у спецконвою. Тут их всех снова выкликали  по  фамилии  -  в  руках
старшего  был  формуляр,  -  считали,  затем  погружали  (лицом  назад)  в
грузовичок и увозили на станцию. Вот, собственно, и все. Этап как этап. Из
одного барака вызвали пятерых,  из  другого  тройку,  из  третьего  десять
человек. В основном брали работяг, но пару раз  заходили  и  в  инвалидные
бараки. А один раз выкликнули оттуда такого  дремучего  параличного  деда,
что его пришлось  тащить  на  носилках.  Это  сбило  все  догадки.  Раньше
говорили  о  новом  лагере  и  спецработах,  теперь  стали   толковать   о
переследствиях. Таких разговоров в лагере всегда хватает. Пишут  в  лагере
все. Пишут генеральному прокурору, в Верхсуд, в ЦК  партии  -  и  в  ответ
получают одинаковые красиво отстуканные узкие бумажки: "Ваше  заявление  о
пересмотре получено, проверено и отклонено ввиду отсутствия оснований".  И
внизу подпись  -  эдакая  стремительная  фиолетовая,  зеленая  или  черная
молния. Правда, все эти отказы тоже много не  стоили  -  после  них  порой
получали иногда и такое: "Ваше дело вытребовано  для  проверки".  И  опять
молния. Только тогда уж что-то в слишком многие  лагерные  головы  ударяли
эти анилиновые молнии, но может быть, говорили еще,  полоса  такая  нашла?
Может,  нарком  новый  назначен?  Но  в  кабинете  начальника  над  столом
по-прежнему висела та же хрупкая хорьковая мордочка с острыми глазками.
   А брать все продолжали. Прошел еще один смутный месяц,  и  тут  наконец
поступило первое в чем-то  вполне  достоверное  известие.  Одного  вернули
обратно. Оказывается, забрали  не  того  Прокофьева.  Вернулся  он  сильно
поддавший, хмурый, раздражительный и дня три спал. А потом поползли слухи.
Оказалось, всех везут в один и тот  же  ОЛП  (отдельный  лагерный  пункт).
Стоит этот ОЛП в стороне от железной дороги в степи,  и  никакого  объекта
рядом с ним нет, так что  и  работать  там  негде.  По  словам  плотников,
строивших его, это огромная голая зона и  пятнадцать  новеньких,  пахнущих
смолой пустых бараков. Вот и все. Потом кто-то из строителей вспомнил, что
однажды ночью туда привезли решетки и сгрузили их в каптерку. Хорошего  во
все этом, конечно, было мало.  Возвращенный  рассказал:  теперь  в  каждом
бараке человек по двести. Спят на полу. На окнах решетки, на дверях замки.
Прогулок нет. Жарища, дышать нечем.  Кормят  так:  утром  пятьсот  граммов
хлеба  и  кружка  кипятка;  в  обед  черпак  "байкала"  (рыбной   баланды,
прозрачной, как  вода)  и  полчерпака  жидкого  могара;  на  ужин  тот  же
"байкал". Сахар не положен, на работу не  водят  -  просто  сидят  и  ждут
чего-то, а чего именно? Никто не знает. И  Прокофьев  тоже  не  знал.  Дня
через три у него опухли ноги и открылся  безудержный  лагерный  понос,  от
которого спасенья нет. Его спешно отправили  в  больницу,  и  надзиратель,
провожая его до ворот, сказал: "А я ведь думал, что он после этого сто лет
обязан жить". И опять никто ничего  не  понимал,  потому  что  главного-то
Прокофьев так и не сказал. Все выяснилось только через неделю.
   Утром собрали всех на линейку. Там возле клуба и  щита  для  объявлений
стоял уже стол под кумачом, висела  стенгазета  "Перековка"  -  экстренный
выпуск - и прохаживалось несколько  надзирателей.  Две  тысячи  человек  в
течение доброго часа стояли на солнцепеке по команде "смирно"  перед  этим
пустым столом (надзиратели похаживали и покрикивали: "Как стоите!  Животы!
Разговорчики!"). Потом раздалось: "Внимание!" - дверь  клуба  открылась  и
оттуда вывалилось сразу несколько  человек:  сержант,  лейтенант,  старший
лейтенант, капитан и под конец вышел кто-то очень толстый и косолапый  без
всяких знаков различия. У него были  квадратные  плечи  и  огромное  серое
ноздреватое лицо, похожее на сырой  кирпич.  В  руках  он  держал  афишку,
скатанную трубкой. Ему принесли стул. Он сел и скомандовал:
   - Здравствуйте, заключенные!
   Ему бодро ответили. Он раскатал трубку и встал.
   - Так вот, зачитывается вам приказ ГУЛАГа за номером 500. Приказ ГУЛАГа
номер 500. "За злостный саботаж и вредительство,  а  также  за  попытку  к
побегам  с  целью  нанесения  убытка  ГУЛАГу,  то   есть   за   совершение
преступлений, предусмотренных статьей пятьдесят восемь УК РСФСР,  пунктами
семь (вредительство), восемь (террор), девять (диверсия). Выездная  сессия
военного трибунала, рассмотрев в  своем  закрытом  заседании  без  участия
сторон дела заключенных (следовало сорок  фамилий  с  именами-отчествами),
приговорила (восторженно и грозно поглядев на колонны) заключенных  (далее
следовали те же сорок фамилий, их он пролетел бегом, бормотом) - к  высшей
мере  наказания.  Расстрелу!"  (Стукнул  кулаком.)  Приговор  приведен   в
исполнение, - произнес удовлетворенно и сел.
   По рядам раздался вздох, или толпа словно разом простонала.
   Он тоже перевел дыхание.
   - Вот, заключенные, - сказал он и  кивнул  надзирателям  на  афишу,  те
сразу ее прикололи на щит "Перековка". - Вот, заключенные,  я  прочел  вам
приказ  ГУЛАГа  за  номером  пятьсот.  Убедительный  приказ,  заключенные,
правда? И так будет со всеми, кто  думает  продолжать  свою  вредительскую
деятельность. И правильно! Тебе дали  полную  возможность  перековываться,
да? Жилье, белье, трехразовое  горячее  питание,  клуб,  стенгазета,  дали
тебе, так? Значит, трудись! Значит - осознавай!  Не  осознал?  Ну  и  все!
Советский народ панькаться с тобой и все такое  не  согласен.  Заслужил  -
получай! Вот так, заключенные! Вопросы есть? Можете расходиться.
   Из сорока человек расстрелянных пятеро были из этого ОЛПа. Однако никто
возле этой афишки не останавливался. Но скоро на доске появился  второй  и
третий приказ. К ним привыкли, стали читать и разыскивать своих.
   А людей все выдергивали  и  выдергивали,  и  поначалу  еще  можно  было
нащупать если не логику,  то  какую-то  свою  сумасшедшую  систему:  брали
троцкистов; повторников; вернувшихся из-за границы;  отказчиков  от  работ
(то  есть  тех,  кого  местный  фельдшер  -  начальник  санчасти  -   счел
симулянтами), но потом  начали  таскать  и  бытовиков,  и  колхозников,  и
работяг, а под  конец  дошла  очередь  до  самых  истовых  лагерных  псов:
нарядчиков, старост, бригадиров  -  и  ох  как  они  выли,  как  ругались,
божились, размазывая слезы кулаками по лицу, когда их выводили за  ворота.
Взяли  даже  одного  старого  врача,  латыша  Диле  -  мрачного   негодяя,
известного любовью к латинским цитатам,  угодливостью  и  безжалостностью.
Видимо, какие-то люди с маслом в голове уже поняли что к  чему  и  успешно
подключились к кампании.
   И вдруг все разом прекратилось. Сняли афиши, вернули последний этап.  И
эти вернувшиеся рассказали то, о чем смолчал Прокофьев. Расстреливали  там
утром около глинистого оврага - под звуки танго,  то  есть  под  шум  двух
заведенных тракторов - это чтоб не слышно было криков (хотя кому  они  там
помешали бы?). Приходили и вызывали по списку. Было ли очень страшно? Нет,
очень страшно, пожалуй, не было. Кое-кто  даже  радовался:  "Эх,  дайте-ка
доем последнюю пайку и пойду! И шли бы вы все к едрене-фене!  Я  уже  свое
отмучился!" Забирали всегда после раздачи хлеба. Именно после, а не до.  И
может быть, в этом порядке (сначала хлеб, потом пуля) отразился  слышанный
кем-то рассказ о последнем завтраке осужденного.
   Недели через две в лагерь пожаловала комиссия; они прошелестели - белые
ангелы - по стационару, заглянули в бараки, побывали в столовой, проверили
в кухне закладку в котел, спросили, часто ли меняют белье, хороша ли баня,
и исчезли, как светлые виденья. После этого  уже  громко  заговорили,  что
красномордого сняли, разжаловали и расстреляли. То,  что  его  сняли,  это
было бесспорно, а вот во все остальное верили мало. Но все равно слушать о
конце негодяя было приятно, и все слушали.
   Таково было первое несчастье, постигшее лагерь весной 1937 года.
   Старик рассказывал о нем сухо, жестко, четко, без всяких  отклонений  и
объяснений. О втором несчастье он в этот день  рассказать-таки  не  успел.
Пробил отбой, а порядок в этом отношении был очень строг. За  разговоры  в
ночное время сразу уводили в карцер.


   - Так что же это все-таки было? - спросил на другое утро Зыбин. Его всю
ночь мутило от этого рассказа, а тон старика так даже и раздражал. Что он,
в самом деле, из себя строит? Кому нужна эта дурацкая  бравада?  А  старик
был опять в хорошем и ясном настроении. По коридору уже двигались чайники,
и он хлопотал за столом, готовя завтрак.
   - Что было-то? - Старик вынул папиросу и слегка размочалил ее конец.  -
Не возражаете? Да кто же  это  знает,  Георгий  Николаевич.  Разное  тогда
говорили на начальство, например, через бригадиров пустили слух,  что  это
была японская диверсия.
   - Здравствуйте! Это как же?
   - А  очень  просто.  Ехал  из  Магадана  на  океанском  пароходе  вновь
назначенный начальник лагеря. Ну, конечно, патриот, гуманист и все  такое.
А к нему в каюту забрался японский диверсант; ну и дальше - как по фильму:
свернул ему шею, выбросил в окно, а сам переоделся  в  его  форму,  забрал
документы и приехал на место назначения. Стал выполнять  заданье.  Все.  А
разоблачили его случайно: жена приехала и увидела, что  это  не  тот.  Вот
такая была версия.
   - И верили? - спросил Зыбин злобно.
   - Ну это кто как. Я-то, например, не очень.
   - Ну, Господи, что за чепуха! - тоскливо воскликнул Зыбин.
   - Э, нет, дорогой Георгий Николаевич, это  не  чепуха!  Это  далеко  не
чепуха! Вы подумайте: диверсант два месяца уничтожал людей, и все считали,
что это в порядке вещей.  Это  значит,  что  вы  японского  диверсанта  от
сталинского  сокола  по  его  поступкам  никак  уж  не  отличите.  Значит,
правового чувства нет ни у кого, ни у того, кто врет, ни у того,  кто  его
слушает. Вот в чем страшный смысл этой японской легенды. А вы - чепуха!
   - Да, да, - вздохнул Зыбин, -  совершенно  правильно!  Слышал,  слышал!
Факультет ненужных вещей. Право - это факультет  ненужных  вещей.  В  мире
существует  только  социалистическая   целесообразность!   Это   мне   моя
следовательница внушала.
   - Да-а? - слегка удивился старик. - Ну, значит, вам очень эрудированная
следовательница попалась! Очень! Дама с ясным философским умом! Но  только
знаете, она самую-самую чуточку  запоздала.  Пришел  товарищ  Вышинский  и
снова все поставил на место. Не  бойтесь,  сказал  он,  права,  мы  с  ним
отлично уживемся. Вот только кое-что ему  вырежем.  И  вырезал,  к  общему
удовольствию. А ведь десять лет тому назад,  в  двадцатые  годы,  -  тогда
профессора  вот  это  самое  "долой  право!"  заявили   прямо   с   высоты
университетских кафедр. Да какие еще профессора! Светочи! Мыслители!  Мозг
и совесть революционной интеллигенции! Так и говорили: право - это одна из
цепей, которой буржуазия оковала пролетариат! Но мы освободим его от этого
бремени. И освободили. Их была целая стая таких славных.
   - Послушайте! - воскликнул Зыбин. - Но ведь из этой стаи славных,  если
не ошибаюсь, один оказался агентом охранки.
   Старик засмеялся и замахал руками. Он был, кажется, очень доволен.
   - Не доказано, не доказано! И потом это, как говорится,  уж  совсем  из
другой оперы. Так вот вам первая версия - японский диверсант. Существовала
и вторая - это была мера предупредительная. Мол,  выяснилось  на  процессе
Тухачевского, что  этот  заядлый  враг  народа  считал  лагерников  своими
кадрами. Вот эти кадры-то  и  уничтожались.  Ну  это  что-то  уже  гораздо
реальнее. Под этим, пожалуй, и товарищ Вышинский  подписался  бы.  Но  мне
кажется, что дело было еще проще. Состоялось генеральное  решение  о  том,
как окончательно разрешить вопрос о врагах народа. Мы идем к коммунизму  -
это доказано. При коммунизме преступников не будет - это тоже доказано, но
идти к нему нам мешают враги - это совершенно бесспорно. Так  вот,  врагов
уничтожить, а бытовиков, то есть заблуждающихся, разогнать: иди  и  больше
не греши! Помните, у Маяковского: "Нужная вещь - хорошо, годится, ненужная
- к черту, черный крест"?
   - А вы любите Маяковского? - спросил Зыбин.
   - Раннего? Очень любил. Ну а этого  позднего  мне  в  начале  тридцатых
годов прочел мой следователь и сказал: "А вы, уважаемый имярек, - в  нашем
социалистическом хозяйстве  вещь  не  только  совершенно  ненужная,  но  и
объективно вредная. Поэтому мы  на  вас  поставим  крест.  И  что  вы  мне
толкуете о праве? Право помогало вам бороться с нами - вот вы  за  него  и
уцепились. Но мы давно поняли, что это за штучка. У нас много  Сперанских,
чтоб построить право, но где нам найти хоть одного Разина, чтоб  разрушить
его?" Знаете, кто это сказал? Увы, я-то знал!
   - Это тот охранник?
   - Нет,  нет.  Только  его  преданный  ученик  и  поклонник.  Честнейший
коммунист. Теперь тоже, кажется, сгорел или близок к этому. Слишком они уж
открыто обо всем этом трубили: "Уничтожить! Уничтожить!" Не надо было так.
Потише, похитрее надо было.  Вышинский  это  правильно  понял.  А  вот  на
охранника вы зря нападаете. Он человек убежденный. Ведь  по  любому  праву
его надо было бы засадить по  крайней  мере  на  пять  лет.  Он,  конечно,
послабее Складского, это тому дали десять, а этот по закону вот этой самой
социалистической целесообразности имел и кафедру, и почет, и призвание,  и
учеников. И все это было правильно, ибо целесообразно.
   - А совесть?
   - Ну а что совесть, Георгий Николаевич? Да что это за  понятие  вообще?
Тут ведь почти пилатовский вопрос: "Что есть истина?" Это что? "Ведьма, от
коей меркнет месяц, и могилы смущаются, и мертвых высылают"? Ну если  так,
то, конечно, она страшная вещь, но то же пушкинская совесть.

   И с отвращением читая жизнь мою,
   Я трепещу и проклинаю.

   А есть и другая. "А совесть у тебя есть?" - спросил карась  у  щуки.  А
щука разинула пасть да и проглотила карася. Вот и  сказочка  вся.  Это  уж
другая совесть, щучья. Читайте, Георгий Николаевич,  Щедрина,  обязательно
читайте. Это многое вам в мире объяснит. Вы  знаете,  как  его  наш  вождь
уважает?
   - Так у этого светоча какая же совесть? Щучья?
   - Э, нет. Она у него профессорская! Он бы вам популярно  объяснил,  что
совесть понятие строго классовое, исторически детерминированное, и поэтому
просто-напросто совести как таковой вообще-то и нет! Это раз. А  затем  он
бы вам сказал и вот что: "Молодой мой друг! Настоящих ценных  людей  я  не
трогал: я знал, кто они, и работал в  тесном  контакте  с  историей  средь
субъектов объективно вредных  -  эсеров,  эсдеков,  кадетов,  меньшевиков,
анархистов, бундовцев и прочей гнили, нечисти и накипи истории - это  два.
В-третьих, благодаря  этому  мелкому,  в  сущности,  моему  компромиссу  я
сохранил для социализма такую великую ценность, как моя жизнь, а она нужна
пролетариату в сто раз больше тех хлюпиков, которых потом  все  равно  нам
пришлось бы  сгноить  в  лагерях.  А  посмотрите,  какую  молодежь  я  вам
вырастил! Красивую, сильную, передовую. Вы же сами на них молитесь, как на
святых". Вот и все! И он был бы со своей точки зрения безусловно прав. Ах,
Георгий Николаевич, Георгий Николаевич! Совесть-то совестью, конечно, но у
каждого  есть  своя  собственная  модель,  и  он  в  нее  верит  свято.  В
особенности если он негодяй!
   - И даже свято?
   - Безусловно! Потому что он не  верит,  а  верует!  Но  "верую,  верую,
Господи, помоги моему неверию" - это одно. Бог возьмет да  и  не  поможет.
Есть другое - демаркационная линия в нашем  лукавом  и  хитреньком  мозгу.
Она, как при роже, не пропускает через себя  яды  разложенья.  Человек  не
притворяется, а действительно иммунен к правде. Ну не ко всей, конечно,  а
к некоторым ее сторонам. Все опасное остается по ту сторону линии.  И  это
не от лукавого - нет, нет! Это сознание не  хочет  умирать  и  ставит  щит
перед смертью: "Уходи! Все правильно! Все хорошо!  Все  разумно!  Не  верю
клеветникам и паникерам! Они слепы как кроты. Все правильно,  все  хорошо,
все разумно!"
   - А приказ номер пятьсот?
   - А вот он-то и есть святая истина! Раз по нему расстреливают,  значит,
он, сударь мой, и есть сама правда!  Ладно,  кончаем!  Это  такая  древняя
сказка, что о ней и говорить скучно. Лучше теперь я расскажу вам о  второй
нашей беде. Она в конце концов и привела меня сюда. Да, подвела  меня  моя
демаркационная линия.
   Беда - это был голод. Он давно подкрадывался к  лагерю.  Весной  лагерь
почему-то всегда голодает, начинаются  непонятные  перебои:  то  хлеба  не
выдали (печь развалилась), то мясо заменили тюлькой, то  крупы  нет,  один
сухой картофель, баланда от него горькая и черная, а  то  и  вовсе  вместо
баланды раздают "байкал". То есть спасали посылки, а теперь вдруг и их как
обрезало. То ли, верно, дорогу размыло, не  подвезешь,  то  ли  экспедитор
сошел с ума от водки и лежит в больнице (это бывало уже  неоднократно).  А
унизительнее голода в лагере нет ничего.
   - Ведь тут, Георгий Николаевич,  ведь  что  страшно:  не  совесть  люди
теряют, а голову. Мы, пятьдесят восьмая, красть не умеем, а крадем. Нас за
это бьют смертным боем, а мы отлежимся и опять за свое. И еще раз, и еще -
пока не сдохнем. Это раз. Затем на компромиссы,  на  всякое  унижение,  на
любую расплюевщину - падче нас нет. И понятно: у воров все, у нас  ничего.
Так мы им за сто грамм хлеба или черпак баланды готовы всю  ночь  "тискать
романа". Марочки (платки носовые) мы  им  стираем,  пятки  чешем,  еще  на
всякое непотребство идем - так как же им нас-то, скажите, не презирать?  Я
голову склоню перед этим презрением, правы они, сто раз правы! А потом, мы
еще ведь и ученые, сидим по-научному и вычисляем: двести грамм  сахара  на
килограмм хлеба - как это? Выгодно это или нет?  Сколько  калорий?  Вот  и
сидим, высчитываем калории! Блатари от смеха давятся. И от презрения тоже.
От самого заслуженного справедливого презрения.  К  тому  же  эти  ужасные
помойки! Ах! - На его лице появилось выражение гнева и  омерзения.  -  Все
собираем! Селедочные головки, картофельные очистки,  кости  всякие,  любую
гнусность!  От  некоторых  несет  на  версту!  Ходят  обвешанные  банками,
склянками, вонючими мешочками и вот такими карманищами! Целый  брезентовый
мешок подшит под бушлат и  доверху  набит  разной  дрянью.  Или  вот  еще.
Получает какой-нибудь интеллигент пайку хлеба, это, значит, грамм 400-500,
кладет их в полведерную банку из-под огурцов и варит, варит,  варит,  пока
не получится какая-то бурая  эмульсия,  потом  чинно  садится  на  нары  и
начинает ее хлебать ложкой. Представляете? Это значит, литров пять соленой
воды он в себя влил.  Ну,  конечно,  результаты  буквально  сразу  налицо.
Опухает, как клоп, под глазами вот такие водяные мозоли, ноги  слоновые  -
подавишь - ямина - идет, шатается. А  ведь  профессор,  а  может,  даже  и
академик. А в лагере ему одно названье  -  "водохлеб"!  По  любому  пункту
бродят всегда два или три таких милых призрака. А  одного  вот  профессора
так в помойном ящике заперли. Он туда залез  за  "калориями",  вот  его  и
подкараулили. Хорошо, что летом было, а то бы сдох. Но все  равно  достали
еле живого. Вот смеху-то было!
   - Смеху? - спросил Зыбин. Его пугал и смущал беспощадно  злорадный  тон
старика, и было  странно  и  страшновато;  можно  ли  так  издеваться  над
человеческой нуждой и слабостью? Ну хорошо, если ты такой огнеупорный,  но
другие-то чем виноваты, если они не такие? Они-то за что страдают?
   - Да,  смеха,  -  жестоко  подтвердил  старик.  -  И  потому,  что  это
действительно смешно. Вы что думаете, что человек недостаточно силен?  Что
он  не  может  не  затаптывать  себя  в  грязь?  Не   делаться   предметом
издевательства? Эдакой жестянкой  на  собачьем  хвосте.  Чепуха,  дорогой!
Может, сто раз может! И  что  самое,  пожалуй,  гнусное:  ведь  культурная
оболочка - этакие словечки, притязания, эрудиция, гордый вид - это  все