Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
Директор покачал головой.
- Нет, туда ни на какой машине не проедешь. Я тоже там был. Глыбины,
ямы, овраги. Нет, туда только пешком.
- А индейки там водятся?
- А что, разве они про индеек?.. Никаких там индеек нет. Индейки в
скалах бывают. Мне они этого не говорили. Я б их сразу уличил.
- Ну вот, а деду говорили. Теперь про золото. Много золота тут, Степан
Митрофанович, быть никак не могло. Это не погребенье. Под камнями в этих
местах никого никогда не хоронили и вообще никаких погребений, кроме
курганных, мы тут не знаем. Значит, камень-то камнем, но женщина была не
погребена, а просто положена под глыбу. Убили и бросили.
- То есть как же это? - спросил директор растерянно. - Я что-то не
понимаю, - он развел руками, - кто ж ее?.. И в этом уборе еще! - Зыбин
молчал. - Стой, стой! Ведь такой наряд просто так не надевают. Такой на
свадьбу надевают или еще на какую-нибудь торжественность. А если
торжественность, значит, кругом люди, гости. Так как же ее могли увезти и
убить, объясни.
Зыбин пожал плечами. Дед сидел в кресле и демонстративно дремал.
- Нет, это никак не может быть, - решил директор.
- Кларочка, принесите, пожалуйста, археологическую карту Алма-Атинской
области, - попросил Зыбин очень ласково. - Я ее у вас тогда оставил прямо
на столе.
Клара молча повернулась и вышла. Директор посмотрел ей вслед.
- Вы что это? - спросил он негромко. - Поссорились, что ли?
- Да нет, ровно ничего, - ответил Зыбин.
- То-то - ровно ничего, - он покачал головой. - Третий день девчонка с
опухшими глазами ходит. И вчера - мы к тебе приехали, а ты побежал при ней
звонить своей... Уж никакой, значит, выдержки нет... Мне это не нравится,
учти, пожалуйста.
- Да что я... - заикнулся Зыбин.
- Вот то-то, все вы ничего, ничего, и получается-то очень чего! А что
твой помощник вчера учудил! Это что он там орал на всю бригаду, а? Тоже
ничего? Стой, я с тобой еще серьезно поговорю. Не можешь внушить
дисциплину подчиненному. Набрался, сопляк, и начинает выяснять свои
отношения с Советской властью. Все прошлое уже начисто позабыто, значит?
Это куда годится?
Дед вдруг открыл глаза. В таких случаях он всегда одобрял директора.
Хозяин должен требовать. А иначе и дела не будет. Разве мы доброе слово
понимаем?
- Молодые, глупые, - сказал он истово. - Даже выпить и то незаметно не
умеют. Выпил четвертинку и вообразил, что он уже царь и Бог. Начинает себя
людям показывать. А вот мой дед, он каждое воскресенье...
- Подожди, я их скоро всех прижму, - пообещал директор, - и того
свистуна, и этого его покровителя. Те! Тише. Вон она стучит каблучками.
Кончаем разговор. Переходим на карту.
Карту разложили на столе и прикрепили кнопками. Она была как ковер -
огромная, пестрая, заняла собой весь стол, и все, кроме деда, наклонились
над ней. Зыбин сказал:
- Ну-с, вот вам весь бассейн Карагалинки. Пусто! За сто лет ни горшка,
ни рожка. Белое пятно! На сорок верст кругом степь да степь кругом! Кто же
мог в этой степи захоронить нашу маленькую ведьму? И зачем надо было сюда
увозить ее труп? Но если это не погребенье, тогда что же?
И опять все трое молчали, смотрели и думали, хотя было ясно, что ничего
тут уж не придумаешь. И дед тоже смотрел на карту вместе со всеми и думал,
и так же, как и все, ничего придумать не мог.
- Белое пятно! - повторил он раздумчиво.
- А может быть, - робко предположил директор, - это все-таки
погребение, но только, понимаешь, какое-нибудь особенное. Ну, например,
саркофаг! Может, охотники спрятались тогда не под глыбу, а под крышку
этого саркофага. Сам-то он развалился, а крышка осталась. Может быть так,
а?
Он говорил и смотрел на Зыбина - сейчас перед картой он безоговорочно
признавал его авторитет.
- Да нет, пожалуй, так не выйдет, - покачал головой Зыбин. - Во-первых,
саркофаг зарывают, а не просто ставят среди степи, во-вторых, если это
саркофаг - то огромный, ведь пряталось-то под ним по меньшей мере трое.
Чтоб привезти и выкопать яму для такой махины, надо человек 10 по меньшей
мере. А это значит, что золото утекло бы. Хоть один вор из десятерых да
нашелся бы. Ведь степь-то голая, пустая. Далее, речь идет все время о
глыбине, саркофаг же состоит из тесаных плит. И теперь, пожалуй, самое
важное: ни о каких погребениях в саркофагах мы здесь никогда не слышали.
Вот, пожалуйста, смотрите, "Топографические сведения о курганах
Семиреченской и Семипалатинской области". Семиреченская область - это мы.
Так вот читаем: "Семиреченские курганы сооружены в прослойку с камнями,
реже - из чистых камней". Читаем дальше: "Слой камней нередко с голову, а
иногда и больше. Этот слой засыпался землей". А выглядит это так: "Курган
круглый или овальный, с крутым откосом, на верху его довольно значительная
площадь углубления". Все! С глыбой все это никак не спутаешь. Источник:
"Известия Томского университета", книга 1, за 1889 год, отдел, страница
142 - вопросы есть?
- Да, черт тебя дери, - сказал директор растерянно. - Действительно! Но
все-таки что же это такое?
Зыбин пожал плечами.
- Вот что это такое! Надо во что бы то ни стало найти эту глыбину, и
тогда можно будет рассуждать о том, что это такое, но во всяком случае,
кажется, точно - не могила! Девушку просто увезли и убили, и труп ее
засунули под эту глыбу. Но вот вы правильно говорите: при чем же тут
диадема? Как же удалось убить или похитить эту молодую царевну или жрицу
из дворца, да еще увезти труп ее за сто километров? А что такое сто
километров? Это значит скакать сутки по степи с трупом поперек седла! Или
она тогда была еще живая? И почему золото цело, как на него не набрели до
сих пор? Ведь лежало-то оно прямо на поверхности? - Он развел руками. - Ну
кто ж тут что знает? Я, например, ничего и предположить не могу. Одно
решение: надо разыскивать место.
Наступила пауза.
- Нет, это бывает, - сказал дед. - Это довольно просто бывает. Заманили
молодую девку, нафулиганничали, задавили и бросили. Вот и все. У нас в
станице такое тоже раз было. Убили девку. Искали-искали, а это оказался ее
сосед - попов сын.
- Где ж ты теперь найдешь это место? - вздохнул директор. - Кто тебе
его покажет? Вот что у нас осталось. - Он вынул зеленые корочки из-под
паспорта и зло бросил их на стол. - Нет, видно, это дело уж окончательно
потерянное. Так мне и тот старший сказал. - Он задумался. - Так какие
все-таки были брови у Александра Македонского? - спросил он вдруг. - Не
знаешь? А какие вообще брови бывают? У тебя вот какие? Не знаешь? Даже и
про свои собственные брови и то не знаешь? Так вот слушай. - Он вынул
записную книжку. - Брови бывают короткие, средние, длинные, прямые,
дугообразные, ломаные, извилистые, сближенные, сросшиеся, щетинистые,
широко расставленные, свисающие наружным концом вверх, свисающие вниз,
строго горизонтальные! Ух, дыхания не хватило. Вот что значит следователь,
а ты что? Вот ухо твое - ты что думаешь, это так просто ухо, и все? Дудки,
брат! В нем ты знаешь сколько примет? Двадцать. В одной мочке их шесть.
Вот это наука! Смотри, как они деда замучили. - Он засмеялся. - Так вот,
товарищ ученый, шумишь много, а толку чуть! Оказывается, это у вас еще не
наука, то есть наука, да неточная. А точная там - в сером домике. - Он
встал. - Они тебе наказывали сразу после закрытия музея туда зайти. Зайди.
- Он вынул из блокнота какую-то бумажку. - Вот! Товарищ Зеленый, 242-я
комната. Это тот старый. Он ничего. Придешь - позвонишь ему, вот телефон.
Приемный акт на всякий случай захвати. А в случае чего - звони мне. Я
сегодня буду дома сидеть. - Он поднялся с кресла и потянулся так, что
хрустнули кости. - Ну, разлетаемся, товарищи. А вы, Кларочка,
задержитесь-ка. Надо будет потолковать об организации хранения, а то
что-то...
Клара осталась, а Зыбин подумал и пошел на базар. Была у него одна
думка, и он обязательно хотел ее проверить. Вообще-то он всегда боялся
толпы, тесноты, давки, скученности. "Скучно от слова скученно", - говорил
он не то шутя, не то совершенно серьезно. И ох как по прошлым годам он
помнил эту мертвую, пропахшую крезолом скуку! Скуку ночных храпящих
вокзалов, свалочную скуку товарняков, в которых ни сесть, ни лечь, и даже
почти уже незапамятную скуку Чистых прудов. Это было лет двадцать назад.
Первые воспоминания об этом: липы с пыльными листьями, жара, серый песок.
Скука и тоска. Бульварный круг огорожен зелеными раскалившимися
скамейками. И семечки, семечки, семечки... Вся земля хрустит от семечек. В
середине круга оркестр, вознесенные над землей беседкой сидят солдаты и
трубят. Ниже этого круга двигается второй - няньки, бонны, мадемуазели,
гувернантки - все важные, благообразные, строго улыбающиеся. На одних
чепцы матерчатые, кокошники. На других черные платки с роскошными цветами
из тех, что растут на обоях, мануфактурах, трактирных чайниках и подносах.
Шали. Накидки. Открытые головы редко. Еще ниже третий круг, это
заклещенные намертво за руку несчастные господские дети. И он тоже
господское дитя, и его тоже заклещили и тащат. Солнце палит, оркестр
гремит. Круг движется медленно-медленно, и не выкрутишься, не выпросишься,
не убежишь. Иди чинным детским шажком с жестяным совочком в потной грязной
ладошке и жди последнего, отчаянного рыка задохшейся трубы. После этого
музыканты вдруг дружно опустят инструменты и закашляют, засморкаются,
задвигаются, заговорят. А нянька разожмет свою клешню. Ребята из
неблагородных носятся вокруг, свистят, кричат, подставляют друг другу
ножки, в общем, хулиганят от всей души. Они уличные, на них всем
наплевать, и они все могут. А ты ровно ничего не можешь. Ты сын
благородных родителей. От этого скука, зной, все время болит голова, ноет
рука от нянькиных клещей.
Зачем кружили эти няньки? Зачем ревел и надсаживался оркестр? Зачем он
играл нянькам "На сопках Маньчжурии" и "Оружьем на солнце сверкая"? Ну,
наверно, это все напоминало им господские разговоры о высшем свете, снимки
в "Огоньке", обложку на "Солнце России", бал-маскарад с призами, гуляния в
царском саду, еще что-нибудь подобное. Ведь напротив стояло белое здание с
колоннами, кино "Колизей", и там шли салонные фильмы. Вот еще с тех пор
Зыбин люто возненавидел всякое многолюдство и избегал его пуще всего. Но
года через два именно оно хлынуло на него потоком: революция - ночные
поезда и вокзалы, теплушки, платформы! Ох, как он их хорошо узнал за эти
четверть столетия!
Поэтому он и боялся толпы и только на алма-атинские рынки ходил охотно.
Их было несколько: Сенной, Мучной, Никольский и, наконец, самый ближний,
Зеленый, или Колхозный. Этот рынок был веселым, запьянцовским и даже
немного юродивым местом. Его Зыбин любил больше всех других. Сюда он и
пришел из музея.
Зеленый базар!
Только с первого взгляда он казался толчеей. Когда присмотришься, то
поймешь: это целостный, здраво продуманный и четко сформированный
организм. В нем все на своих местах. Бахчевники, например, постоянно
занимают одну сторону базара. На этой стороне лошади, верблюды, ослы,
телеги, грузовики. Очень много грузовиков. В грузовиках арбузы. Они лежат
навалом: белые, сизые, черные, полосатые. Над ними изгибаются молодцы в
майках и ковбойках - хватают один, другой, легко подбрасывают, шутя ловят,
наклоняются через борт к покупателю и суют ему в ухо: "Слышишь, как
трещит? Эх! Смотри, борода, денег не возьму!" - с размаху всаживают нож в
черно-зеленый полосатый бок, раздается хруст, и вот над толпой на конце
длинного ножа трепещет красный треугольник - алая, истекающая соком живая
ткань, вся в розовых жилках, клетках, крупинках и кристаллах.
- Да голова ты садовая, сейчас ты белого и за тыщу не найдешь! На!
Даром даю! Бери! - кричит продавец и швыряет арбуз покупателю.
То же самое орут с телег, с арбакешек, с подмостков, просто с земли.
Здесь же снуют юркие казахские девчонки с сорока косичками. Они таскают
ведра и огромные медные чайники и поют, это почти стихи:
- А вот свежая холодная вода!
- Кому свежей холодной воды!
- Вода! Вода! Две копейки кружка.
- Подходи, Ванюшка!
Рядом мелкая розница - лоток под кисеей, под ней уже мертвые ломти -
вялые, липкие, запекшиеся бурой арбузной сладостью, над ними ревет стая
больших металлических лиловых мух (здесь их зовут шимпанскими). Тронешь
ломоть - и сразу отдернешь руку - среди черных и желтых лакированных
семечек замерли три или четыре хищницы с чутко подрагивающими тигриными
туловищами.
- В-вот воды, воды! Кому свежей холодной воды! - заливаются чистые
девчоночьи голоса, и только иногда среди них прорвется спокойный
гекзаметр:
- А вот ароматные сладкие дыни! Кто купит?
- Ароматную сладкую дыню задаром. Кто купит?
У ароматных сладких дынь свой ряд. Они товар нежный. Их не ссыпают
навалом, их раскладывают в ряд на циновках. Есть дыни круглые, четко
оформившиеся, с мягкими, обтекаемыми гранями - их зовут здесь кубышками.
Но больше всего они похожи на какой-то внутренний орган неведомого
чудовища - почку или сердце. Мясо у них оранжево-желтое или насыщенно
зеленое, как шартрез. А есть еще дыни длинные, конические, как мины или
межпланетные снаряды (так в то время их рисовали в журнале "Вокруг
света"). Есть дыни золотистые, как осень, как листопад, как закат в
спокойной воде пруда. Есть дыни, похожие на головы огромных тропических
гадов, они в пятнах, потеках, пересветах, в хищных змеиных узорах. От дынь
исходит еле уловимый аромат, и каждый, кто проходит по этим рядам, дышит
им. И продавцы в этом ряду тоже иные, и покупатели тут не те, что
табунятся вокруг арбузных пятитонок. Продавцы в этом ряду - старые
солидные люди, узбеки или казахи - аксакалы с истовыми бородами, с бурыми
иконописными лицами, в черно-белых тканых тюбетейках. Они не волнуются, не
бегают, не кричат, они только поют: "А вот ароматные сладкие дыни".
Подходи, смотри, плати деньги и уноси. Пробовать дыни дают не всякому. Это
целый ритуал. Сначала ее секут напополам, потом снимают тончайший
прозрачный срез и к лицу покупателя на острие длинного и тонкого, как
жало, ножа возносится прозрачный розовый лепесток, бери в рот, соси и
оценивай. И покупатель здесь свой. Около арбузов мальчишки, тетки,
сезонники, шоферы, любители выпить. Арбуз, если нет ножа, просто колют о
колено, а надколов, разрывают руками. Едят тут же, чавкая, истекая
сладостью, урча, уходя в корку с носом, с глазами, чуть не до волос.
Повсюду на земле валяются горбушки и шкурки. Дыню под мышкой уносят домой.
И когда там ее положат на белое фаянсовое блюдо и поставят среди стола, то
стол тоже сразу вспыхнет и станет праздничным. Такая она нежно-цветистая,
такая она светящаяся, изнизанная загаром и золотом, в общем, очень похожая
на дорогую майоликовую вазу.
А дальше помидоры и лук. Лук - это пучки длинных сизо-зеленых стрел, но
лук - это и клубни, выложенные в ряд. Под солнцем они горят суздальским
золотом. Но обдерите золотую фольгу, и на свет выкатится сочная тугая
капля невероятной чистоты и блеска, беловато-зеленая или фиолетовая. По
Перельману, вода в космосе примет именно такую форму. Но фиолетовые они
или зеленые, их все равно грызут тут же, на месте, с горячим мякишем, с
серой верблюжьей солью. Они хрустят, их необыкновенная горечь и сладость
захватывает дыхание, ударяет в нос, но все равно их гложут, хрупают,
хрустят. "Сердитый лук", - говорят, улыбаясь и плача. "Сладкий лук, нигде
нет такого лука!" Но и помидоров таких нигде нет, кроме как на Зеленом
базаре: они лежат в ящиках, в лотках, на прилавках - огромные, мягкие, до
краев наполненные тягучей кровью, туго лоснящиеся тропические плоды. В них
все оттенки и красных и желтых тонов - от янтарного, кораллово-розового,
смутного и прозрачного, как лунный камень, до базарно-красных грубых
матрешек. Их покупают и уносят целыми лотками - круглые тугие мячики,
багровые буденовки, желтые голыши. Все равно больше рубля здесь не
оставишь. Около лотков с помидорами, луком и разноцветной картошкой
(желтой, белой, черной, розовой, почти коралловой!) - товарный лоток
разделяется надвое. С одной стороны остаются ряды, а другая сторона
упирается в стену. Это почтовая контора. Отсюда во все концы страны летит
знаменитый алма-атинский апорт. Тут же продают ящики, свежую стружку,
холстину для обшивки. В конторе зашивают, надписывают, взвешивают. То и
дело мелькают быстрые, оперативные личности с молотками, гвоздодерами и
химическими карандашами за ухом. На все разная такса. Одна на то, чтобы
уложить и заколотить, другая на то, чтобы красиво надписать, третья на то,
чтобы уложить, заколотить, красиво надписать, взвесить, выстоять и
отправить. Здесь же печально бродит между ларьками некая туманная
личность. Завсегдатаи знают, что это актер и поэт-новеллист. У него
страшное, иссиня-белое, запойное лицо. Из театра его сократили, и вот он
теперь ходит по рынку и гадает. Под мышкой у него толстый фолиант - "Как
закалялась сталь", издание для слепых. Он кладет его на колени,
распахивает и гадает. Рядом старушка продает морских жителей. Место здесь
бойкое. Стоит пивная бочка, и над ней взлетают руки с кружками и
поллитровками. Крик, смех. Пьют здесь так: полкружки пива, полкружки
водки. Морские жители под эту смесь идут очень ходко.
Зыбин больше всего любил именно эти ряды. Но сейчас он не дошел до них,
а свернул направо, к рыбным ларькам. Рыбу тут выносили разную - копченую,
нежно-золотистую, как будто обернутую в увядающий пальмовый лист, даже
металлически-фиолетовую. Она лежала на прилавке, висела пучками,
плескалась в цинковых чанах и судках. Зыбина хватали за руки, ему
предлагали залом с Каспия, сома из Аральска, карасиков с Сиротских прудов.
Он ничего не покупал, ни к чему не приценивался, он дошел до конца рядов и
повернул обратно.
- А маринки у вас сегодня нет? - спросил он у высокого пожилого
торговца. Тот стоял, засунув руки под клеенчатый фартук, и молча наблюдал
за ним.
- Ну откуда она сейчас будет? - спросил продавец. - Маринку сейчас вы
не найдете. Только если у кого вяленая осталась. Мы такой не торгуем.
- Вяленая, говорите?
- Исключительно вяленая. На другую сейчас запрет. Как же! План не
выполнен. Только если украдут где. Вот приходите через месяц - тогда
будет.
Помолчали, переглянулись, но еще не полностью поверили друг другу.
- Жаль, жаль, - сказал Зыбин. - А мне как раз позарез надо маринки.
- Свежую?
- Хоть свежую, хоть копченую. Копченую лучше.
Торговец посмотрел, примерился и спросил:
- Много?
- Да сколько есть, столько возьму. Сестра из Вятки просит. - И он
достал из кармана какое-то письмо.
- Сейчас не Вятка, а город Киров, - поправил торговец. - Тогда вам
только на Или надо ехать. Там ее сколько хочешь. Как пойдете по берегу,
так и увидите - тони, тони. Колхоз "Первый май". Там любой колхозник вам
устроит с пудик.
- А к кому там зайти? Не знаете?
Продавец снова подумал, опять они посмотрели друг на друга и наконец
окончательно поняли друг друга.
- Тогда, в таком разе, как дойдете до правления колхоза - это у моста,
сразу же, - спросите Павла Савельева. Он шофером работает.