у
нас сохраняется. Как же - венец творения, "будьте любезны... не могу ли  я
вас попросить?.. не будете ли вы столь добры",  все,  все,  как  в  лучших
домах Филадельфии. - Он коротко хохотнул. -  Вы  никогда  не  слышали  про
Сидора Поликарповича и Фан Фаныча? Ну в лагере вам и расскажут и  покажут.
Это мы с вами - культуртрегеры и интеллектуэли! Те, что по помойкам лазают
и о рыцарях духа говорят. Ах ты... - Он что-то  сглотнул  про  себя.  -  У
блатных даже есть замечательная сценка об этих самых господах. Но это надо
уметь рассказывать! Я не умею. А среди блатных  попадаются  такие  актеры!
Таких и в МХАТе сейчас не найдешь. Вот они бы вам изобразили!
   - Так вы хоть перескажите, - попросил Зыбин. - Ведь это, наверно, очень
интересно.
   - То есть это страшно интересно! Животики надорвешь, как интересно!  Но
на это надо особый талант. - Он подумал.  -  В  общем  так.  Фан  Фаныч  -
значит, вы - уходит на работу и просит Сидора Поликарповича - значит, меня
-  сохранить  до  его  прихода  па-ечку!  -  Старик  произнес  это   слово
размягченным, дрогнувшим от нежности голосом. - Приношу  я  ее  и  говорю:
"Сидор Поликарпыч, разрешите, будьте добры,  оставить  у  вас  паечку".  -
"Пожалуйста, пожалуйста, Фан  Фаныч".  Прихожу  с  работы:  "Здравствуйте,
Сидор Поликарпыч, как вы себя чувствуете?" - "Благодарю  вас,  Фан  Фаныч,
прекрасно, прекрасно..." - "Ну и слава Богу, разрешите-ка мою  паечку".  -
"Вы знаете, Фан Фаныч, я вдруг ощутил такой голод, что съел ее". - "Как же
так,  Сидор  Поликарпыч,  пайка-то  моя".  -  "Я  убедительно  прошу  меня
простить". - "Да на кой хрен мне ваша просьба, что я ее  себе  в  задницу,
что ли, засуну? (Говорят, конечно, крепче.) Давайте пайку - вот и все".  -
"Не кричите на меня, будьте любезны, Фан Фаныч". - "Да я вас сейчас в  рот
употреблю (крепче, крепче, конечно), Сидор Поликарпыч!" - "Я вас сам  туда
же, Фан Фаныч". - "Сосали бы вы, Сидор Поликарпыч..." - "Сами сосите, если
голодны, Фан Фанич". Ну и драка, и волосы летят, - старик опять зло и даже
как-то мстительно захохотал. У двери  что-то  звякнуло  -  это  коридорный
подошел и поглядел в глазок, поднявши его железное веко.
   - Да, не полагается! Смеемся! - сказал старик. - Хорошо, не будем.  Так
вот в это милое время сидит ваш покорнейший слуга  с  одним  своим  старым
другом на лавочке после баланды из тухлой  капусты  и  тюльки  и  говорит:
"Есть,  собственно  говоря,  один  должок,  только  не   знаю,   как   его
востребовать". А должок вот какой. Когда-то, еще при  царе  Горохе,  когда
Иосиф Виссарионович отправлялся в Енисейск, я и одолжил ему  50  рублей  -
как сейчас помню, - а кроме того, медвежью шубу и  прекрасные  валенки  из
тонкой белой шерсти с красным узором на бортах. А то  одет  он  был  очень
легко, а должны были ударить морозы. Я знал его  еще  до  этого,  мне  его
поручали встретить, когда он выходил в ссылку из Петербургского  арестного
дома. Вот тогда мы - несколько товарищей-кавказцев -  провели  целый  день
вместе. Даже в цирке были. И знаете?  Он  мне  тогда  очень  понравился  -
рассказывал много интересного, ничего не преувеличивал,  не  хвастал,  был
такой живой, простой, общительный и даже  -  вот  я  знаю,  в  это  трудно
поверить - по-настоящему остроумным был. Во всяком  случае,  мы  смеялись.
Таким он мне и запомнился.  И  вот  через  несколько  лет  я  узнал  через
двоюродную сестру - она ходила на свиданья к арестованным, - что он  опять
арестован и сидит совершенно без денег. Ехать ему не в чем. Я тогда жил  в
Москве, уже женился, практика была богатая: провел несколько крупных дел в
Баку и Тифлисе - одно даже банковое, - так что деньги были. Вот я с верной
оказией и  послал  ему  денег  и  эти  вещи.  И  написал,  что,  если  что
потребуется еще, пусть не стесняется,  а  сразу  даст  знать.  И  в  ответ
получил телеграмму, вот как сейчас помню:  "Благодарю.  Больше  ничего  не
надо.  Очень  тронут  предложением.  Ваш..."  И  вскоре  после  этого  его
отправили по этапу.
   Зыбин сидел и слушал, забыв про все. Этот рассказ был чудесен  так  же,
как его постоянные мучительные сны об этом человеке или  страшная  сказка.
Он знал, что все оно так и было, но все-таки представить, что Сталин ходит
с этим стариком (впрочем, тогда они были молоды, молоды), сидит с  ним  за
одним столом, занимает у него деньги, благодарит, пишет "ваш"  -  все  это
выглядело совсем как чудо. Хотя это и было, конечно, чудо. "Время  -  отец
чудес", - говорят арабы.
   - И больше вы его не видели? - спросил он.
   - Да нет, видел.  Раз  он  даже  собирался  отдать  мне  что-то,  но  я
засмеялся и сказал: "Отдадите после революции или когда  я  буду  в  таком
положении, как вы были тогда". Ну, конечно,  рассмеялись  и  заговорили  о
чем-то другом. Вот это я и рассказал товарищу. "Да, - говорит  товарищ,  -
точно, этот должок стребовать было бы неплохо, только как это  сделать-то?
Ведь письмо  не  дойдет,  вернут  и  в  карцер  еще  посадят,  надо,  чтоб
кто-нибудь бросил конверт в ящик в самом здании ЦК на Старой площади. Да и
то гарантии нет". А что за это письмо могут голову снять - об  этом  никто
из нас и не подумал. На этом разговор и кончился.  И  вот  примерно  через
месяц приезжает мой сын. А надо сказать, что  за  этот  месяц  у  нас  все
переменилось.  Все!  Так  только  в  лагерях  бывает.  Сначала  начальника
посадили, затем вот эта самая комиссия наскочила. Сразу всю  задолженность
погасили. Сахару каждому досталось  около  килограмма.  Это  же  в  лагере
богатство! Старого пьяницу-фельдшера - в шею! Назначили молодого врача  из
только что кончивших. Он сразу всех больных отправил в  больничку.  Нас  с
Ашотом - он был армянин - в первую очередь. И вот тут в больницу приезжает
сын. До этого я от него полгода не только посылок, но  и  писем  не  имел,
все, оказывается, шло обратно. Несмотря на это, он все  время  хлопотал  о
свидании, но ему на заявления даже не отвечали, а тут случай  подвернулся.
У него друг вышел вдруг в большие люди  -  стал  заведующим  секретариатом
одного воротилы. Сын ему и пожаловался: вот женюсь, мол, хочу,  по  обычаю
предков, привести невесту к отцу, так сколько ни пишу,  так,  сволочи,  ни
разу не ответили. "Ну, это мы быстро устроим", - сказал друг, и через  три
дня пришло разрешение. Вот они и приехали. И навезли мне,  навезли  всего!
Командованье на это уж сквозь пальцы смотрело. В лагере  всегда  так:  или
жить не дают, либо ничего не видят и не  знают.  Хорошо.  Встречаюсь  я  с
сыном, приглядываюсь, прислушиваюсь к нему, все думаю:  надо  попробовать!
Надо, надо! Чем черт не шутит. Тут ведь никакой политики нет. Личный  долг
- вот и все! И вот перед самым отъездом, уже после отбоя,  я  и  спрашиваю
товарища - а мы все время в бараке устраивались рядом: "Ашот,  ты  помнишь
наш разговор о должке?"  "Помню,  -  говорит,  -  да  ведь  ты,  по-моему,
раздумал". "Наоборот, - отвечаю, - только думаю". "А, так!  -  говорит.  -
Ну, думай, думай". И отвернулся к стене. Хорошо! Теперь, значит, никак  уж
нельзя отступать. И вот утром после завтрака пошел я в  красный  уголок  и
написал цидулю. Помню наизусть:
   "Гр-ну  Джугашвили   (Сталину).   Иосиф   Виссарионович,   находясь   в
затруднительном материальном положении, напоминаю Вам, что в 1904 году  на
станции Енисей мною Вам, в  порядке  помощи,  в  столыпинский  вагон  были
переданы: 50 рублей деньгами, шуба на меху стоимостью в 120  руб.  и  пимы
сибирские стоимостью 5 руб. Всего 175 руб. Прошу вернуть  долг  по  курсу.
Напоминаю, что вышеуказанные вещи принадлежали мне и не имели отношения  к
партийной кассе". Подпись. Число. Месяц. Год.
   Вот такое, значит, письмецо.  Написал  я,  склеил  конверт  из  толстой
ватманской бумаги, выпросил у культурника сургуча от чернильных пузырьков,
запечатал, написал: "Члену ЦК такому-то. Лично, для передачи..."  и  отдал
сыну. "Вот  очень  важное  дело".  Сын  как  прочел  адрес,  даже  в  лице
изменился. "Папа, что? Опять жалоба? Но почему же ему? И зачем  лично?"  -
"Потому, сын, и лично, - отвечаю, - что в этом конверте важнейшая тайна, и
если ее посторонний прочтет - я погиб".  -  "А  какая  тайна,  сказать  не
можешь?" - "Нет, прости, не могу". - "Ну а как же я передам?  Ведь  я  его
(того воротилу) совсем не знаю". - "Вот через своего друга и  передай".  -
"А если не возьмет?" - "Возьмет! Ты только поклянись  ему,  что  это  дело
государственной важности. А вскрывать не давай. Ну а если что - уничтожь".
Побледнел слегка. "Хорошо. Сделаю". Ну попрощались мы, даже  прослезились,
а невеста его, та даже навзрыд расплакалась у меня на плече. Очень,  скажу
вам, Георгий  Николаевич,  она  мне  понравилась.  Очень!  Такая  высокая,
стройная,  красивая  блондинка.  Вы  хорошо  помните  "Рождение   красоты"
Боттичелли? Видите ее сейчас?  Ну  вот  она  точно  такого  же  типа.  Мне
кажется, что даже совершенно такая же. Но это,  конечно,  только  кажется.
Обнялись мы. Сын говорит: "Ну, терпи  еще,  папа,  ты  у  меня  железный".
"Терплю, сынок, терплю, - отвечаю. - Но доколе же еще терпеть?" Вспомнил я
тогда, конечно, из Аввакума "до самыя смерти, Марковна", оба мы,  наверно,
вспомнили,  потому  что  он  улыбнулся.  Ушел  сын.  Пришел  я   в   барак
выздоравливающих, Ашот спрашивает: "Ну  как?"  "Простились,  -  говорю.  -
Отдал!" - "Отдал? Ну, теперь жди - либо пулю, либо  свободу".  -  "За  что
свободу-то? - "За то, что не забыл своего добра". - "А пулю тогда за что?"
- "А чтобы больше не вспоминал про свеч добро".  "Да,  -  отвечаю,  -  это
логично".  "Только  боюсь,  -  говорит  Ашот,  -  пожалеет  сын  тебя,  не
передаст". "И это может быть", - отвечаю, хотя знаю: мы не из жалостливых.
Ну, ждем-пождем, нет ничего. К тому времени нас из больнички  перевезли  в
зону  тоже  выздоравливающих  -  это  что-то  вроде  лагерного  санатория.
Работать только в зоне на самообслуживании  -  ну  там  клумбы  разбивать,
солнечные часы из кирпичиков  выкладывать,  бараки  подметать.  Питание  у
половины больничное  -  диетное,  у  половины  полное  рабочее,  это  тоже
неплохо. Так что голодных  нет.  Я  вам  так  скажу,  Георгий  Николаевич,
отвлекусь немного от темы, - лагерь  перемалывает  только  самых  крепких,
самых сильных, категории ТФТ и СФТ - тяжелый и средний физический труд,  -
вот те идут на  лесоповал,  в  забой,  тачки  возить,  топь  мостить.  Это
нечеловеческий труд. В условиях лагеря его никак не  выдержишь,  какой  бы
тебе паек ни давали. Двенадцать часов на такой  работе,  считая  дорогу  и
развод, с семи до семи - нет, это  никогда  не  выдержишь!  Ведь  выходных
фактически нет, жилье плохое, одежонка гнилая, доктора  освобожденье  дают
только умирающим. Значит, работай, работай, работай, пока не упадешь. Ну а
там уж очень быстро все пойдет. Я вам скажу, что сильный мужчина  куда  уж
скорее доплывет, чем какой-нибудь доходяга,  скелет  в  бинтах.  В  лагере
действительно скрипучее дерево два века живет. Ну а  совсем  негодные  для
эксплуатации, тем и помирать  не  надо.  Слепые,  глухонемые,  помешанные,
безрукие, безногие,  волчаночные,  сифилисные  -  те  живут  и  живут.  Из
амбулатории  в  стационар,  из  стационара  в  больницу,  из  больницы   в
больничную зону, из больничной зоны в инвалидный лагпункт,  и  опять  весь
круг по новой. И таких много! Очень много таких!  Да  при  самой  жестокой
дисциплине в лагере половина не работает. Ведь по существу-то весь  лагерь
- это фабрика уродов, огромный агрегат, работающий  на  самоперевариванье.
Не подбрось  ему  вовремя  свежей  человечины,  он  сразу  задохнется.  Но
подбрасывают и подбрасывают. А он перемалывает  и  перемалывает,  и  снова
просит. Вот так, дорогой. Впрочем, это я опять в сторону. Так вот,  месяца
через два  попали  с  Ашотом  мы  в  лагерь  выздоравливающих.  Я  старшим
дневальным, то есть старостой барака, старик Ашот садовником. И  как  взял
он ящик с рассадой, так и рассмеялся: "Ну,  наконец  я  работаю  опять  по
специальности". Он был профессором  Петровской  академии.  А  посылки  мне
поступают регулярно, в начале месяца и в конце. И в каждой  посылке  видна
она - то надушенный  лавандой  платочек,  то  рубаха  с  моими  инициалами
шелком, то опись ее  рукой  сделана.  Так  прошло  еще  два  месяца.  Ашот
говорит: "Ну теперь живи,  ждать  уж  нечего.  Порвал  твой  Георгий  твое
письмо. И хорошо сделал. Видишь ведь, какое время..."
   И через два дня после этих его слов меня и выдернули.  Да  как!  Ночью!
Пришел сам начальник отделения вместе с начальником лагпункта  -  так  еще
никого не забирали. Даже и на  расстрел  так  не  забирали.  Проверили  по
формуляру и велели собираться с вещами.  Уж  по  дороге  начальник  лагеря
спросил тихо: "Писал ты?" -  "Писал".  -  "Ну  вот  и  дописался  на  свою
голову". Когда я шел мимо нар, весь барак молчал. Ашот лежал  около  меня,
спал. Когда пришли, даже глаз не  открыл,  только  когда  я,  уже  выходя,
наклонился над ним, он так же, не открывая  глаз,  сказал  тихо:  "Прощай,
Георгий! Прости. Понадеялся я на скота. Ну ничего, скоро все там будем.  Я
тоже теперь уже и постараюсь, не задержусь". Вот так я и очутился в  одной
камере с вами. Вот и все.
   Он вздохнул, лег на койку и вытянулся.
   ...Взяли старика на другой день после обеда. Вызвали на допрос и  через
десять минут пришли за вещами. Забрали все, даже матрац и одеяло. И  опять
рядом с койкой Зыбина стоял голый черный железный скелет. Он глядел на эту
железку и думал: "Вот и  кончилась  жизнь  хорошего,  доброго  человека  -
Георгия Матвеевича Каландарашвили. Всю жизнь  он  верил  в  право,  и  ему
полностью  показали,  что  оно  такое.  Почтим  же  его  память   мысленно
вставанием, потому что по-настоящему мне вставать сейчас не хочется, да  и
незачем. Мир праху твоему,  товарищ!  Ах,  почему  тебя  действительно  не
отговорил этот старый армянин. И ведь вот беда, смерть пришла к  тебе  как
раз в тот момент, когда тебе снова захотелось жить. Стеклышки, стеклышки -
зеленые, красные, синие, - ведь всегда дело только в них!"




ЧАСТЬ ПЯТАЯ


1

   За золотыми и перламутровыми стеклами в  парке  играл  оркестр:  труба,
саксофон и мелкие-мелкие тарелочки.
   Зыбин шел по лестнице между двумя конвойными и как ни старался,  а  все
равно отставал. Развилась, как говорил дед-столяр, нога, и каждый шаг  был
болезнен. В камере он этого не замечал, его уже месяц не выводили  гулять.
"Тут  не  положено,  -  объяснил  ему  дежурный,   -   вот   переведут   в
следственный..." В каком же корпусе или коридоре он был тогда? Дежурный на
этот вопрос не ответил, но он уже и сам стал замечать  кое-что.  Например,
начиная  с  его  камеры,  коридор  был  зачем-то  обтянут  плотным   серым
брезентом. Однажды, идя с оправки, он нарочно привалился к нему  плечом  и
почувствовал тугие отбрасывающие тенты. Да, к такой стене уж не прижмешься
спиной!
   - Пощупай, пощупай! Вот я тебе пощупаю! - крикнул на него солдат.
   А утром во время обхода сдающий дежурство сказал:
   - Предупреждаю: еще раз так сделаете, - получите карцер.
   - Или пойдете в те же камеры, - добавил принимающий.
   - В какие - те же?
   Опять ничего не ответили. Повернулись и вышли.
   А те камеры  находились  в  другом  конце.  В  них-то  и  вел  коридор,
обтянутый брезентом. Днем оттуда  всегда  доносился  глухой  гул  большого
людского присутствия. Очевидно, кроме одиночек, там были еще и общие. Туда
три раза в день по звонкому плиточному полу пропихивали  круглые  бачки  и
огромные медные чайники. Раза же три в неделю после отбоя мимо  его  двери
проходило  какое-то   молчаливое   шествие.   Прижавшись   к   двери,   он
прислушивался: шагали четыре пары сапог и пара ботинок. Дальше шаги  сразу
пропадали - там лежали дорожки. Пауза. Где-то  щелкала  дверь.  Гул  сразу
обрывался. Тишина. Потом дверь щелкала вторично,  и  все  опять  смолкало.
Теперь уж до утра. Значит, кого-то выкликнули, велели собираться и  увели.
Куда? Зачем? Почему ночью? Он скоро понял зачем, куда  и  почему?  Однажды
испортилась канализация, и его на оправку повели  в  другую  уборную.  Она
находилась в противоположном конце - огромная, цементная, похожая на  баню
с душевыми щитками в потолке и деревянными решетчатыми плахами на полу.  В
стену была врезана железная дверь, заложенная засовами, и из-под нее несло
ледяным ветром. Вот куда, значит, уводили этих людей! Его  сбивало  только
то, что он никогда не слышал криков, - значит,  можно  заставить  человека
идти на смерть, как на оправку. Или просто приравнять смерть к оправке. Он
догадывался, что даже очень можно, только не понимал, что для этого нужно.
И однажды понял. Его  тогда  для  чего-то  перевели  в  соседнюю  одиночку
(справа и слева его камеры почему-то всегда пустовали). Он вошел в нее,  и
у него все так и оборвалось. Было утро, а  в  этой  камере  стояли  редкие
сырые сумерки. Вместо окна под потолком мутно желтела  решетчатая  полоска
света шириной в кирпич.  Деревянная  кровать  уходила  ножками  в  цемент.
Параша сидела на цепи и  на  замке.  Из  стены  торчала  дощечка  -  стол.
Четверть  камеры  занимала  массивная,  как  русская   печка,   выпяченная
кирпичная стена. Ходить было негде. Он сел на кровать, поднес к лицу  руку
и не увидел ладони. Через час ему казалось, что он провел  тут  уже  много
часов, еще через час он потерял счет времени. Когда  его  наконец  вечером
перевели в прежнюю камеру с  книгами,  миской,  с  кружкой  и  ложкой,  он
взглянул на них и чуть не заплакал от тихой радости. Да, понял он, проведя
в таком ящике месяц, и на смерть пойдешь посвистывая. Чья-то  умная  башка
позаботилась об этом.
   ...Труба за золотым окном вдруг рявкнула и замолкла, и сейчас же мерзко
зазвенели тарелочки.
   -  "Тили-тили-тили  бом,  загорелся  кошкин  дом"!  -   пропел   он   и
остановился, чтоб передохнуть. - Что там?
   - Разговорчики! - прикрикнул разводящий и даже постучал ключом о  ключ.
Но сейчас же и посочувствовал: - К врачу надо проситься! Что  же  ты  так?
Ведь вот еле идешь.
   - Ничего! - ответил он. - Уже прошло. Пошли!
   Пошли.
   - Праздник там, - сказал солдат виновато. - Бал с призами.
   Они поднялись на площадку и вышли в коридор.  Там  шел  ремонт.  Стояли
ведра и банки. Пахло мокрой известью и олифой. Щит со  стенгазетой  "Залп"
стоял у стены. "Руки назад", - шепнул разводящий и  постучался  в  кожаную
дверь.
   - Войдите, - ответили ему.
   Они вошли. Задний конвойный остался стоять. Очевидно,  его  еще  только
натаскивали.
   Нейман - такой же, как и месяц  назад,  -  румяный,  культурный,  чисто
выбритый, - сидел за столом и смотрел на него.
   - Здравствуйте, - сказал Нейман. - Пожалуйста, вот сюда. - И указал  на
стул в углу.
   Он подписал пропуск,  отпустил  солдата  и  поднял  на  Зыбина  голубые
круглые глаза, и опять Зыбин  подметил  в  них  то  же  выражение  глубоко
запрятанного страха и тревоги, но само-то лицо было ясно и спокойно.
   - Как вы себя чувствуете? - спросил он.
   - Ничего, спасибо.
   - Не стоит благодарности. Но сейчас-то вы  отдохнули,  окрепли?  Мы  же
нарочно вас не тревожили столько времени и  перевели  в  наш  самый  тихий
уголок. И следователя вам тоже сменили. Так что теперь у вас будет...  да!
Войдите.
   Вошла та высокая, красивая, черноволосая секретарша, которую Зыбин  уже
видел у Хрипушина. Не глядя на подследственного, она подошла сбоку к столу
и положила перед Нейманом какую-то тонкую и  голубую  папку.  Тот  открыл,
посмотрел, радостно сказал "ну и отлично" и встал.
   - Я буду у себя, - сказал он выходя. - Позвоню.
   Секретарша подождала, пока дверь закрылась, потом отодвинула  кресло  и
села. "Да, распустилась сучка! - подумал Зыбин. - Только она, конечно,  не
Неймана, а кого-то повыше. У Неймана до таких штучек  еще  нос  не  дорос.
Небось какой-нибудь зам из Москвы прихватил. Но хороша! До  черта  хороша!
Или мне с отвычки все уже кажутся красавицами?