огда оно стало совсем черным, через  стеклянную  дверь  вошла
медлительная седая дама, похожая на Екатерину Великую, открыла  что-то  на
стене и повернула  выключатель.  Зажглись  голубые  незабудки,  и  зеленые
скользкие стены матово залоснились и полиловели. Еще через  час  кабинеты,
как по команде, опять открылись и выпустили новый  поток  сотрудников.  Но
теперь это уже были плащи, коверкот и кожа. А навстречу этому потоку  тек,
шурша, другой - тоже прорезиненный, коверкотовый, кожаный. Снова открылись
и закрылись кабинеты. Черное окно вдруг вспыхнуло ярким зеленым светом,  и
Корнилов увидел в нем сияющую призму фонаря и  черно-синие  чуткие  острые
листья тополей. Где-то пробило десять, потом одиннадцать. Потом  наступила
пустота, потом сразу пробило час. Он было вскочил, но его ударило в грудь,
он  ойкнул,  сиденье  под  ним  щелкнуло,  и  он  сел  на  пол.  Все  тело
разламывалось. Было больно  дышать.  Ведь  он  часов  двенадцать  просидел
скрючившись. Он оперся рукой об пол, встал, растянулся, прижался к  стене,
откинул голову и  распял  руки.  Так  он  простоял  минут  десять,  и  его
отпустило. Он отошел к окну и сел на подоконник. Часовой молча  глядел  на
него через стеклянную дверь. Это был уже не тот часовой,  того  уже  давно
сменили. И  скоро  часовой,  коридор,  стеклянная  дверь  исчезли.  Что-то
большое, горячее, праздничное охватило Корнилова.  Он  стоял  на  эстраде,
кругом горели прожектора, гремел оркестр, а кто-то махал руками и  ликующе
скандировал:
   - Музыканты, музыку! Музыку и музыку! Музыканты, музыку!
   И вдруг с него сорвали сон, как одеяло. Он увидел людей. Они опять  шли
по коридору одни туда, другие обратно, а над ним стоял Хрипушин и тряс его
за плечо.


   Со сна он еле шел. Шел и мотал головой,  чтоб  сбросить  тяжесть,  тело
опять ломило. Хрипушин завел его в кабинет, усадил  на  диван.  Посмотрел,
покачал головой: "Хорош, ну хорош!" Позвонил куда-то и  приказал  принести
чаю покрепче.
   - Да ты что? - спросил он, наклонясь над ним как-то очень  по-простому,
по-человечески. - Заболел, что ли?
   - Да нет, ничего.
   - Что уж там ничего! Еле сидишь! Я же вижу!
   Вошла буфетчица в чепчике,  белая,  скромная  и  опрятная,  похожая  на
Гретхен из старой немецкой книжки, поставила на край стола поднос и  стала
составлять стаканы.
   - Вы оставьте, - сказал Хрипушин, - я потом вам  позвоню.  -  Буфетчица
кивнула головой и вышла. - Вот бери чай и пей. Пей. Пей, пей, он  горячий.
Совсем ведь зашелся, - он прошелся по кабинету. - Умная у тебя голова,  да
дураку досталась! Что, не так? - Корнилов что-то хмыкнул. - Теперь видишь,
кого ты хотел прикрыть. А? Отца благочинного! Вот он и  покрыл  тебя,  как
хороший боров паршивую свинью. Ты хотел выказать свое благородство, а  ему
на твое благородство, оказывается, - тьфу! Плюнуть и растереть. Эх, вы! Ну
что, скажи, ты хотел этим доказать, ну что?
   - Да ничего я...
   - Молчи, молчи, противно слушать. Все равно ничего умного  не  скажешь.
Вот бери бутерброды, пей чай и закусывай. Эх, и загремел бы ты сейчас  лет
так на восемь в Колыму, где закон - тайга, а прокурор  -  медведь.  Слыхал
такое? Ну вот, там бы на лесоповале услышал. Да ешь ты,  ешь  скорее.  Еще
писать будем.
   - А что писать-то?
   - Как что? - удивился Хрипушин. -  Как  что?  Опровержение  всем  твоим
показаниям. И признание. Простите,  мол,  меня,  дурака.  Кругом  виноват,
больше не повторится. Ну если и после этого ты слукавишь,  сукин  сын!  Ну
если ты слукавишь! Тогда уж лучше и в самом деле не живи на свете!  Органы
раз тебе простили, два простили, а на третий раз главу прочь! Вот так!  Ну
что ж ты чай-то не пьешь? Пей!
   Корнилов поставил стакан.
   - Потом допью, скажите, что писать?
   Хрипушин неуверенно посмотрел на него.
   - Да разве  ты  сейчас  что  дельное  напишешь?  Завтра  уж  придешь  и
напишешь. А пока вот тебе лист  бумаги,  садись  к  столу  и  пиши.  -  Он
подумал.  -  Так!  Пиши  вот  что:  "Настоящим   обязуюсь   хранить,   как
государственную тайну, все разговоры, которые велись со мной  сотрудниками
НКВД. Об ответственности предупрежден". Подписывайся.  Число.  Запомни,  в
последний раз расписываешься  своей  фамилией.  Теперь  у  тебя  псевдоним
будет. И знаешь какой? "Овод". Видишь, какой псевдоним  мы  тебе  выбрали.
Героический! Народный! Имя великого  революционера,  вроде  как  Спартака.
Такое имя заслужить  надо!  Это  ведь  тоже  акт  доверия!  Давай  пропуск
подпишу. А теперь вот еще на той  повестке  распишись.  Тоже:  "Корнилов".
Где-нибудь переночуешь и придешь завтра в одиннадцать как  штык!  Прямо  к
полковнику. Вот увидишь, какой это человек. Честно будешь работать - много
от него почерпнешь. Он ученых любит. Ну, спокойной ночи. Иди!
   Но когда Корнилов взялся за ручку двери, он остановил его опять.
   - Ты вот что, - сказал он серьезно, подходя.  -  Ты  в  самом  деле  не
вздумай теперь еще финтить. Ведь к  кому  тебя  полковник  пошлет,  ты  не
знаешь, так? А без проверки он тебя теперь не оставит. Он десять раз  тебя
проверит, понял?
   - Понял, - ответил Корнилов.
   - Ну вот, не прошибись, чтобы опять не вышло такого же!  Больше  пощады
не будет! Иди! Спокойной тебе ночи!
   "Овод, - подумал Корнилов, спускаясь с лестницы, - отчего я его сегодня
уж вспоминал? Что такое? Вот тут и вспоминал. Ах да, да. "Я верил вам, как
Богу, а вы мне лгали всю жизнь". Да, да! Вот это самое, я верил вам, а  вы
мне лгали".


   Он лежал лицом в подушку, и ему было все равно и на все наплевать.  Всю
дорогу он сидел скорчившись в уголке автобуса и думал: только бы добраться
до гор, до палатки, до койки и  рухнуть  костьми.  Там  у  него  есть  еще
бутылка водки. И чтоб никто не приходил, ничего ему не говорил, ни  о  чем
не спрашивал ни сегодня, ни завтра утром, никогда. Ему ничего и никого  не
было жалко, он ни в чем не раскаивался и ничего не  хотел.  Только  покоя!
Только покоя! Его как  будто  бы  уже  обняло  само  небытие  -  холодные,
спокойные волны его. Недаром же Стикс - не пропасть, не гроб,  не  яма,  а
просто-напросто  свинцовая,  серая,  текучая  река.  Он  был  уверен,  что
окончательно погубил Зыбина: дал  такую  бумагу,  а  потом,  после  правки
полковника, переписал еще раз и подгонял под материалы дела. Но и  на  это
ему было наплевать. Он понимал и то, что теперь его собственный  конец  не
за горами, но и это совершенно его не трогало.  Может  быть,  потому,  что
болевые  способности  исчерпались,  может  быть,  потому,  что  это   было
неизбежно, как смерть, а кто же думает о смерти?
   Прошел дождь, перестал и снова пошел - хлесткий, мелкий,  дробный.  Под
этот дождь он и заснул. Проснулся среди ночи и  увидел,  что  около  двери
кто-то стоит, но ему никого было не надо, и он  затаился  -  опять  закрыл
глаза и задышал тихо и ровно, как во сне. И верно, заснул. И опять сон был
тихий, без видений. Проснулся он уже  утром.  В  целлулоидовое  желтоватое
окно жгуче било солнце. Перед экспедиционными ящиками, положенными друг на
друга, стояла Даша, смотрелась в зеркальце для бритья и закалывала волосы.
Рот ее был полон шпилек. Аккуратно сложенное пальто лежало рядом на другом
ящике. Она увидела, что он проснулся, и сказала, не поворачиваясь:
   - Доброе утро!
   Он вскочил с постели и сразу же рухнул опять.  Он  ничего  не  понимал:
зачем тут Даша? Откуда? Но почему-то очень испугался.
   - Как вы здесь очутились, Даша? - спросил он.
   Она повернулась к нему.
   - Я тут и ночевала, - сказала она спокойно, - вот тут спала,  -  и  она
кивнула на циновку в углу.
   - А, - сказал он бессмысленно. - А!
   Сейчас она казалась  ему  такой  молодой  и  красивой,  что  прямо-таки
обжигала глаза.
   - Я вошла, вижу, вы спите, хотела  уйти,  а  вы  забредили,  застонали,
подошла, пощупала лоб, вы весь мокрый. Я подумала:  вот  случится  с  вами
что-нибудь, и воды подать даже некому.
   - А, - сказал он, - а!
   Он смотрел на нее и все не мог сообразить, что ему сейчас  надо  делать
или говорить. Он не знал даже, рад он ей или нет.
   - А как же дядя? - спросил он бессмысленно.
   Она нахмурилась.
   - Уехал, - ответила она не сразу.
   - Так, - сказал он, - так, значит,  я  вчера  бредил?  А  что  в  бреду
говорил, не помните?
   - Кричали на кого-то и все время "плохо  мне,  плохо".  Два  раза  дядю
помянули, а перед утром затихли совсем. Тут  я  и  заснула.  -  Он  сделал
какое-то движение. - Нет-нет, лежите, лежите. Я сейчас за врачом сбегаю.
   Он послушно вытянулся опять. "Что же теперь делать?" - подумал он.
   - А куда дядя уехал? - спросил он. Она  покачала  головой.  -  Что,  не
знаете? Как же вы тогда к нему ехали?
   - Я к вам приехала, - сказала она и взглянула  ему  прямо  в  глаза,  -
попрощаться. У меня уже билет.
   С него как будто свалилась огромная тяжесть. И  в  то  же  время  стало
очень, очень печально. "Ну, значит, все, - подумал он. - Она уедет, и ни о
чем не придется ей рассказывать".
   - Ой, до чего же это здорово! - сказал он с фальшивым оживлением. - Вот
вы и вырвались от всех этих дядей Петей и Волчих. Увидите  Москву.  Будете
учиться. Актрисой станете. Ой, как это - здорово.
   Она внимательно смотрела на него, а глаза у нее были полны слез.
   - Вы правда так думаете? - спросила она тихо.
   - Ну конечно! - воскликнул он невесело.
   - А вы как? - спросила она и вдруг сказала тихо и решительно.  -  Я  же
вас люблю, Владимир Михайлович.
   "Ну вот и пришла расплата, - подумал  он,  -  и  без  промедления  ведь
пришла, в те же сутки. И нечего уже крутиться и гадать, так  или  не  так.
Это все".
   - Подойдите-ка сюда, Даша, - сказал  он.  Он  хотел  сесть,  но  только
оторвал голову от подушки, как опять страшная головная боль  свалила  его.
Все  вдруг  задрожало,  заколебалось,  предметы  вышли  из  своих  осей  и
заструились, как вода, заломило и закислило в висках. И он сразу  сделался
мокрым от пота. На секунду он даже потерял сознание и  пришел  в  себя  от
голоса Даши. Она полотенцем обтирала его лоб и чуть не заплакала.
   - Боже мой, да что это они с вами сделали? - говорила она. - Как  же  я
вас оставлю?.. Надо же доктора вызвать!
   - Ничего не надо, - сказал он, морщась от дурноты, - никуда не  ходите.
Мне тоже кое-что надо вам сказать. Сядьте вот.
   Она села.
   "Да ну же, ну же, - толкал его кто-то злой и  трезвый,  притаившийся  в
нем. - Сейчас же говори все, все. Не  скажешь  сейчас  -  уже  никогда  не
скажешь. Ты же знаешь себя, слабак". Он посмотрел на нее и поскорее  отвел
глаза - не мог. Он глядел  на  нее  -  такую  хорошую,  покорную,  целиком
принадлежащую ему, и не мог ничего сказать.
   "Ну ладно, - подумал он, - ну, положим, ты смолчишь. А  вот  через  два
дня тебя вызовут и спросят именно о ней, и как ты будешь вертеться? Говори
все сейчас же! Ну, ну, ну!"
   - Меня нельзя вам любить, - сказал он сухо, - я не тот человек.
   - Неправда, - сказала она. - Вы тот, тот, тот. Это я  не  та,  помните,
что я вам наговорила! И еще обманула, не пришла! А вы тот, тот, тот! А все
это,  -  она  кивнула  на  пустую  бутылку  от  водки,   -   из-за   вашей
неустроенности. Вас очень больно и ни за что обидели, вот вы... А со  мной
вы не будете пить. Вот увидите, не будете, вам самому не захочется.
   Она выпалила все это разом, не останавливаясь, и он понял: она именно с
этим, вот с такими именно словами и шла к нему.
   - Даша, милая, я ведь не об этом, - сказал он, морщась.
   - А о чем же? - спросила она.
   Он промолчал и только вздохнул.
   "Ну вот и все, - подумал он, - и конец!  Больше  я  ей  уже  ничего  не
скажу. Пропустил нужную минуту".
   - Вот меня интересует одна  вещь,  -  сказал  он  задумчиво.  -  Откуда
берется страх? Не шкурный, а другой. Ведь он ни от чего не зависит. Ни  от
разума, ни от характера - ни от чего! Ну когда человек дорожит  чем-нибудь
и его пугают, что вот  сейчас  придут  и  заберут,  то  понятно,  чего  он
пугается. А если он уже ничем не  дорожит,  тогда  что?  Тогда  почему  он
боится? Чего?
   Она вдруг поднялась с места и набросила косынку.
   - Я пошла за доктором, - сказала она, - лежите, Владимир Михайлович,  я
мигом вернусь. Только не вставайте, пожалуйста.
   Она хотела подняться, но он взял ее за руку и посадил опять.
   - Почему вы не пришли тогда? - спросил он сурово.
   - Я...
   Она помолчала, потом тихо сказала:
   - Ничего. Это моя вина. Пусть.
   - Что пусть? - спросил он удивленно.
   - Пусть все будет как было. Все равно!
   - Да что пусть, Даша? Что было? О чем это вы?
   - Я знаю, вы в тот вечер пошли к Волчихе, и она вас напоила, -  сказала
она тихо.
   - Ах, вот вы о чем, - горестно усмехнулся он, - да, да,  да,  я  был  у
Волчихи, и она меня напоила. И не только  тогда,  вот  в  чем  беда!  И  я
встретил там отца Андрея Куторгу. Бывшего отца благочинного. Вы  не  знали
его?
   - Знала.
   - Вот и я узнал. И как еще узнал! Все его лекции о Христе прослушал.  О
Христе и двух учениках. Один предал явно, другой тайно и так ловко,  черт,
подстроил, что даже имя его до сих пор неизвестно. Первый - явный - Иуда -
повесился, а вот что со вторым было - никто не знает. И кто он -  тоже  не
знает. Ох, сколько бы я дал, чтобы узнать!
   Он говорил и улыбался, и лицо у него было тихое и задумчивое.
   - Зачем это вам? - спросила Даша испуганно.
   - А просто для интереса. Ах, если бы узнать, как он жил дальше, а  ведь
ничего, наверно, жил! По-божески,  остепенился,  женился,  забыл  о  своем
учителе. Еще, наверно, его во всем обвинял. Говорил  небось:  "Он  и  меня
едва не погубил. Так ему и надо!" А может быть, наоборот, ходил чуть не  в
мучениках. Называл учителя "равви", "отче". "Когда мы однажды шли с  равви
по Галилее...", "и однажды отче сказал мне...". Так, наверно, он  говорил.
А вешаться ему было незачем, он ведь тайный! Это ведь  явные  вешаются,  а
тайные нет, они живут! Так вот меня завтра призовут и спросят о  Зыбине  -
спросят: что вы о нем знаете? И я отвечу: "Ничего не знаю хорошего,  кроме
плохого. Он меня чуть не погубил". - "Отлично.  Напишите  и  распишитесь".
Напишу и распишусь.
   - Ой, что вы! - вскрикнула Даша. - Как же так?
   - А что? - спросил он.
   - Так ведь он...
   - А так ему и надо. Да, да, он и  меня  едва  не  погубил.  А  впрочем,
чепуха, он - сегодня, я - завтра. Какая разница? Ну так что?  Что  вы  мне
сейчас говорили?
   Она потупилась и молчала.
   - Ах, ничего.
   - Я люблю вас, Владимир Михайлович, -  сказала  она  и  обняла  его.  -
Люблю, люблю! - Она повторила это как в бреду. Видимо, он тоже заразил  ее
безумьем.
   - Да? Великолепно, - он грубо засмеялся, какой-то  бесшабашный  веселый
черт играл в нем, и ему было все уже легко и на всех наплевать. - Так-таки
любите? Здорово! А  знаете,  говорят,  что  у  того,  второго,  не  явного
предателя, была любящая  жена.  Наверно,  так  оно  и  было.  Но  вот  мне
интересно, рассказал он ей что-нибудь  или  нет?  Как  вы  думаете,  Даша?
Наверно, рассказал, и та сказала: "Слушай, забудь  об  этом!  Нельзя  быть
таким чутким и мучить себя всю жизнь какой-то чепухой".  Вот  как  сказала
она ему, наверно, та, любящая. Потому что любовь, Дашенька, это  все-таки,
если посмотреть с этой стороны, - преподлейшая штука!
   _Он умер и сейчас же открыл глаза. Но был он уже мертвец и  глядел  как
мертвец_.




ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

                                         Он посмотрел на себя [в зеркало],
                                      отошел и тотчас забыл, каков он.
                                                     Послание Иакова 1, 24


1

   - Товарищ Сталин  уже  проснулся.  Доброе  вам  утро,  товарищ  Сталин!
Солнышко-то, солнышко какое сегодня, товарищ Сталин, а?
   Солдат усмехнулся, опустил железное веко  глазка  и  отошел.  Это  была
особая камера. Около нее не надо было ни стучать, ни кричать,  потому  что
это была даже и не камера вовсе, а карцер, и не простой карцер, а  особый,
для голодающих. Этот зек сидел  здесь  четвертый  день.  Ему  каждое  утро
приносят хлеб и жестяную кружку с  кипятком,  кипяток  он  берет,  а  хлеб
возвращает. А сегодня и кипятка  тоже  не  взял,  это  значит,  с  простой
голодовки он перешел на решительную, смертельную. О смертельных голодовках
коридорный обязан был немедленно извещать  корпусного.  Так  он  и  сделал
сегодня утром. Корпусной пришел сейчас же и, подняв круглую железку, долго
смотрел на зека.
   А зек лежал.
   Он как-то очень вольготно и приятно лежал: скрючил ноги, вобрал голову,
свернулся калачиком и покоился, как на  перине.  В  обыкновенных  карцерах
полагаются на ночь деревянные плахи: просто три или четыре  плотно  сбитых
горбыля. Их приносят в карцер в одиннадцать часов и забирают с подъемом  в
шесть; они голые, они мокрые и сучкастые, и лежать на них очень трудно, но
в этой камере и таких не было. Заключенный лежал просто на  цементе.  Днем
лежать не полагалось, и корпусной для порядка стукнул пару  раз  ключом  и
крикнул: "Эй, не лежать! Встаньте! Слышите, зек? Встаньте  сейчас  же!"  И
отошел. А зек и не шевельнулся.
   - Прокурора вызывает? - спросил он у  коридорного.  -  Ну,  будет  ему,
кажется, прокурор. Стой здесь, не отходи. Пойду докладывать.
   - И чего  они  с  ним  нянчатся?  -  болезненно  скривился  заместитель
начальника тюрьмы по оперативной части, выслушав все. - Хорошо! Я приду.
   Корпусной хотел ему рассказать, что заключенный каждое утро здоровается
с товарищем Сталиным, да и днем тоже обращается к нему по  нескольку  раз,
но подумал и ничего не сказал. А только, выйдя от начальства, опять  зашел
в коридор и объявил надзирателю:
   - Черт с ним, пусть лежит - но только головой к двери!  И  еще  смотри,
чтоб рубашку не скидывал!
   Скинутой рубашки здесь боялись. В прошлом  году  один  зек  исхитрился,
разорвал пиджак на полосы, свил петлю, прикрепил ее к спинке кровати,  лег
и как-то очень ловко и быстро сумел удавиться лежа. Но случилось это не  в
карцере, а в камере. А в карцере и петли привязать не к  чему.  Пусто.  Но
все равно  часовой  стукнул  ключом  несколько  раз  в  железную  обшивку:
"Заключенный, повернитесь головой ко мне! Заключенный, вы слышите?"
   Заключенный, конечно, гад такой, слышал, но даже не пошелохнулся. Да  и
солдат кричал не особо, он понимал, что здесь его власть, и даже не его, а
всей системы, - кончилась. Потому что ничего уже более страшного для этого
зека выдумать она не в состоянии. Поэтому  солдат  только  пригрозил:  "Ну
подожди же!" И отошел от глазка.
   И чуть нос к носу не столкнулся с прокурором.


   Прокурор входил в камеру в сопровождении начальника тюрьмы, полного и с
виду добродушного казаха. Зыбин знал его. В  прошлое  благословенное  лето
36-го года в городе сразу открылось несколько новых кабачков и пятачков, и
все  они  были  превеселыми.  А  начальник  обладал   характером   легким,
жизнерадостным и своей мрачной  должности  соответствовал  не  больно  (то
есть, конечно, соответствовал, и вполне даже, иначе разве бы его  держали?
Но, очевидно, соответствие это шло по особым каким-то, простым  глазом  не
видимым основаниям). Как бы там ни было, они встречались довольно часто, а
один раз даже преотлично и весело просидели целый вечер в  ресторане.  Ели
шашлык, пили коньяк, заказывали музыку и угощали  друг  друга  анекдотами.
Сейчас, войдя в камеру и увидя зека на полу носом к стене,  задом  к  ним,
начальник мгновенно побагровел и гаркнул:  "Встать!"  Но  зек  даже  и  не
шевельнулся. Начальник скрипнул  зубами,  наклонился  и  схватил  зека  за
плечо. Но прокурор сделал какой-то почти неразличимый  жест,  и  начальник
сразу же спокойно выпрямился:
   - Здравствуйте, Георгий Николаевич, - почтительно  сказал  прокурор,  -
моя фамилия Мячин. Я пришел по вашему заявлению. Вы говорить можете?
   Зек повернулся, поднялся и сел.
   Прокурор  по  спецделам  Мячин  был  упитанным,   хорошо   выглаженным,