лся: - Если, конечно, тут нет ничего интимного...
   - Да какое там интимное, - слегка поморщилась Потоцкая, -  я  купалась,
поскользнулась и вывихнула ногу. Было очень больно...
   - А, вот в чем дело, - с почтительным пониманием кивнул прокурор.
   - Да. И случилось это очень рано. Часов в шесть утра. В это время  пляж
совершенно пуст - позвать было некого. Я лежала и стонала, наверно, и  тут
вылез какой-то парень. Подошел ко мне. У меня на  платочке  лежала  всякая
мелочь: ну, ручные часы, перламутровый бинокль, сумка. Он  схватил  это  и
кинулся бежать. Я стала кричать. И тут откуда-то  наперерез  ему  бросился
Зыбин, нагнал его и отобрал. Вот так мы и познакомились.
   -  Ну  я  же  говорю,  иллюстрированный  журнал   "Огонек",   роман   с
продолжениями,  -  усмехнулся  Нейман,  -  что  говорить!  Умеете,  умеете
подносить события, Полина Юрьевна. А дело-то было так. Когда этот босикант
подхватил сумку, Полина Юрьевна, конечно, закричала, а тут где-то  шатался
с великого перепоя и ждал похмелиться - это он сам нам объяснил  -  рыцарь
Зыбин. Когда он услышал эти крики, он  и  гаркнул  во  всю  глотку:  "Ложь
взад!" - а глотка у него луженая, труба. Босикант испугался, кинул сумочку
и драпанул, а Зыбин подобрал и чин чином вручил все  Полине  Юрьевне.  Вот
так они и познакомились. Говорю все это с его слов и его слогом.  История,
конечно, чудесная, но нам она  вроде  бы  ни  к  чему.  Так  что  я  велел
Хрипушину изложить ее в самом сокращенном варианте.
   - Нет, верно все так и было? - спросил восхищенно Мячин.
   - Примерно, - кивнула головой Потоцкая. - Если не вдаваться в некоторые
детали. Но вы тоже умеете подать материал, товарищ майор!
   - Да уж будьте  спокойны!  Как-нибудь!  -  с  легкой  наглецой  ответил
Нейман.
   - Но, значит, было и еще кое-что? - скромно поинтересовался прокурор.
   - Было, - кивнула головой Потоцкая.
   - Так вот это как раз "кое-что" нас больше всего и интересует, - сказал
Нейман, - но вы как раз этого-то нам и не открыли.
   - Ну, может быть, там какие-нибудь деликатные  женские  подробности,  -
шутливо нахмурился прокурор. - Вот все вам так уж и выложить! Нельзя!
   - Нас женские подробности ни  с  какого  бока  не  интересуют,  товарищ
прокурор, - жестко обрезал Нейман, чувствуя, что  удушье  его  захватывает
все глубже и глубже. На допросах он с ним справлялся  сразу  же:  рявкнул,
топнул, раз по столу, р-раз по скуле зека, и словно прорвался  в  горле  и
груди какой-то давящий пузырь, и начался обычный продуктивный  допрос  без
всяких дурочек. - Нас никакие женские  дела  абсолютно  не  интересуют,  -
продолжал  он  с  тихой  яростью,  -  мы  просто  просили  Полину  Юрьевну
рассказать нам о политических настроениях Зыбина. Ну хорошо,  встречались,
купались, гуляли, так что ж, и все  это  молча?  Были  же  и  высказыванья
какие-то! Конечно были!
   Она ничего не сказала, только как-то особо  поглядела  на  него.  И  от
этого взгляда его снова замутило  -  он  подошел  к  столику  с  графином,
осторожно налил стакан до краев  и  так  же  бесшумно  опорожнил  его.  Но
удушье, то единственное в своем роде чувство, что сейчас  все  сорвется  и
полетит к черту, что  сию  минуту  он  заорет,  застучит,  заматерится,  и
разговор будет кончен, - не уходило. Но в то же время он отлично  понимал,
что ровно ничего не  произойдет.  Было  ли  это  чувство  мгновенной,  все
перехлестывающей ярости настоящим, или же он сам его придумал и  взрастил,
т.е. и вообще чувство ли это  было  или  профессиональное  приспособление,
необходимое для  его  работы,  -  об  этом  Нейман  никогда  не  думал  и,
следовательно, даже и не знал этого.
   - И не надо нам говорить, что таких разговоров не было,  -  сказал  он,
отставляя стакан, - в наше время каждая колхозница,  каждый  дед  на  печи
говорят о политике. Будет война или нет? Как с хлебом? Будет ли снижение?
   - Так ведь это дед на печи, а не Зыбин.
   Он ее сейчас по-настоящему ненавидел! За все: за  то,  что  она  сидела
слишком вольно, что сейчас же воспользовалась разрешением курить и  курила
так, как в этом кабинете, кажется, еще никто до нее не  курил,  -  откинув
острый локоть и легко стряхивая пепел в панцирь черепахи, - его ей  поднес
прокурор, - за взгляд, который она бросила на него, за прямую  и  открытую
несовместимость с этой комнатой.
   - Да, конечно, Зыбин говорил не как дед на печи, -  согласился  Нейман,
медленно выговаривая слова, - и поэтому, скажем, будет война или нет,  его
должно было интересовать.
   - Это его, конечно, интересовало, - согласилась она небрежно и, как ему
показалось, насмешливо, - я даже помню такой разговор. Мимо нас по  дороге
шли пионеры и пели "Если завтра война, если завтра в поход", и он послушал
и сказал: "Да, точно! Вот мы с вами планы строим, а  если,  верно,  завтра
война и завтра в поход? Тогда что?"
   - Ну и что тогда? - спросил Нейман.
   - Не знаю. Мы заговорили о другом. Слушайте, - взмолилась она вдруг,  -
да что у нас, других разговоров не было, что ли? Вы гуляли когда-нибудь  с
интересной женщиной хотя бы в парке Горького? И что,  вы  с  ней  о  войне
тогда разговаривали?
   - Нет, меня уж прошу оставить  в  покое,  но  вы  же  сами  сказали,  -
несколько сбился с толку Нейман, потому что прокурор тихонько  фыркнул,  -
сами же сказали, что его интересовали такие вопросы, как...
   - Ну правильно, - согласилась она, уже улыбаясь ему как  маленькому,  -
интересовали! Но я-то, наверно, его интересовала еще больше. А о  войне  у
него было с кем поговорить!
   - Было?
   - Да, было, было! Был у него такой человек, с которым он охотно говорил
о войне, о политике и о всем таком...
   - А фамилию не помните?
   - Почему не помню? Роман Львович Штерн.
   Надо сказать, что удар был мастерский. Его даже по-настоящему  качнуло.
На некоторое время он вообще выбыл из строя, просто сидел и глядел на нее.
   - А кто это такой? - спросил он наконец.
   - Отдыхающий, - ответила она очень просто.
   - Так о чем же они говорили?
   Он очень медленно собирался с мыслями, он все-таки собирался.
   - Но откуда же я знаю? Его спросите.
   В кабинете было тихо. Даже прокурор приумолк.
   - А как спросить? Вы же не знаете его адреса?
   - Почему? Знаю. Пожалуйста. Прокуратура Союза. Следственный  отдел.  Он
его начальник.
   - А... - двинулся было Мячин, но его прервал спокойный голос Гуляева:
   - А еще он кто, не знаете? Ну этот ваш знакомый по пляжу.  Кто  он?  Ну
собеседник Зыбина, ну говорил  с  ним  о  политике,  ну  начальник  отдела
прокуратуры, а еще кто?
   - Писатель? - спросила она неуверенно.
   - Правильно! Писатель! Член Союза писателей  Советского  Союза!  А  еще
кто, знаете? Так вот я вам скажу: еще он брат Якова Абрамовича Неймана,  в
кабинете  которого  мы  сейчас  находимся  и  который  ведет  дело  вашего
знакомого.
   Он говорил твердо, сухо, и  на  какое-то  время  Потоцкая  смешалась  и
покраснела.
   - И все это вы отлично знали, Полина Юрьевна. Поэтому и звонили и вчера
и сегодня, что знали. Только это вас и интересовало.  А  не  какие-то  там
бумажки. И если бы  мы  не  были  предупреждены  заранее  тем  же  Романом
Львовичем, то действительно могли бы на первое время растеряться и повести
себя как-нибудь не так, но мы все отлично знали. Так что  вы  не  поразили
нас, Полина Юрьевна, нет, никак не поразили.
   - Да я и не собиралась вас поражать, - пролепетала Потоцкая.
   Она сидела бледная и напряженная.
   - Да? - добродушно удивился Гуляев. - Так не надо, не  надо  нас  ничем
поражать! Не к чему! Да  и  к  тому  же  мы  очень  не  любим,  когда  нас
чем-нибудь поражают! Мы ведь сами мастера поражать! Где у вас  пропуск?  -
Он  быстро  подписал  его.  -  Пожалуйста!  Только  прошу,  если  захотите
куда-нибудь ехать, то известите, пожалуйста!
   Но тут вмешался прокурор - в тот момент,  когда  была  названа  фамилия
Штерна,  он  вздрогнул,  вытянулся  и  застыл,  просто  сделал   настоящую
охотничью стойку, а потом засопел, задвигался, полез зачем-то  в  карманы,
словом, постарался показать, что он страшно поражен и заинтересован.
   - Извините, - сказал он почти заискивающе и поглядел на Потоцкую, -  но
скажите, как вы могли быть уверены в том, что вас не обманули? Ну мало  ли
в домах отдыха всяких самозванцев?  Ведь  удостоверение  вы  не  смотрели?
Правда? Так как же вы?..
   - Нет, смотрела, - коротко кивнула головой Потоцкая.
   - Странно! - пожал плечами Мячин (нарочно, ну конечно, нарочно - ничего
ему не было странно). - Служебное  удостоверение  -  это  такой  документ,
который... А вы не напутали чего-нибудь, Полина Юрьевна?
   - Нет, не напутала. Он же мне сделал предложение.
   - К-а-а-к? - почти каркнул прокурор и на секунду, верно, лишился языка.
- Да он же женатый человек! Мы же знаем его жену! Нет, нет!
   - Возьмите ваш пропуск, - сказал Гуляев, - вот! До свиданья!
   Потоцкая протянула руку, взяла пропуск, встала и пошла к двери.
   - Одну секунду, - кинулся к ней прокурор. - Что же вы ему ответили? Нет
же, это надо знать, - объяснил он Гуляеву и Нейману. - Так что? - Они  оба
стояли в дверях.
   - Я поблагодарила и сказала, что не могу.
   - Потому что в это время... - вдохновенно изрек прокурор.
   - Да, потому что в это время мне нравился другой человек, и как  раз  в
этот день я собиралась сказать ему это.
   - И это был...
   - Да, это был Зыбин.
   Гуляев встал, подошел к двери и открыл ее.
   - Прошу, - сказал он любезно,  но  настойчиво,  -  очень  был  рад  вас
увидеть. Вы действительно прояснили нам  очень  многое.  Так  справочку  я
сегодня же вам изготовлю и пришлю. И знаете, если вам потребуется - вполне
можете ехать куда хотите! До  свиданья.  Желаю  всего  наилучшего,  Полина
Юрьевна!



4

   Нейман от здания наркомата жил  недалеко  и  домой  возвращался  всегда
пешком. Правда, утром ему  все  равно  приходилось  забираться  в  голубой
служебный автобус. Автобус этот аккуратно подкатывал к их  дому  в  восемь
часов утра - стоял, порыкивал, и в него постепенно  собиралось  почти  все
население дома. Дом был наркоматовский, постройки Хозу НКВД (значит,  один
из лучших в городе), а верхний этаж занимал первый заместитель.
   Сейчас, однако, Нейман пошел не как всегда  по  проспекту,  изумительно
прямому и правильному, вычертанному лет  восемьдесят  тому  назад  взмахом
стремительной генеральской руки, а побрел через широкие проходные дворы  с
саманными  избушками,  через  пышные  багровые  сады  с  мелко  полыхающим
осинником и барбарисом; по скверу с вялыми утомленными  кленами,  сладкими
липами и дальше, дальше, мимо глиняных заплотов,  плетенок,  частоколов  и
водоразборных сторожек - белые, в этот час они сначала голубели до синевы,
а потом синели дочерна. Было часов десять. На  углах  зажглись  фонари,  и
почти сейчас же и разом в окнах вдруг вспыхнули красные, зеленые  и  синие
занавески. У ворот на лавочках сидели люди, лузгали  семечки,  смеялись  и
по-вечернему мирно судачили. Кто-то быстрый, невидимый проскользнул мимо и
тихо его поприветствовал, в ответ он слегка пригнул голову. С тех пор  как
он замещал несколько  месяцев  начальника  одного  из  оперотделов,  такие
встречи для него  были  не  редкостью.  Он  дошел  до  Головного  арыка  и
остановился. "Так-так, - сказал он вполголоса, -  значит,  вот  эдак".  Он
любил эти тихие часы, это место и его каменную ледниковую прохладу.  Здесь
около бетонного мостика кончался город: горел первый загородный  фонарь  и
стояла последняя городская скамейка. Внизу, по круглому  цементному  ложу,
бесшумно и стремительно неслась  с  гор  снеговая  вода.  В  такие  глухие
вечерние часы он скидывал со своих плеч, как тяжелую ведомственную шинель,
все это серое  длинное  здание  с  площадью  Дзержинского,  со  всеми  его
постами, секретками, кабинетами, несгораемыми шкафами, тюремными камерами,
голыми коридорами и бессонными лампами - и  оставался  простым  немудрящим
человеком.  Ведь  он  и  верно  был  таким  по  ограниченности  желаний  и
потребностей, по самой сути своего скучного, бедного  существованья.  Даже
вспышки ярости, которые он теперь испытывал все чаще  и  чаще,  и  те,  по
существу, ничего не меняли. Это было как ракета  над  заснеженным  таежным
лагерем. Он видел  однажды  такую.  Она  взорвалась,  взлетела,  побежала,
рассыпалась десятками звезд и  огненных  перьев,  пустила  по  фиолетовому
снегу длинные панические тени - все бежит, полыхает, все куда-то  рушится,
а прошла минута, и снова ничего нет - и только безмолвно летят в сугроб  с
неба черные картонные трубки.
   "Я так же беден, как природа", - прочел он раз в каких-то  арестованных
и поэтому, очевидно, преступных стихах и рассмеялся.  Вот  писака-то!  Вот
чудило-мученик! Он беден, как природа! А откуда же все тогда  берется?!  И
пишут вот такую чепуху. Но, наверно, это была все-таки не чепуха, а  часть
какой-то правды, а может быть, дело даже не в этой правде, а  в  том,  что
эти строки имели и какой-то особый, более обширный  смысл.  Одним  словом,
как бы там ни было, но в минуты раздумья он всегда про себя  повторял  эту
строку. И сейчас, когда надо было ему  идти  домой  и  написать  обо  всем
брату, он несколько раз, словно убеждая самого себя, повторил:  "Я  просто
беден. Я беден, и все тут", - потому что домой его никак не тянуло.
   В такие тихие сумрачные часы он часто прикидывал, а что случится,  если
он вдруг сорвется и однажды среди работы встанет из-за стола,  оденется  и
тихонечко-легонечко, никого ни о чем  не  предупреждая,  выйдет  и  пойдет
прямо-прямо до последней городской скамейки. Тут как раз  стоят  автобусы,
он сядет в любой из них: все они  идут  в  горы.  Проедет  первый  мостик,
проедет второй, тут  кончается  предместье  и  к  шоссе  подступают  горы,
посвежеет, запахнет снегом, хвоей и  землей  -  и  замелькают  станции  со
странными  ласковыми  названиями:  "Веригина  гора",  "Лесной   питомник",
"Каменское плато", "Березовая роща", "Горельник", и  наконец  стоп!  Конец
пути - "Мохнатая сопка", дом отдыха "Медео". В  доме  этом  всегда  шумно,
весело, бестолково, толпятся лыжники, инструктора спорта, просто  студенты
и школьники. Когда автобус подойдет, они  все  кинутся  к  нему,  зашумят,
закричат, загремят котелками и полезут все разом, а он спрыгнет и  пройдет
через мостик к буфету. Тут у  него  давнишняя  хорошая  знакомая  Мариетта
Ивановна. Она увидит его и сейчас же заулыбается. Она  пышная,  белокожая,
розовощекая, как тот осенний георгин, что всегда стоит в хрустале  над  ее
коробками, вазами  и  бутылками.  И  он  тоже  улыбнется  ей,  потому  что
соскучился по всему этому и рад, что наконец добрался сюда. Он  знает  про
Мариетту все: то есть то, что она живет  с  пятилетней  дочкой,  служит  в
буфете уж третий год, а мужа нет - не то его забрали, не то он  сбежал.  И
Мариетта знает про него тоже  все:  то,  что  он  геолог  какой-то  редкой
специальности, раньше работал в своем  управлении,  теперь  же  перешел  в
органы, в отдел охраны недр, поэтому его часто посылают в командировки. Во
время одной такой командировки от него ушла жена,  не  то  что  уж  больно
любимая, но все-таки... все-таки... И главное, обидно, что он не  заслужил
такого! И вот он  растерян,  огорчен,  порой  даже  тоскует,  и  тогда  он
приезжает сюда. Человек он тихий, безвредный, ну а что он еврей - так  что
ж? Ведь есть жиды и есть евреи. В Медео он берет только  пиво.  Выйдет  на
балкон, выберет столик, сидит тихо, пьет, закусывает бараночкой и  смотрит
на горы. Разговаривают они  тогда  через  буфетное  окно.  Она  все  время
приглашает его в гости, а он отшучивается. А в этот раз пошел бы.  Заказал
бы не  пива,  а,  скажем,  финьшампань,  потребовал  бы  шоколадный  набор
"Москва" и пошел бы с ней. "Ну что, - сказал бы он и налил бы пару стопок,
- что ж ты тут поделаешь, Мариетта Ивановна? Раз такая  уж  жизнь  у  нас.
Сегодня день моего рождения. Выразите мне свои  соболезнованья  и  давайте
поднимем бокалы". И они бы выпили по одной - колом, по другой  -  соколом,
по третьей - мелкой пташечкой.
   Дальше этого его воображение не шло, потому что он  отлично  знал,  что
даже и это неосуществимо. Попробуй уйди-ка! Войдет секретарша, увидит, что
бумаги на столе, а плаща нет, позвонит по одному телефону, по другому, там
тоже  позвонят  куда-нибудь,  и   начнется   кутерьма.   Вызовут   четырех
практикантов, усадят их, жеребцов, по  двое  на  мотоциклы,  и  одна  пара
полетит по городу, а другая в горы. Найдут и примчат к Гуляеву.  А  Гуляев
потом скажет: "Ну, это не в счет! Вот если бы я удрал  в  горы..."  Но  ни
Гуляев, ни он, Нейман, никогда никуда не  удерут.  А  он,  кроме  прочего,
парторг отдела, крепкий опытный работник и подлинный мастер  своего  дела.
Вышинский  на  каком-то  совещании  сказал:  "Я  всегда  предпочту   пусть
уклончивое и частичное, но  собственноручно  написанное  признание  любому
полному, но  написанному  рукой  следователя".  Так  вот,  все  признания,
которые Яков Абрамович представлял в прокуратуру и начальству, были только
собственноручные. И брат всегда хвалил его за  это.  А  он  такие  похвалы
брата ценил превыше всего. И вообще он любил вспоминать и думать о  брате:
о его словах, хохмочках, рассказах, о его легкой  удачливости,  о  веселом
бодрящем цинизме; но с некоторых пор к этим мыслям стало  примешиваться  и
что-то другое - непонятное и тревожное. Был у них один  разговор  наедине,
когда брат, обычно сдержанный и осторожный - это у него отлично сочеталось
с простотой и душой нараспашку, - рассказал об одной встрече  на  курорте.
Он не называл ни  фамилии,  ни  места,  где  это  произошло,  но  сегодня,
допрашивая Потоцкую,  эту  неискреннюю  и  нечестную  свидетельницу,  Яков
Абрамович представил себе, как это все примерно  было.  Нарочно  заводя  и
растревоживая самого себя, он снова вспомнил, как она сидит в кресле,  как
курит, далеко отставляя  локоток,  улыбается,  заводит  этого  олуха  царя
небесного Мячина, отмалчивается, изворачивается, а когда ей это надоедает,
попросту швыряет им, как говорится, на отмазку голову брата. И  тогда  уже
охотно отвечает на  вопросы  прокурора.  И  черт  знает  до  чего  бы  они
договорились, если бы не умница Гуляев. Он сразу поставил все на место.
   Эх, брат, брат! Эх ты, дорогой мой Роман Львович - лицо чрезвычайное  и
полномочное, - как же это ты угодил в эдакую поганую лужу! Ведь слушки  же
пойдут, анекдотики, хохмочки с подковырочками, рассказы на ушко, под самое
честное-пречестное! Эх, брат, брат! И надо же так, чтоб случилось это, как
нарочно, при этом паршивце Мячине! Ты помнишь, как он раз потешал публику?
Тогда ты рассказал что-то из своей практики, а он после  этого  подошел  к
тебе, взял тебя за локоть и по-голубиному застонал, заиграл белками:  "Вот
вы рассказывали, а я сидел и думал: почему они это  не  напишут!  Куда  же
подавались  наши  советские  Чеховы?  Вот  увижу  своего   боевого   друга
Александра Александровича и прямо без  всякого  якова  скажу  ему:  "Саша!
Посади-ка ты, брат, своих маститых на  жесткие  пайки,  пусть  порастрясут
свои зады и подумают, а то пишут черт знает что!"  И  он  посадит,  я  его
знаю". (С Фадеевым Мячин как будто учился в гимназии и каждое лето  гостил
у него на даче. "Вот уж мы дрозда тогда  задали!  Чудо  человек!  Простой,
ясный! Бесконечно его люблю!") А ты ведь тоже, брат,  тогда  подсмеивался.
Вхожий! Авторитетнейший! Второй Чехов! Он  ведь  тебе  и  такое  поднес  -
второй Чехов; мол, рассказы о следователях  в  русской  литературе  хорошо
писали только Чехов да вот вы,  Роман  Львович,  но  если  уж  по  совести
говорить, то я предпочитаю вас! Чехов писал понаслышке, а  вы  пишете  про
пережитое, поэтому у вас все получается жизненно, рельефно, впечатляюще! И
ты слушал и улыбался, брат. Так вот посмейся сейчас над собой!  А  помнишь
это  дерьмецо,  этого  лощеного  субчика  в   желт