- Могут и вышака дать, - сказал хмуро какой-то парень рядом.
   - Не-е, - мотнул головой дядька. - Которому вышака, тот там и остается,
а если вывели, то два года.
   Так вот, очевидно, такой перебежчик и находился сейчас  перед  Зыбиным.
Да, немолод, очень даже немолод, но жилист  и  еще  крепок.  Очень  высок,
ступни в шерстяных носках упираются в стену. А на столе квадратиком  лежат
комбинезон и плотная серая куртка железнодорожника на крюках.  Под  столом
туго  набитая  и  зашнурованная  туристская  -  именно  туристская,  а  не
красноармейская! - сумка с  лямками.  Тут  же  ботинки.  Все  приведено  к
некоему несложному, но  строгому  лагерному  идеалу.  И  он,  видно,  тоже
идеальный лагерник. Вот как и Буддо. Так  что  ж,  его  тоже  привезли  на
переследствие? Может быть, но и на Буддо он не  похож.  Он  похож  еще  на
кого-то и, кажется, того же плана, но на кого же, на кого же? Он осторожно
встал и зашел с  другой  стороны.  Спит  -  ровно,  спокойно,  непробудно.
Крепким хозяйским сном.  Видно,  что  ко  всему  привык:  тюрьма,  лагерь,
переезды - это его стихия. Ну ладно, пусть спит. Утром посмотрим.


   Наутро он разглядел его как следует. Да, это был старик, высокий, очень
худой -  остро  выделялись  ключицы,  -  с  черными  клочкастыми  жесткими
бровями, но глаза под этими разбойничьими бровями были  тихие  и  какие-то
выжидающие.
   - Позвольте представиться, - произнес старик с какой-то даже  легчайшей
светскостью и поднялся с койки, - Георгий Матвеевич  Каландарашвили.  Имею
восемь лет по ОСО.  Вчера  ночью  на  самолете  был  доставлен  сюда.  Как
полагаю, на новое следствие!
   "Недурно, - весело подумал Зыбин. -  И  этот  на  новое  следствие!  Ну
халтурщики!"
   Он назвал себя и, не вдаваясь больше ни в какие подробности, спросил: а
не знает ли Георгий Матвеевич такого Александра Ивановича Буддо,  он  тоже
был привезен из лагеря на новое следствие, и они сидели в одной камере.
   - Как говорите? Буддо? - нахмурился  старик.  -  Нет,  в  нашем  лагере
такого не было. А вы верно знаете, что он из  Карлага?  Ах,  из  городской
колонии! Ну, так это совсем другое дело. У него какая статья-то?
   Зыбин сказал: 58-8 через 17. Старик снисходительно улыбнулся.
   - Болтун! Посочувствовал кому не надо. Нет, встречаться с ним мы  никак
не могли. Таких, как я, в городских колониях не  держат.  У  меня  же  ПШ!
Караганда, Балхаш, Сухо-Безводное - вот наши родные края. И давно, Георгий
Николаевич, вы имеете честь тут припухать?
   - Как вы сказали? - удивился Зыбин. - Припухать?
   - Припухать, припухать, - улыбнулся старик. - А  вы  разве  не  слышали
этого слова? Как же это сосед-то вас не  образовал?  Дело  в  том,  что  у
нашего брата, лагерника, бывают только три состояния: мы  можем  мантулить
(или, что то же самое, "упираться  рогами"),  то  есть  работать,  или  же
кантоваться, то есть не работать, и, наконец, припухать, то есть  ждать  у
моря погоды. Вот мы с вами сейчас припухаем. Хорошо! А вот вы не знаете, с
какого конца сейчас оправка? С того? Ну, это значит, еще  минимум  полчаса
придется ждать, тут коридоры большие. Тогда извините.
   Он отошел в угол к параше.
   "И все-то ты знаешь", - подумал Зыбин неприязненно. И спросил:
   - А что такое ПШ?
   - О-о, это серьезное дело, - ответил Каландарашвили, возвращаясь.  -  С
этими литерами вы не шутите - это "подозрение в шпионаже". А получил я эту
литеру потому, что прожил в Грузии беспрерывно  с  рожденья  по  тридцатый
год,  значит,  присутствовал  при  основании  и  падении  так   называемой
кукурузной республики. Ну, конечно,  был  знаком  кое  с  кем  из  будущих
грузинских эмигрантов. А они, как следует из газет, все  шпионы.  Так  что
тут логика полная, но то, что я сейчас  здесь,  никакого  отношения  ни  к
кукурузной  республике,   ни   к   ПШ   не   имеет,   это   у   меня   уже
благоприобретенное, заработанное в лагере!
   "Ну, все как у Буддо, - отметил  про  себя  Зыбин.  -  Ах  ты  Господи!
Хорошо, хорошо, не буду забегать вперед, сам  все  скажет".  И  неожиданно
сказал:
   - Ну возобновят вам старый срок, и все!
   - Срок! - покачал головой старик. -  Да  я  бы  старый  срок  у  них  с
закрытыми глазами схватил бы. Но для этого они меня не стали  бы  вывозить
на самолете. На месте сунули бы, и все! Нет, тут дело иное, серьезнее!
   - А какое же? - не удержался Зыбин.
   Каландарашвили взглянул на него и улыбнулся.
   - А вот какое, - сказал он, протянул костлявый палец и приставил его  к
переносью. - Вот какое, - повторил он и слегка щелкнул себя по виску.
   - Господи, да за  что  же  это?  -  невольно  воскликнул  Зыбин.  -  Вы
извините, конечно, что спрашиваю...
   - Ничего, ничего, спрашивайте. Да нет, ничего особенного я не сотворил.
Никого не убил, не зарезал, не ограбил,  просто  в  один  прекрасный  день
написал и отправил одно честное, чисто деловое письмо в Москву. Потребовал
у должника его еще дореволюционный  должок.  Вот  и  все.  И  никаких  там
высказываний, эмоций или упреков - ничего!
   - И что же, письмо это задержали? И полагаете,  что  вас  за  это...  -
Голос у Зыбина насмешливо дрогнул.
   - Да нет, раз взяли, значит, оно точно дошло по адресу,  -  не  заметил
его тона старик.  -  Ну,  конечно,  сглупил  я  страшно,  потребовал,  как
говорится, у каменного попа  железной  просфоры,  а  поп  этот  -  человек
действительно каменный, без всяких  там  сантиментов,  он  на  это  письмо
посмотрел с государственной точки зрения.
   - И что ж теперь будет?
   - Да плохо будет. Начальник намекнул, когда меня  выводили  из  лагеря,
что очень плохо будет. Ему, бедняге,  самому,  конечно,  здорово  влетело.
Выходит, что скорее всего получу я из всей суммы девять копеек натурой.  И
все!
   - Это что ж такое? - спросил Зыбин.  (Игра?  Провокация?  Просто  порет
чепуху? Да нет, не похоже что-то.)
   - Вот сразу видно, что вы в лагере не были, - засмеялся Каландарашвили.
- Это, так говорят, выразился один из  адвокатов  в  защитной  речи.  "Мой
подзащитный, граждане судьи, не стоит даже тех девяти копеек,  которые  на
него затратит наше государство". Следователи очень любят этот  анекдот.  А
впрочем, вряд ли это и анекдот.  Теперь  адвокаты  мудрые.  Они  научились
говорить с судьями на понятном для них языке. Так!  -  Он  вдруг  сделался
совершенно серьезным. - А теперь разрешите,  я  на  минуту  займусь  своим
хозяйством. - Он поднял сумку и поставил ее на  стол.  -  Понимаете,  меня
выдернули ночью с такой скоропалительностью,  -  продолжал  он,  распуская
шнурки, - что даже и не обыскали. А этот вот рюкзачок принесли  на  машину
прямо из каптерки. Так что я и друзьям даже не смог ничего оставить. А как
раз недавно посылка была. Да еще от старой оставалось, - он наклонился над
сумкой. - Вы курите, Георгий Николаевич? Ах, жалко, жалко! В лагере или  в
тюрьме это большая поддержка, особенно когда волнуешься. Ну  а  курящих-то
вы ничего, выносите?
   - Да ради Бога, - всполошился Зыбин, - я даже люблю, когда дымят...
   - Благодарствуйте! Но только вы не стесняйтесь, я теперь дымлю немного,
так что мне и двух оправок утром и вечером вполне хватило бы. -  Он  вынул
из сумки и положил на стол несколько коробок. - Ну вот взгляните,  что  за
папиросы-то мне прислали! "Герцеговина Флор!" Раньше  мне  никогда  их  не
присылали, так что, может быть, это и намек! Вы знаете, кто их курит? Нет?
Вот! - он быстро двумя пальцами пририсовал себе усы.
   - Так вы... - воскликнул Зыбин и вскочил.
   - Тес, садитесь, садитесь, потом, если меня не выдернут.  А  сейчас  мы
будем пить чай. - Он снова наклонился над сумкой. - Да, сегодня нам есть с
чем попить. Поразительно, что здесь ничего не отобрали, даже не осмотрели!
Ох, боюсь я этих добрых данайцев! У них беспричинных даров не бывает. Так!
Чай! Настоящий, фамильный, с цветком! Сейчас  сварим.  Вот  и  кружка  для
этого  лежит.  Даже  ее  не  отобрали,  чудеса!  "Мишки".   Целый   пакет,
попробуйте, пожалуйста, очень, очень прошу. И вот -  наш  кавказский  сыр.
Эх, хорош он с молодым вином да на чистом воздухе! Так уж хорош! Но не все
его понимают и любят, и поэтому вот  -  кусок  рокфора.  Вот  его-то  надо
быстро кончать, а то, видите, уже черствеет. Сахар. Масло. Икра. Смотрите,
какие у меня дома умные, все разложили  в  розовые  туалетные  коробки  из
пластмассы. Их не отбирают. Ну вот и разговеемся! А скептики говорят,  что
еще жизнь не прекрасна! Нет, она  прекрасна,  вот  существованье-то  часто
невыносимо - это да! Но это уж другое.
   Загремел ключ, дверь приотворилась, и в образовавшуюся  щель  въехал  и
закачался на половине порога большой медный чайник, а полная белая женщина
протянула в эту щель две аккуратных  горбушки  и  на  них  четыре  кусочка
сахара.
   День начался.


   Чай они пили молча и сосредоточенно, то есть сосредоточенно пил его он,
а  Каландарашвили  сидел,  ломал  маленькие  кусочки  хлеба  и   аккуратно
намазывал  их  маслом,  для  этого  у  него  была  хорошо  обструганная  и
отполированная щепочка, что-то вроде деревянного ножа. Один раз он  поймал
на себе взгляд Зыбина и улыбнулся.
   - А вы кушайте, кушайте, пожалуйста, Георгий  Николаевич!  На  меня  не
обращайте внимания, я вот утром никогда много не ем, а все это надо быстро
уничтожить, видите, какая жара.
   И Зыбин ел, ел, наконец он с некоторым усилием отставил от себя  кружку
и откинулся к стене.
   - Ух, - сказал он, - спасибо! Уж  забыл,  что  все  это  существует.  А
теперь... - Он лег, вытянулся, закрыл глаза и словно в колодец ухнул.  Это
было как  обморок.  Когда  он  снова  поднял  голову,  стол  был  пуст,  а
Каландарашвили  сидел  и  читал  какую-то  очень  толстую,  как  карманный
молитвенник, книжку в белом переплете.
   - Вот здорово! - сказал Зыбин изумленно. - Заснул. Никогда со мной  так
не бывало.
   - Ну что ж, на здоровье, - очень добро сказал Каландарашвили и  отложил
книжку. - Но меня вот что удивляет: они что,  разрешают  вам  спать  когда
угодно? У вас что, следствие, что ли, кончилось?
   - Нет, не думаю, - покачал головой Зыбин. - Хотя черт его знает! Может,
они его и кончили, уже недели три как не вызывают. Тут такое дело:  держал
голодовку, только неделю как ее снял.
   - Ах вот что, - кивнул головой Каландарашвили. - И что  ж,  этот  Буддо
сидел с вами до голодовки или во время ее? Они ведь хитрят, первые три дня
оставляют в той же камере, и, значит, голодовка не считается.
   - Да нет, мы с ним встретились как раз во время допросов, и даже  очень
активных допросов.
   - Ах так, - Каландарашвили с полминуты думал. - А он вас  о  чем-нибудь
расспрашивал?  Ну,  за  что  вас  забрали,  что   вам   предъявляют,   кто
следователь, как следствие идет?
   - Да пожалуй, что нет. А вообще, что я бы мог сказать? Не о  следствии,
а о своем деле. Я ведь ничего не знаю. Решительно ничего. И в чем виноват,
тоже не знаю.
   - Угу, - кивнул головой старик, - так бывает при доносе, когда не хотят
выдать доносчика. Послушайте, раз так, то я вам дам  действительно  ценный
совет: твердо помните три тюремных правила: ничего  не  бойся,  ничему  не
верь, ничего не проси! Если вы будете им следовать, то все образуется.
   - То есть они меня выпустят? - усмехнулся Зыбин.
   - Сейчас? Нет, вряд ли. А вот потом, конечно, отпустят. А затем другое:
ведь в лагере люди живут, и из лагеря людьми выходят. И даже неплохо живут
и выходят. Друзей настоящих имеют, книги хорошие читают, учатся, но только
к этому надо уже сейчас готовиться: подобраться, затянуться, все  на  себя
прикинуть, все мысленно пройти, быть ко всему готовым, а  главное,  всегда
помнить эти три правила - вот это, конечно, самое трудное.
   - Запомнить-то их нетрудно, - усмехнулся Зыбин.
   - Придерживаться их трудно, ох как трудно, Георгий Николаевич! У них же
все в руках, а у вас ничегошеньки, только одно  "нет!".  А  "нет"  и  есть
"нет" - пустое место. Как бы  вы  ни  держались,  они  все  равно  вас  на
чем-нибудь да проведут, надо только, чтоб это было не самое главное,  чтоб
они вам черное в белое не превратили.  Хм,  -  он  чему-то  усмехнулся,  -
насчет черного и белого у меня  есть  хорошее  воспоминание.  Как-то  меня
допрашивал мой коллега, мы одного с ним выпуска, даже на  фотографии  наши
медальоны стояли рядом, я на "К", он на "М", и потом как-то раза два с ним
встречались. Он, когда  приезжал  на  Кавказ  по  делам,  заходил  ко  мне
советоваться, я ему одно дело еще помог выиграть, кроме  того,  он  писал,
правда,  не  больно  охотно  его  печатали,  все  больше  в  безгонорарных
альманахах, но ведь важен сам факт  -  писатель!  Тогда  это  очень  много
стоило, ну а после Октября он сразу же пришел в органы и  сделался  важной
шишкой! Еще бы! Высшее образование, опыт, хитер, начитан, и язык  подвешен
хорошо, там таких сейчас  совсем  нет.  Вы  видели,  кто  вас  допрашивал?
Ваньки! Так вот, когда меня арестовали в Москве второй раз, вызвал он меня
к себе. Тюрьма была переполненной, я же очень  кашлял,  так  что  засунули
меня в одиночку - такой каменный чуланчик без  окон:  все  время  лампочка
горела. А привели к нему - так тоже  люстра  горит.  А  на  окнах  плотные
шторы. Встретились по-дружески: он меня усадил, чаем с  печеньем  угостил.
Курили. Вспомнили тех и этих. Ну, конечно, одних уже нет, а те  далече.  А
потом начали спорить. Про мое дело не  говорили,  потому  что,  собственно
говоря, и дела-то не было, одна принадлежность. Так что мы с высшей  точки
зрения спорили, скорее даже не о политике, а об историософии.
   - Что, и такие у них были времена? - удивился Зыбин.
   - Да, были в самом начале. Когда в этом  милом  учреждении  еще  сидели
люди, а не ваньки-встаньки с большими кулаками. Я ему и говорю под  конец:
беда в том, дорогой имярек, что наш спор нескончаем, это  старый  как  мир
вопрос - что есть истина? Христос,  как  вы  помните,  Пилату  на  это  не
ответил. А он мне: "Ну а вы, дорогой Георгий Матвеевич, ответили  бы?  Для
вас тут, по совести, все ясно?" - "Да вот если именно по совести,  то  все
ясно". - "То есть?.." - "Белое есть белое, а черное - черное". - "Понятно!
Ну а как же различить-то, где черное, где белое?" -  "Очень  просто:  надо
смотреть". - "Да, тогда действительно все просто. Ну хорошо, -  подошел  к
окну. - Вот тут между двумя нашими корпусами есть прогулочный  дворик.  Вы
там, я видел, как-то гуляли. Так вот не помните ли,  какие  стены  у  этих
корпусов: черные или белые?" - "Белые, штукатуренные". -  "Это  точно?"  -
"Точно!" - "Смотрите! - Отдернул занавеску, а там ночь, ночь! -  Ну  какие
же они белые, если, смотрите, они черные?"  -  "Ну,  ночью  они,  конечно,
черные..." - "Ну какие же они черные, если они белые.  Вон  фонарь  горит,
подойдите, посмотрите, белые?" - "Там, - говорю, - белые". -  "Так  черные
или белые? Видите, оказывается,  не  так-то  легко  ответить  на  это,  по
природе-то оно, может, и белое, а по сиюсекундной сущности  своей  черное.
Вы, либералы, работали среди бела дня, а потом вышли из игры, а мы  пришли
черной ночью, вот цвета-то у нас с вами и оказались разные. Вот  так".  Ну
что, глупо, скажете?
   - Да не особенно умно,  -  ответил  Зыбин.  -  Словесная  игра,  фокусы
какие-то.
   - Да, согласен, не умно, но вместе с тем и совершенно неопровержимо.  И
беда в том, что с этими глупыми, но  неопровержимыми  вещами  и  порядками
приходится встречаться теперь каждый день.
   Он снова взял книгу и стал ее листать.
   - Что это у вас? - спросил Зыбин. - Латинский молитвенник?
   -  Да  нет,  не  молитвенник,  посмотрите,  посмотрите,   -   улыбнулся
Каландарашвили. - Любопытная книжица. В тюрьме особенно. Тацит. Амстердам,
1672 год. Таскаю ее с собой вот уже четверть века.
   - И у вас не отобрали? - удивился Зыбин.
   Он взял томик и стал его перелистывать. Геометрически четкая планировка
страниц, поля, шрифт,  похожий  на  мелкие  выпавшие  кристаллики,  -  это
успокаивало, как глоток ледяной воды. Такие книги для  него  были  как  бы
сама вечность. Ни в чем другом XVII  век  так  независимо,  как  равный  к
равному, не обращался к XVIII, XIX, XX, XXI, XXII векам, как тут. И была в
них еще какая-то высшая корректность истины, то  вечное,  что  никогда  не
дряхлеет.
   - Говорят, эти шрифты отливали из серебра, - сказал Зыбин.
   - Может быть, хотя я не знаю, для чего это было бы нужно,  -  улыбнулся
Каландарашвили. - Да, все тюрьмы и ссылки прошла со мной эта книжица. Отец
подарил мне ее, когда я защитил магистерскую. Видите, на  первой  странице
разрешение на вынос. Старое, а действует. Вы по-латыни-то читаете?
   - Когда-то читал довольно  бойко.  Но  не  Тацита.  Тацита  мне  трудно
читать. Уж слишком сжат и своеволен.
   - Да, это есть. А я его очень  люблю.  Ни  один  историк  меня  так  не
интересует, как он. Вот все думаю и думаю и понять не могу  -  кто  ж  он,
обделенный и  разочаровавшийся  соучастник  злодеяний  или  смирившийся  и
уцелевший свидетель их? Никак я его не пойму.
   - Интересно будет поговорить, - сказал  Зыбин,  глядя  на  старика.  Он
сидел легко и непринужденно, поставив локти  на  стол,  прямой,  стройный,
задумчиво улыбающийся.
   - Что ж, будет время - обо всем поговорим, - пообещал он. - Только вряд
ли они меня тут долго продержат. С такими делами копаться не любят.
   - С какими такими?
   - Совершенно ясными. Ведь расследовать  нечего.  Письмо  написано  моей
рукой. Я не отрекаюсь! Ну и все! Слушайте, а что если  я,  глядя  на  вас,
тоже прилягу? Как это будет?
   - Да конечно, ложитесь. Никто вас не потревожит.
   - В карцер могут посадить. Ну, хорошо, попробую.
   Он снял ботинки и лег. Полежал так с минуту с закрытыми глазами и вдруг
засмеялся и сел.
   - Нет, не усну. Привычки нет. А вот я лежал и думал. С детства я мечтал
о полете, раза два в юности  даже  билеты  брал  на  круговые  полеты  над
городом. Один раз еще в гимназии, другой - в  университете.  Оба  раза  не
вышло. Первый раз инспектор увидел, отругал и  за  ручку  к  отцу  привел,
другой раз  ливень  пошел.  В  26-м  году  уж  совсем  собрался  лететь  в
Кенигсберг к кузине, так арестовали! И вот уж всякую надежду потерял - что
ж, лагерь восемь лет, я - старик, и вдруг вызывают меня вчера и  прямо  на
самолет. Лечу и думаю: ну, теперь мне и  умирать  не  страшно  -  все  уже
видел. Как земля из-за туч  выглядит,  и  то  видел.  А  больше  человеку,
наверно, и видеть не положено. Прилип к стеклу, смотрю,  а  часовой  рядом
глядит и улыбается: смотри, дед, смотри. Он, конечно,  уже  знал,  на  что
меня везет. Им ведь намекают об этом. Вы никогда не летали?
   - Нет.
   - Так вы обязательно, обязательно полетайте! Это ж  такое  впечатление!
Когда над тучами летишь, кажется, что на другую планету попал  -  на  Уран
или Сатурн, и они все в снегу, во  льдах,  в  айсбергах  каких-то.  Ничего
живого не осталось, все там окоченело, одни глыбины мерзлой углекислоты. И
вдруг  мелькнуло  чистое,  ясное  окошечко  с  разноцветными   прозрачными
стеклами: желтые, синие, зеленые!  Это  уж  наша  земля  -  города,  поля,
пустыни, леса. В них птицы поют, дети по грибы  и  ягоды  ходят.  До  чего
хорошо! Да!  А  история-то  моя  простая,  очень  простая  -  слушайте,  я
расскажу.


   История и верно оказалась очень простой, но в то же время и  совершенно
необычайной.
   Ранняя весна 1937  года  была  очень  тяжелой  и  злой  для  зека  того
засушливого степного лагеря, где находился Каландарашвили.  Злой  по  всем
статьям. Сначала прокатилась волна  совершенно  непонятных  увозов.  Утром
заходили в барак нарядчик с надзирателем. В руках у нарядчика была обычная
фанерная дощечка (все списки в лагере пишут на фанере - она не мнется,  не
рвется,  хорошо  соскабливается  стеклышком  и  поэтому  всегда  чистая  и
свежая). Нарядчик смотрел на нее  и  вызывал  пять  или  шесть  человек  с
вещами. Надзиратель их спешно обыскивал, выводил  за  ворота  и  передавал
военном