ых   туфлях-лодочках   с
наколочками, писателя, мать его так! "У нашего Ромаши  масса  наивности  и
неистраченного природного юмора! Не знаю, как уж ему удалось сохранить эту
первозданность при его страшной, тяжелейшей работе, но когда  он  смеется,
то у него, как говорили про Пушкина, все кишки видны!" Так  вот  покажи-ка
им, сукиным детям, кишки! Эту жидконогую дрянь с папироской - в  собашник!
А прокурора в желтых лодочках так шугани, чтоб  он  засунул  свой  поганый
язычок куда поглубже. Да уж не сделаешь, не сможешь, попал уж на крючок!
   Эх, брат, брат! Хоть не брат ты мне на самом деле, но... Да,  братья-то
они были, конечно, сомнительные - троюродные, даже четвероюродные, хотя  и
жили в одном доме. Только брат Роман жил, как тогда почтительно  говорили,
в "бельэтаже", а он, брат Яков, ютился в  полуподвале,  и  это  никого  не
удивляло: отец Романа был владелец самой большой в уезде мельницы, а  отец
Якова служил метранпажем в городской газете и безмерно боялся  двоюродного
или троюродного брата! "О, это  аидише  копф,  -  говорил  он  чуть  не  с
суеверным страхом, прикладывая ко лбу изуродованный  прессом,  похожий  на
кривой корень палец, - это же голова!" Когда брату Роману исполнилось  14,
он стал бойскаутом и ему купили велосипед. С тех пор он носил костюм цвета
хаки, ходил в поход, пел какие-то особые песни,  ночевал  вместе  со  всем
отрядом в вигваме собственной постройки  и  хвалился,  что  может  разжечь
костер одной спичкой. А скоро у него появился еще  фотоаппарат  "кодак"  и
пистолет "монтекристо". Из гимназии  он  приносил,  и  показывал  украдкой
сестрам романы "Яма", "Санин" и "Записки госпожи Ванды  Захер  Мазох".  Он
читал их и говорил, что современному человеку все это надо  знать,  потому
что в этом нерв века. Когда ему исполнилось 15, открылось, что  он  гений.
Он написал драму в пяти актах "Смерч",  перепечатал,  прошнуровал  розовой
ленточкой и послал Вере Холодной (он долго носил по  городу  эту  бумажную
трубу   с   надписью   "Санкт-Петербург,   кинематографическое   заведение
Ханжонкова"). Из писателей рукопись читал фельетонист газеты "Родной край"
Анджело  Кальяри,  хвалил  и  говорил,  что  автор  очень  талантлив,   но
печататься ему пока рано: надо поглубже узнать жизнь во всей ее красоте  и
многообразии. Все это, однако, протекало там, вверху, и до Якова  доходило
только какой-то стороной. В его полуподвале не было ни  взрослых  романов,
ни мечты о Вере Холодной, там всегда стоял подводный сумрак, и читал он не
"Записки госпожи Ванды Захер Мазох", а Ника  Картера  и  Ната  Пинкертона,
жидкие грошовые книжечки в пестрых обложках,  и  компанию  его  составляли
типографские  пацаны.  Они  вообще-то  были  неплохие  ребята,   и   когда
участвовали в "громке" фруктовых садов или водили в казаки-разбойники,  то
лучше их и не найдешь, но, скажем, играть с ними в козны или  расшибалочку
на интерес было скверно. Когда кто-нибудь ему проигрывал,  то  сердился  и
начинал его звать Абрам или, еще того хуже, Абхам, с гнусным картавым "р".
Хотя все отлично знали, что он Яков, "Яшка - медная пряжка", а Абрамом был
его отец - тихий тайный выпивоха, золотые  руки,  смирнейший  и  добрейший
человек в мире, всегда чем-то безмерно удрученный и в чем-то  виноватый  и
тихо оправдывающийся. И еще дразнили типографские его "узе, узе": "Вы  узе
куда же пошли, а-а-а?" И пели, убегая (у него были здоровые кулаки):  "Жид
пархатый номер пятый, на булавочке распятый". А попробовал  бы  кто-нибудь
спеть такое при брате, гимназисте, бойскауте, писателе, шикарном мордастом
молодом человеке с черным "кодаком" через плечо и желтой кобурой у  пояса.
Крикнули бы они это юродивое "узе, узе" Роману Львовичу Штерну, названному
Романом не просто, а в честь дома  Романовых,  сыну  почетного  попечителя
острога, чья фамилия через день жирным шрифтом красовалась в отделе реклам
в газете, а газету эту читал весь  город.  Отец,  Лев  Яковлевич,  в  свою
очередь благоговел перед ловкостью, светскостью и талантливостью сына,  он
ничего ему не навязывал, но мечтал, чтоб тот стал  столичным  адвокатом  и
переехал   в   Петербург.   "А   там   он   может   писать   сколько   ему
заблагорассудится", - махал рукой отец и подсовывал сыну плечи Плевако. Но
сын отвечал друзьям: "Да плевать я хотел на этого Плеваку! Подумаешь, дело
об убийстве в Варшаве  артистки  Висновской!  Ну  и  что?  Когда  я  стану
писателем, разве я про такие дела писать буду?"
   Когда произошла февральская революция. Роману  было  18,  а  Якову  14.
Когда Яков кончал школу, Роман  был  председателем  учкома,  участвовал  в
педагогическом совете и, очевидно, выполнял  первые  деликатные  поручения
(во всяком случае, именно такой у него был  вид).  Когда  через  несколько
лет,  поддавшись  уговорам,  Яков  перешел  с  истфака  в   некую   особую
юридическую школу, Роман  уже  занимал  в  прокуратуре  особую  комнату  с
надписью "Стучать".
   Да, так вот, настоящими братьями они никогда не были, и дистанция между
подвальным этажом и бельэтажем продолжала существовать и  дальше.  Тем  не
менее друг к другу они чувствовали настоящую приязнь и  разговаривали  обо
всем совершенно свободно. А один разговор - тот, о котором Яков  вспоминал
сейчас, - даже был чрезвычайно, чрезмерно значительным.  Яков  в  то  лето
возвращался с курорта и делал остановку в Москве. А брат тоже  только  что
вернулся с курорта и жил с женой  на  даче.  Вот  там  вечером  в  саду  и
произошел этот чрезвычайный разговор. Начал  Роман  издалека.  Сначала  он
похвалил Якова за то, что тот до сих  пор  еще  не  женился,  потому  что,
сказал брат, он фактически женат был трижды, один раз официально,  и  вот,
оборачиваясь назад, он просто ужасается,  неужели  все  это  был  он.  "Ты
знаешь, - сказал он, хватая Якова за руку, -  ни  одна  подлая  профессия,
даже  палача  и  стукача,  ни  одно  самое  подлое  правительство  -  даже
гитлеровское - не может так выдавить душу по  капле,  как  скверная  баба.
Знаю,  брат,  по  себе.  А  ты  бы  поглядел,   что   делается   в   нашем
Солнечногорске,   в   нашем   дачном   городке!   Обычная   семья:    мать
(необязательно!), муж, жена и ребенок. Муж и жена обрыдли  друг  другу  до
того, что и глядеть друг на друга не могут. Вот как сокамерники,  что  год
просидели вдвоем. И знаешь, иногда в  театре  я  наблюдал,  как  во  время
действия вдруг муж неожиданно отворачивается от сцены и с такой ненавистью
взглядывает на жену. Тут, мол, музыка, красивые  женщины,  свобода,  а  со
мною  рядом  вот  ты,  ты...  И  она  это   понимает,   тупится   и   тоже
отворачивается. И все это молча, молча!  Они  и  ссорятся  не  так  часто,
потому что незачем им ссориться, а  вот  унизить,  осечь,  осмеять  -  это
пожалуйста! Это для них радость! Сразу поднимается настроение, отольет  ей
и ходит, улыбается: "Ага, стерва! Проглотила язычок! То-то! Ага!"
   - А ребенок? - спросил Яков.
   Роман поморщился.
   - А ребенок давным-давно их понял:  говнюки,  дешевки,  боталы,  трусы,
хамы! Вырастет, уйдет и забудет, если в нем есть что-то, а если  такая  же
сволочь, ну что ж? Тогда еще проще!  Теперь  ты  мне  вот  что  скажи.  Мы
говорим "жена", "самый близкий человек", "мать моих детей",  ну  и  разное
такое! И ведь все это верно, верно! Ну а при всем  том  разве  у  нас  муж
может поделиться чем-нибудь с этим самым близким человеком? Да что ты!  Да
никогда! И не потому, что нельзя, нет, а иногда даже можно, а просто -  ну
зачем? Она только испугается до смерти. Ведь этот подлый страх у  нее  всю
жизнь в печенках сидит, хоть она и чурка, а видит же: был человек - и  ау!
Сгорел, и дыма не пошло! Вот  ходит  она,  ходит,  хвост  как  у  павлина,
хвастается: "Вот что у нас есть! И вот еще что! И вот, вот..."  -  а  ведь
отлично знает, что ни хрена собачьего у нее нет! Все это не  ее.  (Крепче,
кажется, брат не выражался даже на допросах.)
   - А чье же оно? - спросил Яков и даже передернул плечами.
   Чрезмерность этого разговора действовала на него почти  физически,  его
по-настоящему знобило.
   - А я знаю? Черт ее душу знает чье! - широко выругался Роман. - Дядино!
Вот она знает, что дядино, и нюнит, и сопит, и плачет.  А  тебе  слезы  ее
проклятые нужны? Нос ее разбухший, красный, губы раскисшие  подлые  бабьи,
тебе это надо? Нет, брат, коль тебе станет плохо, так ты тогда  уж  молчи!
Ты тогда уж лучше как  проклятый  молчи!  Ты  отыщи  в  поле  какую-нибудь
развалюшку или старый курятник, залезь туда, и чтоб ни одна душа не знала,
где  ты.  Вот  тут  уж  плачь  или  вешайся,  это   уж   сам   решишь   по
обстоятельствам. Ведь жизнь-то, она не твоя, а государева, а вот горе, оно
уж точно твое и больше ничье.  Никому  ты  его  не  спихнешь,  потому  что
тебе-то смерть, а всем-то смех!  Всем-то  хаханьки!  "Что,  получил  свое,
сволочь?" "За что боролся, на то и напоролся!.." Вот так-то,  брат,  -  он
остановился и как-то очень жалко, беспомощно взглянул на Якова.
   А у Якова уже и голова зашлась. Он не знал, как все это понять. Неужели
же с братом что-то стряслось и вот теперь он сообщает об этом ему первому?
   Но тут Роман взглянул на него и улыбнулся.
   - Постой, вот тут скамейка, давай присядем. Нет,  это  я  пока  не  про
себя, то есть не все про себя. И в пустой курятник  мне  пока  тоже  лезть
незачем, тут, брат, другое. На жизнь я оглядываться стал. Ведь чем  я  все
время себя тешил? Что все это у меня еще впереди, и это так...  временное,
я, мол, еще покажу, каков я таков. Ведь я писатель, черт возьми! Творец! У
меня не только следственный корпус со смертниками, но еще и творчество.  Я
не только  "Ромка-Фомка  -  ласковая  смерть",  как  меня  тут  зовут  мои
покойнички, но и еще кто-то. Ведь вот выйду я из этих серых  стен,  пройду
два квартала, и сразу друзья, поклонники, поклонницы, актрисы  одна  лучше
другой. Они же все таланты, красавицы, умницы. Но вот понимаешь, смотрю  я
на этих своих друзей-писателей, гигантов мысли, и думаю: кем  бы  я  хотел
быть из них? Да никем! Смотрю на своих красавиц и думаю,  какую  бы  я  из
этих стерв хотел бы в жены? Да никакую! А вот с некоторого времени  запала
у меня другая мысль. А что, если бы меня полюбила хорошая молодая девушка?
С кудряшечками? Такая, чтоб я в ней  был  уверен!  Знал  бы,  что  она  не
перебежит! А главное, в случае чего, будет меня помнить! Не вспоминать,  а
именно помнить. Ах, какое это великое дело, брат, чтоб тебя  помнили!  Это
все, все! Меня тут  один  случай  потряс.  И  случай-то  такой  пустячный.
Понимаешь, арестовали органы одного газетчика, из таких - штаны  клеш,  из
молодых, да ранний. Ну что про  него  сказать?  Я  таких  видел-перевидел:
Фрейд, Джойс, Пикассо, Модильяни, театр "Кабуки" и все такое. И знает, что
нельзя трепаться, а трепется же, болван. Ну а дальше все  понятно:  лучший
дружок и сдал, а органы тоже не поскупились, отсыпали червончик, там  папа
у него еще какой-то не такой был, так вот  уже  и  за  папу.  Отправили  в
Колыму, литера ТД - троцкистская деятельность, - понятно, что это такое? И
вот когда ко мне пришла его жена, такая тоненькая, беленькая, в кудряшках,
видать, хохотунья, заводила, я посмотрел на нее и сказал - не-не-не! не по
обязанности, не мое это дело, а так, по-доброму, по-хорошему: "Выходите-ка
вы, дорогая, замуж. А с разводом поможем". И знаешь, что она мне ответила:
"А что вы с моим вторым мужем сделаете?" И ушла! Ушла, и все.
   Он замолчал.
   - И все? - спросил Яков.
   - Все до точки, брат. А через день рано утром мне позвонили...
   Он снова замолчал и молчал так долго, что Яков спросил:
   - Ну и что?
   -  Ничего!  Нашли  ее  рано  утром  на  60-м  километре,  где-то  возле
Валахернской, под насыпью. Тело изломало, изрезало, а голову  отбросило  в
кусты. Мне  фотографию  принесли.  Стоит  голова  на  какой-то  подставке,
чистая, белая, ни кровинки, ни капельки, стоит и  подмигивает.  Вот  тогда
меня как осенило. "Вот какую мне надо! Ее! С ее смешком и  кудряшками!  Но
где ж мне такую взять? Разве у нас на наших дачах такие водятся?" Да,  вот
так я, брат, подумал, и стало мне очень невесело.
   - Но ты ведь сам сказал, что пишешь, - робко напомнил  Яков,  -  и  что
компания есть, друзья, женщины. Так неужели они...
   - Ну вот и понял ты меня, - скорбно улыбнулся Роман,  -  как  есть  все
понял! Пишу! Я пишу, а ты вот монеты собираешь, - крикнул он вдруг,  -  ты
вон ведь сколько их насобирал! Ученым хотел стать, да? Так что ж  не  стал
ученым-то? А? Что помешало?  Почему  ты  не  этот  самый...  как  его?  Не
нумизмат, а? Что тебе помешало?
   - Постой, постой, это-то к чему? - по-настоящему растерялся Яков. - Ну,
когда учился на историческом, я собирал монеты, а потом...
   - А потом они стали тебе ни к чему. Так? Историку-то они были, конечно,
к чему, а следователю-то они зачем? Так? Ну, так? - Он спрашивал  яростно,
настойчиво, так, что Яков неохотно ответил: "Ну, положим, так, но  что  ты
из этого..." - Ага, ни к чему,  вот  ты  и  бросил  собирать  и  правильно
сделал! И я вот правильно сделал, что свое  настоящее  писанье  бросил!  Я
теперь случаи из практики описываю, "Записки следователя",  и  все  охают.
Такой гуманный! Такой человечный! Такой тонкий! И монета кругленькая идет!
Еще бы - "Записки следователя"! Это же все равно что мемуары бабы-яги. Все
хотят знать, как там у нас кипят котлы чугунные. Вот и покупают. И издают!
И переиздают! И во всех газетах рецензии!
   - И что это, плохо? - спросил Яков.
   - Да нет, наоборот, очень хорошо! Отлично! У нас же с моей легкой  руки
все теперь пишут! Мы самый пишущий наркомат в Союзе! Да нет - в  мире!  Мы
все мастера психологического рисунка! Мы психологи, мать вашу так! У нас и
наивысшее начальство  сочиняет  драмы  в  пяти  актах  для  МХАТа.  И  чем
начальство выше, тем психологичнее у него выходит. -  Он  засмеялся.  -  А
что? "Слабо, не отработано, вот возьмите почитайте  рецензию  и  подумайте
над ней, а потом поговорим". Нет, это не для нас! Это к черту! У нас такие
номера не проходят! Какая там, к дьяволу,  рецензия  и  черта  ли  мне  ее
читать! Ты сядь, отредактируй, допиши - на то ты редактор или режиссер, за
то тебе, олуху, и деньги государство платит! А мое дело  дать  материал  и
протащить его где надо, вот и все! А в театре аншлаг. Билеты в драку,  все
пропуска отменены. Сидят в проходах. Вот как! Да ты что, не видел сам, что
ли! Неужели у вас в Алма-Ате не то же самое?
   - Да нет, и у нас то же самое, конечно, - засмеялся Яков,  -  только  я
удивляюсь почему. Ведь все эти драмы-то, по совести...
   - Ну вот, по совести, - усмехнулся Роман, - тебе что? Литература нужна?
Так читай Фадеева и Федина! Нет, ты в  другой  конец  смотри  -  вот  свет
погас, занавес взвился, и открылось тайное тайных, святая святых - кабинет
начальника следственной части НКВД. За столом  полковник,  вводят  шпиона.
Часы на Спасской башне бьют полночь. Начинается допрос. "Кем  и  когда  вы
были завербованы гестапо? Ну?!" От одного этого у зала душа в пятки  ушла.
Ведь этого ни одна живая душа не видела и не слышала, а  если  видела,  то
она  уж  и  не  живая.  И  потому  это  вовсе   не   литература,   а   акт
государственного  доверия  советскому  человеку!  Психологи  называют  это
эффектом присутствия. От этого самого эффекта  у  зрителей  зубы  мерзнут.
Посмотри, как они расходятся! Тихо, тихо! А буфет торгует коньяком  в  два
раза больше, чем, скажем, на "Ревизоре".  Наши  психологи  и  буфет  точно
засекли! Так вот я и без этого эффекта проживу.  Потому  что  я  настоящий
писатель. Вот! Я когда еще бегал  по  нашему  двору  и  играл  с  тобой  в
расшибалочку (никогда не  бегал  Роман  по  двору  и  не  играл  с  ним  в
расшибалочку), чувствовал в себе этот огонь.
   - Это когда ты свой "Смерч" посылал? - не удержался Яков.
   - Оставь!  Глупо!  -  поморщился  Роман.  -  Так  вот  со  всеми  этими
настроениями я уехал отдыхать. И встретил одну беспартийную особу. И,  как
говорят наши социально близкие друзья-уголовники, упал на нее. Потому  что
смертельно она мне понравилась.
   - А кто она? - спросил Яков.
   - Да ровно никто! Баба! Хорошая, красивая, умная - это  что,  мало?  Да
этого до ужаса много, брат! Вот я и заметался,  и  затосковал.  Вообще-то,
говоря по совести, я сейчас понимаю, что все это было  вроде  как  гипноз.
"Амок" - слышал такое слово? Это когда с ума сходят. Так  вот  и  со  мной
случился амок. Но, получив отказ, я пришел к себе,  рухнул  на  постель  и
подумал уже по-умному, по-трезвому: ну вот она сказала "нет",  а  если  бы
сказала "да", тогда что? Как бы я ее  потащил  на  себе,  с  собой?  С  ее
остротой, холодком, свободой, ясностью, с эдакой женской  терпкостью?  Как
кто-то из них сказал, "с муравьиной кислинкой". Как бы я мог присвоить все
это себе? Она и я - ведь это же бред! Бред же это собачий, и все!  Первое,
что случилось бы, - это бы мы смертельно возненавидели друг друга, не так,
как я свою Фаину ненавижу - я ее спокойно, равнодушно, даже порой  любовно
ненавижу, - а остро, до тошноты, до истерики! И тогда  бы  она  попыталась
свернуть мне шею! Потому что перевоспитать меня - пустой номер, не такой я
товарищ. Значит -  катастрофа.  И  погибла  бы,  конечно,  она,  а  не  я.
Понимаешь?
   - Нет, - ответил Яков добросовестно, - абсолютно не понимаю! То есть  я
вот что не могу понять: если ты все это хорошо знаешь и предвидишь,  зачем
же...
   - А ты всегда делаешь, что предвидишь? Оставь! А потом, я же  говорю  -
амок, - досадливо поморщился Роман, - амок, и  все.  Или  еще,  по-нашему,
солнечный удар. Есть у Бунина такой рассказ. А  точнее  сказать,  конечно,
все дело в моем настроении. Ух, какой я тогда был разнесчастный!  Какие  у
меня в душе кошки скреблись! А вот встретился с ней, и все прояснилось:  и
мир стал хорош, и люди хороши, да и сам я ничего.
   - А как ты с ней встретился, если не секрет, конечно? - спросил Яков.
   - Да как вообще встречаются на курорте? Шлялся по пляжу  и  встретился.
Она там с одним фертом ходила, знаешь, из этаких, из свободных художников?
А я с ним как раз случайно познакомился дней за десять до этого,  то  есть
встретились мы тогда случайно,  но  я  его  сразу  узнал,  как  только  он
заговорил со мной: вызывал я его свидетелем лет семь тому назад по  одному
скандальному делу. Тоже с выкидончиками тип! Я его по этим выкидончикам  и
запомнил, а он меня нет. Так вот он мне первый на пляже и закричал спьяна:
"А,  мой  полночный  друг,  докучный  собеседник!  Один?   Ну-ка   идемте,
познакомлю с интересной женщиной!" Ну  мы  целый  день  и  прошатались,  в
развалюху одну зашли, вино пили, я один целый кувшин выдул. Ну и вино!  Ох
и вино! Умирать буду, не забуду! Вспомнишь - до сих пор  скулы  сводит.  Я
ведь, знаешь, насчет вина и вообще-то не больно... а тут  такое  попалось!
Это на жаре-то, после трех часов ходьбы!
   - Так после этого ты и упал на нее? -  рассмеялся  Яков.  -  Эх,  брат,
брат! Какой же тут, к дьяволу, амок? Тут пьяная башка, жара да  усталость.
Вот и все. Есть о чем говорить!
   - Есть, брат, есть! - серьезно качнул головой Роман. - Я ведь и пить-то
никак не хотел. Я, понимаешь, и выпил  только  потому,  что  она  на  меня
смотрела. Я как-то вдруг случайно поднял на нее глаза, поглядел да чуть  и
не рухнул: такая она сидела передо мной. И вдруг я  почувствовал,  как  бы
тебе это объяснить, - высокое освобождение!! Освобождение от всего моего!!
От моей грубости, грузности, недоверчивости и уж  не  знаю  от  чего!  Она
такая была свободная, легкая, простая, раскованная,  как  говорят  актеры,
что я чуть не взвыл! Правда, правда! И  вспомнил  вдруг  свою  Фаину,  как
утром она ходит по комнатам в халате, потом возле  зеркала  стоит  зевает,
зуб ковыряет, и тут  вдруг  телефон  звонит,  какая-то  подруга  вызывает.
Разговаривает   с   ней,   смеется,   какие-то   намеки,    полувопросики,
полуответики, недоговорки, фырк,  фырк!  "А-а