ете, конечно, впустую. Тут приезжает к вам директор  и  сообщает,  что
где-то возле Карагалинки обнаружен большой клад. Показывает  вам  кое-что,
говорит, что завтра эти люди к нему явятся и он с ними отправится на место
находки. Вы очень этому радуетесь, но в город почему-то с  ним  не  едете,
чего-то как будто ожидаете. Чего? На следующий день вам  сообщают,  что  в
музее произошла кража. Кладоискатели выкрали свои  документы  и  скрылись.
Тут вы уж сразу прилетаете в город и  берете  старые  архивные  карты.  Но
изучаете-то  вы  их  как-то   странно.   С   директором   смотрите   карты
Карагалинского района, а у себя в кабинете просматриваете  карты  Или,  то
есть пограничного района. Даже заносите в  блокнот  какой-то  чертежик.  К
пропавшему золоту он никакого отношения не  имеет.  Дальше,  вы  закупаете
много  водки,  уйму  всяких  продуктов  и,  сговорившись   с   той   самой
сотрудницей, которая последняя видела пропавших  златоискателей,  с  самым
ранним  поездом  отправляетесь  на  Или.  Еще  раз  подчеркиваю,   Георгий
Николаевич, на Или, а не на Карагалинку. Зачем? С кем вы там  должны  были
встретиться? Кому предназначалась эта водка? Для вас  одного  много,  даже
при ваших уникальных способностях, девушка вообще не пьет - так что ж,  вы
действительно купаться поехали или хотели кого-то встретить и распить  все
это? Объясните, пожалуйста.
   Зыбин молчал.
   - Видите, на все эти вопросы при всей вашей находчивости вы ответить не
можете.  Хорошо,  сейчас  у  нас  не  допрос,  вы  подумаете  и   ответите
следователю. Дальше.  Вы  жалуетесь  на  Хрипушина?  Хорошо.  Мы  назначим
другого. Но  давайте  сразу  же  -  вот  тут  при  товарище  начальнике  -
сговоримся:  вы  будете  не  спрашивать,  а  отвечать,   рассказывать.   И
расскажете все. И об этой  странной  поездке  расскажете,  и  о  том,  что
происходило  в  музее  в  последнее   время,   расскажете,   и   о   вашей
настроенности, и о вашем окружении, ну и так далее.
   Зыбин поднял голову. До сих пор он сидел и слушал.
   - Если вас интересует мое настроение, то я могу хоть сейчас.
   Прокурор засмеялся.
   - Настроенность! Настроенность, а никак не настроение  нас  интересует,
Георгий Николаевич, - сказал он. -  Настроение  -  это  одно,  сейчас  оно
такое, через час другое. Оно для романов хорошо, а  не  для  следственного
производства. - Он обернулся к начальнику тюрьмы по оперативной работе.  -
Так вот, Георгий Николаевич голодовку снимает. Переведите  его  в  хорошую
камеру, дайте хлеба, воды,  пусть  немножко  отдохнет.  А  дня  через  три
переведете опять в прежнюю. Ну,  -  он  поднялся,  -  я  надеюсь,  Георгий
Николаевич, что на  этом  наши  недоразумения  кончились.  Будем  работать
вместе.


   Он сказал, что товарищ Сталин проснулся. Он зря это  сказал.  Было  еще
десять часов утра, и товарищ Сталин спал.  Он  спал  на  спине,  спокойно,
ровно, крепко, ни разу не пробуждаясь, но, как и всегда, тяжело. Вчера  он
из Москвы вернулся поздно, прихватил с собой еще несколько человек, и  они
часов   до   двух   сидели   за    столом,    и    он    за    разговором,
потихоньку-помаленечку, а рюмка за рюмкой  выпил,  наверно,  с  полбутылки
красного вина. Вино это было из самых  его  любимых  -  красное,  терпкое,
очень кислое, - такое делали только в одной местности  в  Грузии.  Году  в
восьмом или девятом он в этом  местечке,  по  обстоятельствам  теперь  уже
забытым, а  тогда  для  него  чрезвычайно  важным,  прожил  целое  лето  и
пристрастился к этому вину. Там  был  такой  дядя  Шалва,  который  всегда
ставил перед ним на стол целый глиняный кувшинчик. С тех пор прошла  целая
вечность, и он забыл и это место, и дядю Шалву, и длинный строганый стол в
холодном полутемном погребке, где они сидели, разговаривали  и  потягивали
вино. И вдруг совсем недавно, в Тбилиси, перед ним на столе появился точно
такой же кувшинчик из той же крепкой  красной  глины,  и  в  сопровождении
первого секретаря вошел самый настоящий дядя  Шалва  -  такой  же  усатый,
быстроглазый, жуликоватый, как в те годы, и лет ему было примерно  столько
же. Оказалось, что племянник дяди Шалвы,  замнаркома  НКВД.  Это  пришлось
очень кстати, у Лаврентия в этом отношении был безупречный нюх.  И  только
они уселись и он пригубил стакан, как вместе с острой терпкостью, терновой
кислинкой и вкусом сырости и свежести к  нему  пришли  все  обстоятельства
того лета, и он вспомнил как есть все.
   Память тела, вкус, запахи, мускульные ощущения у него всегда были очень
сильны и крепки. Достаточно было какой-нибудь малости -  запаха,  ветерка,
песни, ветки, ударившей по лицу, - и он сразу вспоминал все давно забытое.
С иной памятью у него становилось с последними  годами  хуже.  Кое-что  он
забывал совершенно или вспоминал не так, как оно было. Но  сейчас  с  этим
вином у него сплелась история совсем иного рода. Вчера Берия  передал  ему
письмо одного заключенного. Он прочел его и засмеялся. И весь остаток  дня
был в хорошем настроении. Это была хорошая, грустная и веселая история. Ее
можно было рассказывать за столом и даже, пожалуй, пустить в народ.
   Завтракая, а потом  просматривая  газеты,  он  все  еще  был  под  этим
впечатлением и внутренне улыбался, пока ему не попался номер  "Большевика"
со статьей Молотова. Тогда он  вспомнил,  что  вчера  между  прочим  зашел
разговор и об ней, то есть о том, что нельзя сейчас  поручать  техническое
обследование предприятий,  если  поступили  сигналы,  одним  специалистам,
какого бы высокого ранга они ни  были.  Вредители,  диверсанты,  троцкисты
прошли хорошую партийную выучку, точно такую же, как  и  все  они,  старые
большевики, и всегда сумеют  обвести  вокруг  пальца  самого  прозорливого
специалиста. Об этом говорил Молотов, и говорил,  как  всегда,  когда  его
особенно что-то задевало, в повышенном тоне, краснел  и  заикался  больше,
чем обычно. И он, хозяин стола, догадывался, что стоит за этим разговором.
Очевидно, Молотову кто-то аккуратно и ласково положил что-то на  стол  или
просто ткнул носом. Лаврентий умеет это делать вежливо и неотвратимо.  Он,
Сталин, никогда не был особенно по-человечески  привязан  к  Молотову,  но
ценил его  чрезвычайно.  Молотова,  например,  невозможно  было  заставить
сорваться. Он был туп, упрям, последователен и, как утюг, начисто  выжигал
и проглаживал полосу за полосой. И это было таким его  исконным  природным
качеством, что даже то, что  последнее  время  он  бывал  груб,  нетерпим,
запальчив  и  мог  на  каком-нибудь  совещании  хозяйственников   (всегда,
впрочем, не особенно ответственном) оборвать оратора на полуслове, а то  и
выставить из зала, никак не отменяло это  качество.  Тут,  на  этих  малых
высотах, он просто разрешал себе разряжаться. И это тоже  было  правильно.
Ну а Берия, конечно, мог поднести ему любую пилюлю.  Перелистывая  журнал,
Сталин нашел то, о чем говорили вчера. Это была, так сказать,  директивная
статья ЦК. Вся печать ее обязана была перепечатать. Он читал:
   "Секретарем  парткомитета  на  Уралвагонстрое  был  вредитель  троцкист
Шалико Окуджава. Несколько месяцев, как вредители разоблачены. В,  феврале
сего года по поручению Наркомтяжпрома для проверки  вредительских  дел  на
Уралвагонстрой выехала специальная авторитетная комиссия.  Во  главе  этой
комиссии были  поставлены  такие  тт.,  как  нач.  Главстройпрома  товарищ
Гинзбург и кандидат в члены ЦК ВКП (б) Павлунский. Эта комиссия не привела
ни  одного  факта  вредительства  на  стройке.  Получается,  что   матерый
вредитель Марьясин вместе с  другим  вредителем  Окуджавой  сами  на  себя
наклеветали. Между тем, пока комиссия ездила на Урал, Марьясин  дал  новые
показания,  где  более  конкретно  указывает,  в   чем   заключалась   его
вредительская работа на стройке. Он указывает при этом на целый ряд фактов
вредительства  на  Уралвагонстрое,  которые  прошли  мимо  глаз  уважаемой
комиссии".
   Это  место  он  прочел  еще  раз  и  поморщился:  опять  Наркомтяжпром!
Распустил же Серго эту публику! Бесценный был  когда-то  работник,  борец,
герой, а уже, оказывается, давно не годился в  дело.  Было  ему  отчего  в
горький час раздумья и раскаянья пустить себе пулю!
   От мысли о  Серго  ему  стало  грустно.  Но  по-хорошему,  по-красивому
грустно. Он уважал и любил себя в такие  минуты.  Он  встал  и  подошел  к
двери. Она вела на террасу, большую,  открытую,  каменную,  перед  ней  на
небольшой лужайке росла  молодая  березовая  рощица,  вся  белая,  светлая
насквозь, сияющая каким-то особым, ясным внутренним светом.
   Он спустился с террасы и пошел к ней. Вина его, конечно,  совсем  не  в
том, в чем обвинила его эта сумасшедшая Зинаида. Когда они все приехали на
квартиру Серго, она лежала на диване без чувств. Как вбежала в кабинет  на
выстрел и увидела мужа на полу возле письменного стола, а рядом  браунинг,
так вот и рухнула. Потом уж ее перенесли на диван, и когда  она  Пришла  в
себя и увидела их всех -  его,  Молотова,  Кагановича,  Микояна,  Ежова  и
Берию, то вскочила и крикнула: "Вы не сумели его сохранить ни для меня, ни
для себя!" Тогда и он не выдержал - сам был подавлен и расстроен и  вообще
терпеть не мог бабьих истерик, его начинало мутить  от  них,  -  тогда  он
выступил вперед и сказал ей тихо и вразумительно:  "Зина,  держи  язык  за
зубами! Ты меня знаешь! Я очень прошу, держи язык за зубами".  И  тут  она
разревелась, а он вышел. Да, хороший был человек Серго, очень хороший.
   И вдруг чей-то голос совершенно явственно спросил его: "А  разве  Авель
Енукидзе, крестный отец твоей жены, был плох?! А этот Окуджава? А?..  А?..
А?.." Он проглотил ряд имен.
   Да в том-то и беда вся, что плох или хорош сюда не подходит. И это  вот
"Каин, Каин, где твой брат Авель" -  тоже  не  подходит.  Ничего  сюда  не
подходит, никакое человеческое чувство, никакое веление сердца. Он  потому
и победил, что с юности знал: это не подходит. И раз навсегда избавил себя
от всяких сомнений. Все на свете может быть, ничего нельзя предрешить  или
принимать на веру, если дело касается людей. Всяк человек слаб,  грешен  и
податлив, ни про кого нельзя сказать: "На это он неспособен". Каждый,  про
кого ты думал так, тебя продавал, когда приходил его срок, - начни с жены,
кончи Серго, а сколько людей и привязанностей легло еще между ними!
   Он шел по березовой рощице,  вдыхал  горьковатый  запах  травы,  земли,
березы  и  думал  (вчерашний  разговор,  очевидно,  дал  его  размышлениям
соответствующее направление): значит, после  того,  как  правительственная
комиссия сделала благоприятные выводы для Марьясина и  Окуджавы  и  уехала
восвояси, Марьясин снова был вызван к  следователю  -  и  дал,  как  пишет
"Большевик", новые уличающие его  показания.  И  этим,  конечно,  подписал
смертный приговор себе и Окуджаве. А вот Окуджава тогда ничего не дал - ни
на себя, ни на Марьясина. Да он, очевидно, и сначала ничего не давал.  Вот
грузин! Если стоит, так уж до смерти! Вот таким был и Авель. Черта  с  два
от  него  можно  было  чего-то  добиться.  Орджоникидзе!  Покончил,  а  не
покаялся! Упрямые, упрямые люди! Марьясин показал, а Шалико Окуджава  нет!
А ведь допрашивали их одинаково. И вот Марьясин - да, а Окуджава - нет.
   Эти слова все звучали и звучали у него в  уме,  пока  он  не  дошел  до
своего любимого уголка, дощатого помоста с плетеным ивовым креслом,  и  не
сел на него. Он любил грубую непритязательную мебель -  как  вообще  любил
все простое, добротное и удобное. И поэтому такие кресла стояли  по  всему
саду.



2

   Прокурору по спецделам от ЗК (имя, фамилия, установочные  данные  -  то
есть где  арестован,  где  содержится,  с  какого  времени,  какая  статья
предъявлена /ст. 58, пункт 10 - антисоветская агитация/).
   Хочу внести полную ясность в наши отношения.  В  лиге  самоубийц  я  не
состою и гробить себя не согласен. О чем и предупреждаю. Я  не  шпион,  не
валютчик, не изменник, я  лояльнейший  и  вернейший  гражданин  Советского
Союза - если хотите, просто обыватель. Политики боюсь. Не  мое  она  дело.
Все это я изложил следователю Хрипушину, и он мне ответил:  "Не  подпишешь
добром, подпишешь под кулаком. Понятно?" Как не  понять?  Это-то  я  давно
понял, только и Хрипушин пусть поймет: кулак-то есть и у меня,  а  бью  я,
пожалуй, похлеще Хрипушина. А так как  в  делах  подобного  рода  "крайняя
степень   недобросовестности   связана   с   необыкновенной    юридической
тщательностью" (А.В.Луначарский), то в результате получит Хрипушин пшик, а
крови я испорчу ему целое ведро. На мне  лишние  лычки  не  заработаешь  -
пусть это запомнят все великие инквизиторы, которыми, по словам Хрипушина,
здесь хоть пруд пруди.
   К сему Зыбин.


   Нач. внутренней тюрьмы НКВД
   от ЗК (те же данные)

   Объяснение

   На Ваш вопрос "К кому конкретно из работников  органов  относятся  ваши
оскорбительные антисоветские выпады?" - отвечаю: конкретно ни  к  кому,  я
писал вообще. Если же, как  Вы  мне  сообщили,  никто  ничего  на  мне  не
собирается зарабатывать, а просто ведется следствие, то ясно, что никому я
ничем не пригрозил и никого никак не обозвал.
   На  Ваш  второй  вопрос  "Что  заставило  вас  представлять   советское
правосудие как великую инквизицию?" -  объясняю:  не  что,  а  кто  -  мой
следователь Хрипушин. Он  обещал  сделать  из  меня  "свиную  отбивную"  и
сказал, что ему в этом патриоты помогут - "их у нас знаешь сколько?". Если
сомневаетесь, устройте очную.
   А вот с товарищем Луначарским мне устраивать ее не надо. Он  уже  давно
спит в "земле сырой", не в земле, а в стене. Заинтересовавшее же Вас,  как
Вы определили, "антисоветское высказывание"  находится  в  книге  А.Франса
"Жизнь Жанны д'Арк" (предисловие).
   На вопрос "Расскажите чистосердечно об  антисоветской  террористической
организации "лига самоубийц" и о вашем участии в ней" - отвечаю: никак эта
лига не могла быть антисоветской, так как она существовала еще до Советов.
По причине моего тогдашнего малолетства участвовать я в ней никак не  мог.
Впрочем, ее, кажется, и вообще не было. Вероятно, ее придумал какой-нибудь
тогдашний Хрипушин с какой-нибудь тогдашней Сонькой Золотой Ручкой.
   На вопрос  "Объясните,  какими  конкретно  актами  террора  вы  грозите
следствию?" - отвечаю: актами  я  не  грожу,  а  если  ударят,  то  отвечу
здорово. И из камеры больше не выйду. Придется вам меня тащить на руках. И
сразу же объявлю голодовку. И прокурора республики вызову. Но так  как  Вы
сказали, что "меры" только  для  "стоящих"  и  "настоящих",  а  об  такого
говнюка, как я, даже руки марать не стоит, то, значит,  и  говорить  не  о
чем.
   Еще очень прошу прислать библиотекаря: целый месяц в камере лежат  "Как
закалялась сталь" и "Княжна Джаваха" Л.Чарской  -  а  я  эти  труды  успел
проштудировать еще до тюрьмы. Прошу не отказать.
   К сему ЗК Г.Зыбин.


   - Да дело не в тоне! Тон как тон!  Они  часто  так  пишут!  Главное  "к
сему"! Главное - это наглое, издевательское "к сему Г.Зыбин".  Ну  показал
бы я тебе, Г.Зыбин, "к сему"! Сразу бы все стало тебе  ни  к  чему!  Барин
пишет  дворнику!  Ах  ты!  -  Нейман  раздраженно  швырнул  по  столу  оба
заявления, вынул трубку и стал ее набивать. А набивал ее он не  просто,  а
по некоему высокому образцу: выбирал из коробки  "Герцеговина  Флор"  пару
папирос, обрывал мундштуки,  срывал  папиросную  бумагу,  уминал  табак  в
люльку оттопыренным большим  желтым  пальцем,  под  конец  же  высекал  из
зажигалки огонь, закуривал и с наслаждением затягивался.  "Ух,  -  говорил
он, - хорошо".
   Прокурор Мячин молча смотрел на него. Не любил он Неймана. То  есть  он
этого толстого, жизнерадостного, розовощекого и ясноглазого карапуза с его
туманным загадочным взором попросту терпеть не мог.
   - Так покажите! - сказал он любезно.
   Нейман взглянул на него и выпустил длинную струю дыма.
   - А почему вас заинтересовал Луначарский? - спросил он отрывисто.
   Прокурор  привстал,  поднял  со  стола  оба  заявления,  спрятал  их  в
портфель, запер его и только после этого ответил:
   - Он же какое-то время работал в его секретариате порученцем!
   - А-а, да-да, был, был! Еще студентом! - кивнул головой Нейман. - И вы,
значит, подумали, что нарком мог пооткровенничать в добрую минуту со своим
студентом. - Он вдруг добродушно засмеялся. - Нет,  нет,  дорогой  Аркадий
Альфредович, такое исключается. Философствовать Анатолий Васильевич - ваша
правда - очень любил. И разговаривал со студентами тоже  свободно,  легко,
широко. Я, когда учился на историческом, слышал, как он разливается, -  но
чтоб такое... нет, нет, никогда!
   - Ну хорошо, а что же мы все-таки будем решать вот с этим красавцем? А?
Очевидно, теперь уж ничего не поделаешь - придется послать в ОСО. Как вы?
   Нейман по-прежнему курил. Мячин  уколол  его  очень  больно.  В  Особое
совещание, как правило, посылались только фактически уже проигранные  дела
- такие, которые даже суды не принимали. "На  нет  и  суда  нет,  но  есть
Особое  совещание",  -  острили  заключенные,  а  за  ними  и  потихонечку
следователи. Высокому начальству эти шуточки совсем не нравились.  Циников
оно не любило, потому что больше всего ценило идеалы.
   - Будьте щепетильны,  будьте  крайне  щепетильны  в  отношении  ОСО,  -
заклинал на общем собрании наркомата Роман Львович Штерн -  высокий  гость
из Москвы и двоюродный брат этого самого Неймана.  -  Не  теряйте  чувства
стиля! Каждый должен получить то, что заслуживает!  Да!  Верно!  Троцкист,
диверсант, агент иностранной разведки - это все поручики Киже,  "арестанты
секретные, фигуры не имеющие". Из  нашей  жизни  эти  черные  тени  должны
исчезать бесследно и бесшумно. Ваш наркомат должен быть могильным  склепом
для этих врагов народа. Но, повторяю, - _врагов_! А вот,  например,  такой
случай:  арестовывается  какой-нибудь  любитель   политических   бесед   и
анекдотов. Скажем, бухгалтер Иван Иванович Иванов. А вместе с  ним  заодно
Марья, Дарья и тетка Агафья - и вот вся эта компания пропадает без суда  и
приговора. Вот это уже крупный просчет, товарищи!  Ибо  что,  по  совести,
может сказать  рядовому  человеку  вот  такая  бумажка:  "Ваш  родственник
осужден тогда-то постановлением Особого совещания на восемь лет лагерей за
КРД". Ведь это же темный лес, товарищи! Что это за совещание?  Почему  оно
Особое? Где оно? Зачем оно, если есть суды? И почему  в  бумажке  какие-то
буквы, когда в уголовном кодексе цифры? Я вот даже не представляю, как  вы
сможете  все  это  объяснить!  И   совсем   другое   дело   суд.   Тут   -
председательствующий, заседатель, защитник, прокурор.  Свидетель  уличает,
защитник защищает, прокурор обвиняет, судья осуждает.  Обвинили,  осудили,
усадили в "воронок" и покатили! Подавайте кассации! Адрес  такой-то!  Срок
для  обжалования  такой-то!  Все  ясно,  зримо,   просто.   К   сожалению,
далеко-далеко не всегда бывает так. Попадаются случаи, и их  даже  немало,
когда следственные работники стараются спихнуть любое  неприятное  дело  в
ОСО. Но почему именно в ОСО? Отвечаю: для суда надо свидетелей, а их  нет!
Ну знаете, когда я от вашего работника слышу эдакое, я ему очень ласково и
тихо говорю:  "Дорогой  товарищ!  А  не  рано  ли  вас  поставили  на  эту
труднейшую работу?" Потому что перед  настоящим  следователем  преступнику
все время хочется упасть на колени, и  никакие  тут  свидетели  не  нужны.
Товарищи, берегите ОСО! Это острейшее орудие борьбы за идейную  чистоту  и
сплоченность нашего общества. Просто невозможно, чтоб  кто-нибудь  из  нас
использовал его для оправдания своей плохой, неряшливой работы! Ведь тогда
и ошибки возможны! Впрочем, я уж давно отказался от этого слова. Я  говорю
- преступление! "Объективно или субъективно - это все равно", - так сказал
наш Вождь. И последнее.  Будьте  гуманны  и  справедливы.  Оттуда  уже  не
возвращаются! Там нет ни пересмотров, ни амнистий! Кто о