Смутно
чувствовал он и другое: всякая кротость - страшная сила.  Вы  не  помните,
кто это сказал?
   - Толстой, наверно?
   - Нет. Достоевский. Он в последние годы много думал о Христе, только не
знал, как же с ним поступить, и проделывал с ним разные опыты. То оставлял
ему кротость и любовь, а бич и меч отбирал как лишнее, и получался тогда у
него  Лев  Николаевич  -  князь  Мышкин  -   личность   не   только   явно
нежизнеспособная, но и губительная для всех его любящих;  потом  возвращал
ему меч, а все остальное отбрасывал - и получился Великий  инквизитор,  то
есть Христос,  казнящий  Христа.  Но  Пилат  в  этом  отношении  был  куда
реалистичнее и Достоевского, и его инквизитора: Христа он  понимал  таким,
каким он был, и такой Христос ему подходил.
   - А значит, революционную, разрушительную силу проповеди Христа он даже
не подозревал?
   - А кто тогда мог что подозревать? И много позже никто  в  ней  не  мог
разобраться. Через сто лет Плиний Младший пытался было уяснить  себе,  что
это такое, но ничего, кроме "дикого суеверия, доведенного до  абсурда",  в
нем так и не увидел. Так он и написал императору Траяну. А Тацит выразился
и того чище: "Ненавистные за  их  мерзости  люди,  которых  чернь  назвала
"христианами". И дальше (дело идет о пожаре Рима): "Они  были  уличены  не
столько в поджоге, сколько в ненависти к роду человеческому".  Цитирую  по
памяти и поэтому не совсем точно. Так вот как думали и писали о христианах
утонченнейшие, умнейшие, светлейшие умы человечества, и  уже  через  много
лет после казни Иисуса. Но Пилат так не  думал.  Он  знал:  этот  бродячий
проповедник Риму очень нужен. Его слушают, ему  верят,  за  ним  идут.  Он
способен создать новую космополитическую религию, приемлемую  для  власти.
Ошибся он или нет - и до сих пор неясно. Мнения об этом  разошлись  резко.
Так вот - вторая причина, но была еще и третья:  какого  дьявола  они  его
пугают и шантажируют?  Почему  он  должен  исполнять  роль  синагогального
палача? У них отнято jus gladii, право меча,  так  вот  они  хотят  снести
неугодную им голову его руками. Руками римского патриция!  Да  иди  они  к
Вельзевулу! А сколько они ему гадили! Работы по строительству  водопровода
и то сорвали! Они ведь свиньи, им чистая вода ни к чему -  они  и  в  луже
вымоются, а он им хотел  провести  иорданскую  воду!  Не  дали!  Подумать,
изображенье Цезаря, боевые римские знамена - и то не  позволили  внести  в
Иерусалим! Не позволили, и все!  Даже  щиты  пришлось  убрать  из  Иродова
дворца - на них, видите ли, портрет императора. И все им сходит с  рук.  И
он же оказался виноват: не сумел к ним подойти. Да кто  они  такие?  Рабы!
Грязные восточные собаки! Лжецы и предатели!  И  вот  он  -  сама  персона
императора, первый человек страны - должен по их приказу и показу  казнить
этого несчастного только потому, что он нужен ему, Пилату, и именно за это
ненавистен им. И ничего не поделаешь - придется! Ах, если бы он  был  хотя
бы Галлионом! Знаете, кто это? Родной брат Сенеки.  Проконсул  Ахайи.  Его
резиденция была в Коринфе, и вот что там однажды случилось.  Это  место  я
наизусть помню: "Напали иудеи единодушно на  Павла  и  привели  его  перед
судилищем, говоря, что он учит чтить Бога не по закону".  Слышите,  совсем
как в истории с Христом. Но то был Галлион,  и  вот  чем  это  окончилось.
"Когда же Павел хотел говорить, Галлион сказал: "Иудеи, если бы была обида
или злой умысел, то я бы слушал вас, но когда  идет  спор  об  учении,  об
именах и законе вашем, то разбирайтесь сами,  я  не  хочу  быть  судьей  в
этом". И  прогнал  их  от  судилища.  И  все  эллины,  схватив  начальника
синагоги,  били  его  перед  судилищем,  и  Галлион   не   препятствовал".
Великолепная сцена и великолепный патриций: "Разбирайтесь  сами",  но  вот
так сказать Пилат не мог, не посмел  просто.  Палестина  была  не  Греция,
Иерусалим не Коринф многоколонный, а он  не  Галлион,  а  попросту  Понтий
Пилат, homo novus. И поэтому, когда он  услышал  это  страшное:  "Если  ты
отпустишь его, ты не друг кесаря", он сдался, вымыл руки и казнил. Вот как
мы с вами! Дорогой мой друг, - отец Андрей схватил Корнилова за  плечо.  -
Вот вы говорите: они вас вызвали и забрали у  вас  мою  рукопись.  Потому,
мол, забрали, говорите вы, что не хотят они меня распинать. Значит, вы там
с теми же Пилатами говорили. С теми же несчастными  Пилатами,  от  которых
ровно ничего не зависит. С убийцами и резниками  во  имя  чужого  Бога!  С
бедным Иудой, которого и простить даже невозможно, потому что не  за  что!
Ибо не они все виноваты, а те ничтожества, что сидят за  семью  стенами  и
шлют им шифровки: "Схвати, суди, казни!"
   - Ох, - сказал Корнилов, морщась от дурноты и звенящей боли в висках, -
о ком это вы?
   Отец Андрей нависал над ним, большой, костлявый, с сухим табачным лицом
и совершенно круглыми дикими глазами, такими огромными,  что  в  них  хоть
провалиться.
   И опять Корнилову показалось,  что  все  это  сон,  что  сейчас  что-то
дрогнет, двинется, прорвется тончайшая радужная пелена, на которой все это
изображено, и он проснется в своей постели. Стоит только захотеть.
   - Про кого я говорю?  -  спросил  отец  Андрей  грозно  и  тихо.  -  Вы
понимаете, про кого! Про этих двух.  Про  румяного  карлика  и  полоумного
Моисея. Про двух вурдалаков этих я говорю.
   "Ну сон, - думал Корнилов,  -  ну  скверный,  пьяный  сон,  сейчас  это
прорвется, и я проснусь".
   И пробормотал:
   - Ну что вы говорите, отец Андрей, - какой такой карлик? Какой  Моисей?
Налейте-ка лучше мне еще.
   И тут отец  Андрей  вдруг  заплакал.  Сел,  уронил  голову  на  руки  и
тихонечко, тихонечко,  по-ребячески  заплакал.  Это  окончательно  привело
Корнилова в себя. "Ничего, - подумал он, - дача пустая. Ночь. Никто ничего
не слышит. Ничего!"
   - Отец Андрей! - позвал он тихонько.
   Поп вздохнул, медленно поднял голову и вдруг  пристально  посмотрел  на
Корнилова. Глаза у него опять были обычные, стариковские и только блестели
от слез.
   - Эх, милый вы мой, - сказал он горько и просто. - Сколько  раз  я  эту
историю рассказываю, никто ничего в ней не понимает. Ничего! И вот вы тоже
ничего не поняли. А ведь она проста. Очень проста. Но от нее  умирают  или
предают! - Еще с минуту он с непередаваемой  горькой  улыбкой  смотрел  на
Корнилова, а потом слегка вздохнул, подвинул графин и сказал: - Ну что  ж!
Верно, выпьем еще по одной! На прощанье!


   На другой день Корнилов проснулся как от толчка, сел, огляделся.  Черт!
Так и есть, валялся поверх одеяла в башмаках! Позор,  позор!  Этак  иногда
рухал на койку ("костьми") Зыбин, а он его ругал:  "Что  за  свинство,  уж
лень  даже  и  разуться!"  Да,  но  ведь  утром  Зыбин-то  вскакивал   как
встрепанный, и бежал на раскопки, и весь день  был  на  ногах,  а  он  вот
проснулся и сидит, и башка-то у него разламывается,  и  ничего-то  ему  на
свете не надо, только  бы  никто  не  трогал.  Часы,  конечно,  стали,  но
интересно,   сколько   все-таки   сейчас   времени?   Через   покорябанное
целлулоидное окошечко  сочился  желтоватый,  как  топленое  молоко,  вялый
рассвет. Он встал, морщась и постанывая, дополз до цинкового бачка,  жадно
выпил одну за другой две кружки и снял клей с запекшихся  губ.  Как  будто
немного отлегло. Он сел на табуретку, и вдруг его  как  будто  подбросило!
Господи! Ведь он же пропал! Ведь он же попал в то самое, чего боялся!  Что
же такое было вчера? Этот проклятый поп прорвался и  вывалил  все,  что  у
него было в печенках! И теперь конец  попу!  И  конец  ему,  если  он  его
покроет!  И  Корнилову  вдруг  захотелось  сразу  же  покончить  со  всем.
Полностью рассчитаться. Прийти и сказать: вот  вам  еще  мои  показания  -
последние! Вот вам еще моя подпись - последняя! И  оставьте  меня  за-ради
Господа Бога в покое! "Политических разговоров не было!" Все! Не было их!
   - И надо же, -  сказал  он  громко,  -  и  надо  же  было  мне,  дураку
проклятому...
   Он встал, умылся, почистил брюки, вылез на дорогу, встал на  обочине  и
поднял руку.
   Одна пятитонка прошла - не остановилась; другая легковушка прошла -  не
остановилась; третья замедлила было ход, но из нее  вдруг  выглянула  пара
таких развеселых пограничников, что он сразу же опустил руку.
   "Видно, уж не судьба, - подумал он, снова карабкаясь в  гору.  -  Ну  и
черт с ним. Понадобится - приедут. У них это не заржавеет".
   Приехали они за ним, однако, только через неделю. В бодрое, ясное  утро
прискакал вестовой, соскочил с лошади, лихо козырнул и вручил ему повестку
и раскрытую разносную книгу (был как раз обеденный перерыв, и  он  немного
задержался в палатке). "Вот здесь", - сказал вестовой, подавая карандаш.
   Он прочел:

   "Гр. Корнилову В.М.
   Предлагается Вам явиться завтра........
   к тов. Смотряеву по делу .........
   в комнату N ............
   в качестве .............
   В случае неявки подвергнетесь приводу".

   Бумага была плотная, печать крупная, и вообще как будто и  не  повестка
вовсе, а пригласительный билет на первомайскую трибуну.
   - День, час и минуты. Сейчас одиннадцать, - сказал вестовой.
   - Ясно, - ответил Корнилов, расписываясь. - Ясно,  дорогой  товарищ!  Я
всегда за полную ясность. - Он отдал книгу. - Скажите - явлюсь.
   - Это вы сами уж скажете, - улыбнулся вестовой, дотронулся до  козырька
и вышел из палатки.
   А в  горах  уже  наступала  полная  осень.  Дожди  вдруг  перестали,  и
необычайная кроткость и ясность проступали  в  природе.  Деревья,  вершины
холмов, снежные шапки  вставали  четкие,  чеканные,  как  бы  врезанные  в
воздух. Но только там, вверху, над купами деревьев, и сохранялась еще  эта
ясность. Внизу же все жухло, желтело и гнулось. Садовые  мальвы,  серые  и
шершавые, шуршали, терлись друг о друга, и на них  было  холодно  глядеть.
Корнилов согнул повестку, сунул ее в гимнастерку и пошел, пошел по  холмам
- настроение у него было опять отличное. Завтра же  он  покончит  со  всем
этим и придет в музей за расчетом,  и  будьте  тогда  вы  все  прокляты  -
раскопки, пьяный поп, Зыбин, все! Вот только, правда, Дашу жалко  немного.
Но он представлял себе,  как  утром  нежданный-негаданный  заявится  он  к
сестре в ее московскую квартиру на пятом  этаже.  "Принимаете,  гражданка,
ссыльнопоселенного? Что? Никак и не узнала?" И сестра обомлеет, вскрикнет:
"Ой, какой же ты..."  -  и  повиснет  у  него  на  шее.  А  он  усмехнется
мужественно и грубовато: "Что, плох, сестра?  Ты  спроси,  как  я  ноги-то
унес". И прямо подойдет к телефону обзванивать друзей. Он  шел,  думал  об
этом, улыбался, и тут вдруг его позвали. Он оглянулся. Около тополя стояла
Даша и смотрела на него. Он радостно вскрикнул и подбежал  к  ней,  и  она
сама собой потянулась к нему. Они стояли возле ограды дома  Потапова.  Вот
сколько он прошагал по холмам и не заметил этого.
   - Дашенька, Дашенька, - повторял он, задыхаясь от  какой-то  высокой  и
восторженной нежности, и вдруг схватил ее за руки и завертел. -  Ну  дайте
же, дайте же на себя хорошенько посмотреть! Ну красавица же, ну полная  же
красавица! И одета как!
   (На Даше, верно, было коверкотовое пальто, голубой полушалок, а в руках
сияющая, как черное зеркало, сумка.) Она смутилась, а он вдруг схватил ее,
смял, взъерошил и звонко расцеловал в обе щеки:
   - Вот вам!
   - А  я  ведь  вечером  собиралась  к  вам,  -  сказала  она,  осторожно
освобождаясь.
   - Зачем вечером, сейчас, сию минуту пойдем! - крикнул он. - Мне столько
нужно вам сказать!
   - И мне тоже, - улыбнулась она.
   - Да? Вот бывают совпадения! Так идемте же, идемте!
   - Нет, сейчас я не могу. Позже, после восьми, когда дядя уедет в город.
   - А не обманете? - спросил он и снова поймал ее за руку.
   - Нет, нет, не обману. -  И  она  как-то  по-новому  улыбнулась.  -  Вы
знаете, меня посылают в Москву.
   - Да? - изумился и обрадовался он. - Вот это уж по-настоящему  здорово!
Я ведь тоже еду в Москву. Вот и будем  жить  вместе.  Я  вам  все  галереи
покажу, в театры сходим! Отлично!
   - Да! Мне там еще вступительные  по  мастерству  надо  будет  сдать,  -
страдальчески взглянула она на него.
   - Пустяки! Сдадите! - Ему  действительно  все  сейчас  казалось  сущими
пустяками. - Вот вечером я вам дам  такой  монолог  Лауренсии  из  "Фуенте
овехуна", что они все закачаются.
   - Нет, правда?
   - Истинный святой крест, - выговорил он серьезно и перекрестился.
   Она что-то хотела ему сказать, но вдруг шепнула: "Дядя!" - и отскочила.
   Бригадир Потапов - сейчас в своем черном ватнике он  очень  походил  на
солидного жука-навозника, - серьезный и хмурый, зашел со стороны калитки и
стал ее отпирать. За спиной у него был мешок, а в нем какие-то ящики.
   - Он сегодня яблоки в Москву отправляет, - шепнула Даша.
   "Проворен, дьявол", - подумал Корнилов и спросил:
   - А как он сейчас вообще?
   - Идемте, идемте, он опять сейчас выйдет, - шепнула Даша и утащила  его
за кусты. - Вы это зря, Владимир Михайлович, - сказала она вдруг серьезно.
   - Что зря?
   - Да все зря! Ну что вы тогда мне наговорили? Ну, помните?  И  все  это
ведь неправда.
   - Да что неправда? Что, горе вы мое?
   - Ну что дядю кто-то вызывал  и  что-то  ему  там  предлагал,  все  это
неправда.
   - Здорово! - воскликнул он ошарашенно. - Это он вам так сказал?
   - Он. И еще он сказал: "Чего он к Волчихе повадился? Ничего у  нее  там
интересного нет. Одна голимая водка"! Эту Волчиху давно бы  и  из  колхоза
погнали, если бы не дядя. А она вот как...
   В голосе Даши вдруг появились  какие-то  совершенно  новые  потаповские
нотки. На него она не глядела.
   - Ну а еще что ваш дядя говорит? - спросил Корнилов.
   - А еще он говорит, что вы напрасно связались с этим попом. Он  горький
пьяница. Наперсный крест с себя пропил. Он  всем  говорит,  что  утопил  в
море, но это он врет - пропил. От него  уж  и  родная  дочь  отказывалась.
("Раз заставили", - ввернул он.) Да никто ее не заставил, а если он  такой
отец, ну так что ж? И правильно! Он и в тюрьме  уже  насиделся,  и  лес  в
Сибири валил. К нему  участковый  прошлый  год  каждый  день  приезжал  на
мотоцикле. Сегодня он здесь, а завтра там. Разве он вам товарищ?
   - А кто же тогда мне, Дашенька, товарищ-то? - спросил Корнилов мирно. -
Зыбин? Так его тоже посадили.
   Она молчала. Он схватил ее за руку.
   - Дашенька, милая, умница вы моя! Ну что вы мне сейчас наговорили? Что,
сами-то вы в это верите? Нет ведь?  Не  верьте  вы,  ради  всего  святого,
этому! Всего этого нет, нет. Ну просто  совсем  нет  на  свете.  Это  люди
выдумали, это хмара, затмение, наваждение, стень какая-то, как моя  нянька
говорила. Дошла стень эта до вас - дядя к вам ее занес оттуда, - вот вы  и
заговорили на ее языке. А он ведь вам чужой, чужой!  Что  делать,  бывают,
бывают, наверно, в истории такие полосы. Планета наша окаянная, что ли, не
туда заходит, или солнце начинает светить не так, не теми лучами - но  вот
сходят люди с ума, и все тут!
   Она долго молчала, а потом сказала:
   - И е