Да, и так может быть. Ах ты
канальство!"
   Черноволосая сидела прямо, молчаливо улыбалась и давала себя разглядеть
со всех сторон. Да на нее и следовало поглядеть, конечно. Все в  ней  было
подобрано, подтянуто,  схвачено:  жакет  в  крупный  бурый  кубик,  талия,
манжеты, прическа, тугие часы-браслетка. Кажется,  не  русская,  но  и  на
еврейку, пожалуй, не похожа.  Розовый  маникюр.  Лицо  смугловатое,  почти
кремовое, с какой-то неуловимой матовой лиловостью у глаз; брови вычерчены
и подчищены. Синие загнутые ресницы.  Взгляд  от  этого  кажется  каким-то
мохнатым. Зато рот стандартный - такие выкроенные из малинового целлулоида
губы можно увидеть  в  любой  мало-мальски  порядочной  парикмахерской.  В
общем, отличная модель - года 23, да тертая. Интересно бы смотаться с  ней
в горы. Хотя нет, такие на меня не клюют. Я всегда у них  в  замазке.  Вот
Корнилов, тот сразу бы ее разобрал по кирпичикам. А сейчас он небось  Лину
обрабатывает. Ах ты дьявол!
   - Здравствуйте, Георгий Николаевич! - вдруг ласково и  очень  отчетливо
сказала секретарша, но он думал о Лине, смешался и ответил невпопад:
   - Здравствуйте, барышня.
   Она улыбнулась.
   - Да не барышня я, Георгий Николаевич.
   "Да неужели ей еще и такое разрешают?! Ну Нейман! Ну  болван!  Сломаешь
ты на ней себе умную голову", - изумился он и сказал любезно, на  штатских
нотах:
   - Извините, но не столь опытен, чтобы мог...
   - Я ваш следователь, Георгий Николаевич, - мягко сказала она.
   "Вот это номер, - ошалел он. - Ну, теперь держись.  Мишка,  начинается!
Первая - психическая.  Для  слабонервных.  Сейчас  станет  материться.  Но
против той, московской, наверно, все равно не потянет".
   Про ту, московскую, он слушал года четыре назад. Рассказывали, что  она
не  то  начальник  СПО  -  секретно-политического  отдела,   не   то   его
заместитель, во всяком случае, не простая следовательница. Говорили также,
что она из старой интеллигентной либеральной  семьи.  Красива,  культурна,
утонченна, может и о Прусте поговорить, и Сельвинского процитировать. А ее
большие и малые загибы потрясали молодых воров. Они визжали  от  восторга,
цитируя ее. Он же, слушая их, не восторгался и даже не улыбался, а  просто
верил, что она действительно сестра одной известной талантливой  советской
писательницы,   специализировавшейся   на   бдительности,   жена   другого
литератора, почти классика - его проходят в седьмом классе - и  свояченица
генерального секретаря Союза писателей.
   - Я просто вне себя от восторга, - сказал он, - видеть в  этих  мрачных
стенах такую очаровательную женщину, слушать ее! Говорить с ней! О!
   - Да  уж  вижу,  вижу,  Георгий  Николаевич,  -  улыбнулась  она  почти
добродушно. - Вижу ваш восторг и понимаю, чем он вызван. Ну что ж? Я  тоже
думаю, что мы столкуемся. Я человек нетребовательный, и много мне  от  вас
не надо.
   - Буду рад служить, если только смогу, - сказал он.
   -    Сможете,    Георгий    Николаевич,    вполне    сможете.    Ничего
сверхъестественного от вас мне не надо. Ваших  интимных  дел  касаться  не
буду. В случае нашего доброго согласия могу даже устроить свидание в своем
кабинете. А вы расскажите мне только о вашей поездке на Или.  Вот  и  все.
Сговорились?
   - Буду рад...
   - Ну, может быть, и не очень рады будете, но придется. И знаете почему?
Потому что  ругаться  я  с  вами  не  буду:  во-первых,  не  научилась,  а
во-вторых, как я понимаю, это не больно-то на вас и действует. Так?
   - Святая истина,  гражданочка  следователь,  святые  ваши  слова!  Я...
простите, вот не знаю вашего имени-отчества.
   - Да,  да!  Давайте  познакомимся,  -  улыбнулась  она.  -  Следователь
Долидзе. Так вот, Георгий Николаевич...
   - Извините, а имя-отчество?
   - Да ни к чему оно, пожалуй,  вам,  мое  имя-отчество-то?  В  наших  же
отношениях будет фигурировать только моя фамилия. Лейтенант Долидзе. Этого
вполне достаточно.  Так  вот,  Георгий  Николаевич,  говорить  правду  вам
все-таки придется. Потому что если я увижу, что вы лжете или вертитесь, то
попросту, не ругаясь и не нервничая, тихо и мирно отправлю вас  в  карцер,
понимаете?
   Он улыбнулся мягко и снисходительно.
   - Вполне понимаю, гражданочка следователь, лейтенант Долидзе. Какое  же
это следствие без карцера? Это что, у тещи в гостях, что ли?
   Она добродушно засмеялась.
   - Знаю, знаю, как вы это умеете. Только не надо пока. С Хрипушиным  еще
это было хорошо, а со мной ни к чему...
   - Слушаюсь, лейтенант... Нет, как хотите, а это невозможно. Вы меня вот
называете по имени-отчеству, как милая  и  культурная  женщина,  а  я  вас
должен, как хам какой-то, звать по  фамилии  да  по  званию!  Нехорошо.  Я
человек деликатный, это меня травмирует. Я смущаюсь.
   - Ну хорошо, - сдалась она. - Тогда Тамара Георгиевна.
   - Вот это уже другое дело. Прекрасное у вас имя  и  особенно  отчество,
Тамара Георгиевна. Мы, Георгии, чего-то стоим. Была бы у меня дочка,  тоже
была бы Георгиевна. Так вот, в карцере я, Тамара  Георгиевна,  уже  сидел.
Десять суток там провел. Всю  жизнь  свою  там  продумал.  Выйду  -  роман
напишу.
   Она покачала головой.
   - Да нет, Георгий Николаевич, в таком вы еще не  были.  Я  ведь  вас  в
темный, в холодный отправлю. С мокрым  полом,  так  что  не  ляжете  и  не
сядете. И дует! В таком больше пяти суток не держат. Вот я вас через  пять
суток вызову и спрошу: "Ну что, будем говорить правду?" И тут  может  быть
два случая: или вы скажете "нет" - и тогда я вас отправлю  снова  на  пять
суток, и вы там, как говорится, дойдете, или вы скажете "да", и мы с  вами
начнем по-деловому разговаривать, но тогда к чему же  были  вот  эти  пять
суток? Ведь они тогда просто как налог на глупость.
   "Ну, если ты сейчас поддашься, - сказал он себе  -  за  этот  месяц  он
научился разговаривать сам с  собой,  -  если  ты  сейчас  скривишься  или
состроишь морду, я просто, как горшок,  расшибу  тебя  о  стену,  дурацкая
башка! И будет тебе конец! Это совершенно серьезно,  слышишь?"  "Слышу,  -
ответила ему его дурацкая башка, - не беспокойся, не  подведу.  Все  будет
как надо".
   - Ну что ж, - сказал он, - буду все  эти  пять  суток  думать  о  ваших
черных глазах и вспоминать нашего великого поэта:  "Прекрасна,  как  ангел
небесный,  как  демон,  коварна  и   зла".   Она   была   ваша   тезка   и
соотечественница.
   Она поморщилась.
   - Всякая историческая параллель рискованна, Георгий Николаевич,  данная
параллель - просто бессмысленна, известно вам, чьи  это  слова?  Тамара  -
феодальная  царица,  я  -  советский  следователь,  она   избавлялась   от
любовников, я расследую дело преступника, ею двигала похоть, мной -  долг.
Так что, видите, ничего общего нет.
   Ее кроткий деловой тон сбил его, и он впервые не нашелся.
   Она посмотрела на него и сняла трубку.
   - Да, вот так! В 350-ю комнату за арестованным Зыбиным! Ну,  во  всяком
случае, мы теперь познакомились. Для нас обоих  будет  лучше,  если  мы  и
сговоримся. Во всяком случае, запомните: и не зла и не коварна. И если что
обещаю, то выполняю. Но если за что взялась, то выполню. Вот мне  поручили
ваше дело - и я его  закончу.  Даю  вам  в  этом  честное  слово,  Георгий
Николаевич!



2

   Было девять  или  десять  часов  вечера.  Моросил  дождичек  -  мелкий,
серенький, прилипчивый. Длинные струйки текли по стеклу. И  было  ветрено;
по двору на свет большого желтого фонаря летели листья. Дядька дня три уже
находился в командировке. В кухне мыла полы и пела под нос что-то  тягучее
и божественное старушка Ниловна. А она вообразила себя школьницей, залезла
в легкий синий, еще студенческий халатик да так до вечера и не вылезала из
него. Сидела с ногами на софе, грызла огромное красное  яблоко  и  думала:
Гуляев при первом же деловом разговоре наедине, выслушав ее,  сказал,  что
раз так, он просит ее  представить  ему  докладную  и  изложить  все  свои
доводы.
   - Вы понимаете, - сказал Гуляев, - то, что вы и ваш дядя предлагаете, -
это, по существу, изменение всей формулы обвинения. И тут, конечно, встает
вопрос: а зачем? Стойте, стойте! Есть новая инструкция:  все  дела  такого
рода, если они тянутся более полутора месяцев, посылать в Москву. Хрипушин
обязательно этим воспользуется и подаст на вас рапорт. Вот я и  размышляю,
дорогая моя Тамара Георгиевна, а не лезем ли мы с вами с самого начала  не
туда, а? Потому что очень уж не хотелось бы, чтоб наш первый блин да вышел
комом. Ведь мы тогда очень огорчим всех наших доброжелателей. Вы этого  не
боитесь, а?
   Он говорил с ней  уважительно,  ласково  смотрел  в  лицо,  и  она  ему
ответила так же.
   - Нет, Петр Ильич. Вот вы сказали "дела такого рода". Так вот  это  как
раз дело совершенно иного рода. За ним ясно выступает второй план.
   Он поморщился.
   - Ох уж эти мне планы - вторые, и  третьи,  и  четвертые.  Очень  я  их
всегда боюсь! Ведь у нас  не  театр.  ("Значит,  знает,  что  я  три  года
проучилась в ГИТИСе", - быстро решила она.) У нас же  следствие,  то  есть
аресты, тюрьмы, карцеры, этапы, а не... Вот смотрите, - он слегка похлопал
ладонью по  папке,  которая  лежала  перед  ним,  -  оперативное  дело  по
обвинению Зыбина Гэ Эн по статье пятьдесят восемь,  пункт  десятый,  часть
первая УК РСФСР. 96  листов.  Кончено  и  подшито.  Но  надо  еще  ведь  и
следственное. По нему и по нашей спецзаписке этот самый социально  опасный
и нехороший гражданин Зыбин безусловно получит свои законные восемь лет. А
там будет видно. Вел это дело майор Хрипушин. Вел,  правда,  не  с  полным
блеском, мы у него за это дело забираем и передаем  вам.  Теперь:  чем  же
вы-то нас порадуете? Стойте, стойте! Все, что вы сказали, - это ведь общие
соображения, а я хотел бы знать, как вы поведете самое следствие.  С  чего
начнете?
   - С того, что задам этому социально опасному  и  нехорошему  гражданину
Зыбину всего-навсего один вопрос и послушаю, что он мне на него ответит, -
"Почему вам так внезапно понадобилось поехать на реку Или?"
   - Ну, он вам нахально и скажет - этого ему не занимать: "Да ничего  мне
там особенного и не было надо. Просто купил водку,  захватил  девку  да  и
поехал. Водку пить, а девку..." -  Он  засмеялся  и  вдруг  закашлялся.  И
кашлял долго, мучительно, затяжно. - Ну и что вы ему  ответите?  -  сказал
он, переводя дыхание и обтирая платком рот и лицо. - Ведь это  и  в  самом
деле не погранзона, не полигон, не секретное  производство.  Туда,  может,
еще полгорода по таким делам ездит.
   Она хотела что-то возразить.
   - Постойте. Я-то вас понимаю: все  это  очень  подозрительно.  Сорвался
внезапно, водки накупил невпроворот, девушку зачем-то захватил - и все это
произошло в тот день, как приехала его раскрасавица, а тут  еще  и  золото
через пальцы утекло, - разумеется, что-то не так. Но все это  будет  иметь
значение только при одном непременном условии: если у вас есть еще хотя бы
один бесспорный козырь. Так вот ищите же его. Снова просмотрите все  дело,
проверьте все документы, перечитайте все протоколы, вызовите  его  самого,
прочувствуйте хорошенько, что это за штука капитана Кука, и тогда уж бейте
наотмашь этим козырем. А что у Хрипушина тут ничего не вытанцевалось - это
пусть вас не смущает. Ведь известно: плохому танцору всегда... ну,  скажем
для деликатности,  каблуки,  что  ли,  мешают?  -  Он  засмеялся  и  опять
закашлялся и кашлял снова долго, сухо и мучительно. - И не слушайте  дядю!
- крикнул он надсадно в перерывах.  -  Сами  думайте!  Сами!  -  Он  вынул
платок, обтер глаза - пальцы  дрожали  -  и  некоторое  время  сидел  так,
откинувшись на спинку кресла. Лицо его было совершенно пусто и черно.  Она
в испуге смотрела на него. Наконец он вздохнул, улыбнулся,  выдвинул  ящик
стола, вынул из него плоскую  красную  бумажную  коробочку,  разорвал  ее,
достал пару белых шариков и положил себе в рот. Потом пододвинул коробку к
ней.
   - Попробуйте. Мятное драже. Специально для некурящих.
   Она покачала головой.
   - А я курю.
   Он строго нахмурился.
   - Девчонка! В институте, поди, научилась?
   - Нет, еще в восьмом классе.
   - Вот когда бы надо было вас выпороть, - сказал  он  мечтательно.  -  И
здорово бы! А я уже свое три года как откурил! - Он опять пошарил в  столе
и достал коробочку папирос "Осман".  -  Будьте  любезны.  -  Она  покачала
головой. - Да нет, курите, курите! - Он  достал  из  кармана  зажигалку  и
высек огонь. - Специально для курящих держу  -  никогда  почему-то  у  них
спичек не бывает.
   Пришлось закурить. Гуляев сидел, перекатывал языком за  щекой  драже  и
улыбался.
   - Вы к врачу-то обращались? - спросила она.
   - А-а! - безнадежно и тихо отмахнулся он.
   Тут ей вдруг стало жалко его, и она сказала:
   - В общем-то вы прекрасно выглядите.
   - Да? - Он проглотил драже, зло улыбнулся, встал,  вышел  из-за  стола,
подошел к шкафу и поманил ее.
   Она  подошла,  он  одной  рукой  слегка  обнял  ее,  -  вернее,  только
прикоснулся сзади к ее плечу тремя пальцами, - а другой распахнул  дверцу.
Косо метнулся и погас синий зеркальный свет.
   - Посмотрите, - сказал он.
   Стояли двое.
   Красивая черная молодица - гибкая, длинноногая,  длиннорукая,  с  целой
бурей волос - и рядом, по плечо ей, заморыш в военном френче.  Он  казался
почти черным от глубоких височных впадин и мертвенно серой  кожи,  похожей
на больничную клеенку, и особенно  жалко  выглядела  его  немощная  лапка,
лежащая на плече молодицы.
   - Ну, - сказал он. - Как я, по-вашему, выгляжу? Хорошо?
   Она не нашлась, что сказать, и они еще немного простояли так. Потом  он
снял руку с ее плеча, закрыл шкаф, возвратился к столу и сел.
   - Ладно, - сказал он, - лет  на  десять  меня  еще  хватит.  А  больше,
наверно, и "нэ трэба". К этому времени уже коммунизм построят и всех нас в
пожарники переведут. Будем в золотых касках ездить по городу. Чем плохо?
   - И давно это у вас? - спросила она.
   Он подумал.
   - Да как сказать. Наверно, с детства, но  в  детстве  я  только  так...
покашливал. Да как же не кашлять? Для вас "проклятое старое время"  -  это
так, присказка, а  я-то  его  нахлебался  досыта.  У  меня  отец  холодный
сапожник был, то есть без вывески. Подметки и каблуки подкидывал.  А  жили
мы, как полагается, в подвале. Большая комната на пятерых. Шестая - сестра
матери из деревни с больным ребенком. Вот кричал, вот кричал!  В  комнате,
как положено, всегда темно. Во-первых, окна маленькие, подвальные,  их  не
намоешься, а во-вторых, на подоконниках вот та-акие бальзамины: матери они
от какой-то старухи генеральши достались по наследству -  она  у  нее  пол
мыла. Так мать их  никому  трогать  не  давала:  "Это  от  чахотки  первое
средство - от них воздух лечебный". И действительно, -  он  усмехнулся,  -
чахоткой не болели. А это у меня бронхиальная астма после  плеврита.  Я  в
Сочи его схватил, в правительственном санатории. Вот такой анекдот.
   - Ну, от бронхиальной астмы не умирают, - сказала она.
   - Хм! И как уверенно ведь говорит! От нее-то, положим,  не  умирают,  а
вот с ней-то умирают, да еще как! Ладно, давайте,  как  говорится,  уж  не
будем. Так вот, девочка, берите  дело  и  двигайте  его  со  всей  молодой
энергией. Только не слушайте никого. Пошлите этих всех советчиков... -  Он
махнул рукой. - А  мне  подайте  рапорт  с  подробным  обоснованием,  план
следствия, чтоб я имел документ.
   И вот она сидела, перечитывала свои выписки, грызла яблоко и думала. На
листке блокнота у нее было записано: "Изложить  З.  весь  план  следствия.
Ругаться не буду, буду сажать. Затем ответьте:
   1) К чему была такая поспешность?
   а) Именно в этот день?
   б) С Кларой? Ведь приехала Лина;
   в) Зачем столько водки -  четыре  поллитры.  Это  на  четырех  здоровых
человек. Кто ж они?
   2) Что он думает о пропавшем золоте? (его милицейская записка);
   3) "Козырь".
   После этого "козыря" стояло множество вопросительных знаков,  наверное,
столько, сколько поставила рука, и один большой восклицательный знак.
   Позвонил телефон. Она сняла трубку. "Слушаю", - сказала она.  В  трубке
молчали. "Да!" - повторила она. В трубке  молчали  и  дышали.  "Ну,  когда
надумаете, тогда и позвоните", - сказала она и бросила трубку.
   Вошла Ниловна, сухонькая, беленькая старушка с желтой ваткой в  ухе:  у
нее постоянно что-то стреляло в виске.
   - Звала? - спросила она.
   - Ниловна, вы смотрите, какая красота! Держите! - И  она  ловко  кинула
старухе пару яблок.
   - Спасибо. Не ем! Ну разве в чай для запаха. Вот видишь, - она  пальцем
обнажила сиреневую десну и показала бурые  гнилушки,  -  только  кутние  и
остались! Что звала-то?
   - Да нет, это телефон зазвонил.
   - А-а! Это у нас бывает.  Станция  путает.  Кушать  тут  будешь  или  в
столовую пойдешь?
   - Да я уж накушатая, - ответила она. - А вы сами-то поели?
   - Да неуж голодная буду сидеть? - усмехнулась Ниловна. -  Тут  тебе  из
библиотеки звонили, велели какую-то книгу, не то  Франсу,  не  то  Францию
принести, если уж не нужна. Сказали, ты знаешь.
   - Спасибо, Ниловна, знаю.
   Она подошла  к  полкам  -  ходить  все-таки  приходилось,  опираясь  на
палочку: нога еще болела, - сняла  "Жизнь  Жанны  д'Арк"  Анатоля  Франса,
снова забралась на софу, открыла книгу на закладке и переписала в блокнот:
   "З) Козырь??
   "Прокуроры рисковали более,  нежели  остальные  граждане,  и  не  один,
проходя по двору, где приводили в исполнение смертные приговоры, вероятно,
размышлял о том, что не пройдет года, как его будут судить на этом  месте"
(А.Франс. "Ж.Ж.", стр. 177) - на полях написано хим. кар. "А  наши  дураки
ни о чем не размышляют и ничего не боятся -  зря!  На  них  и  фонарей  не
хватит".
   Она наткнулась на эти отчеркнутые строки и пометку на  поле,  когда  ей
только что прислали эту книгу с посыльным и она  стала  ее  просматривать.
Тогда же она показала это место Якову Абрамовичу, он посмотрел и  печально
сказал: "Да, только почерк-то не его. Но все равно задержи, это  вообще-то
очень любопытно. Он  тоже  пользовался  этой  библиотекой".  "А  что,  это
вообще-то что-то стоит?" - спросила она. Он удивленно посмотрел на  нее  и
негромко воскликнул: "Умница! Да это же готовые восемь лет!" Так  книга  у
нее и осталась.
   Снова зазвонил телефон. Теперь женский голос  очень  уверенно  попросил
Якова Абрамовича. Она ответила, что его нет. В трубке помолчали,  а  потом
спросили, скоро ли он придет, -  голос  был  молодой,  гибкий  и,  как  ей
показалось, немного пьяный.
   - Не знаю, - ответила она и предложила оставить телефон. В трубке опять
наступила тишина. - Это говорит  его  племянница,  -  добавила  она.  Тут,
наверно, трубку на секунду отняли от уха, потому что она услышала перезвон
стекла, голоса и обрывок фразы: "...предпочитаю чему  угодно".  Голос  был
грубый, мужской: очевидно, там пили.
   - Да нет, ничего особенного, - сказала трубка, - это звонит одна из его
знакомых.
   - А-а, - сказала она.
   - Из Медео, - добавила трубка, смущенно  засмеялась  и  замялась.  -  Я
просто хотела пригласить Якова Абрамовича на свои именины.
   - Ах, так, - сказала она,  -  ну  спасибо.  Позвольте  вас  тогда  тоже
поздравить. Я обязательно передам. Я его племянница.
   В трубке помолчали, подумали и потом спросили:
   - А вы тут живете?
   - Да нет, - объяснила она словоохотливо. - Я недавно только приехала из
Москвы. Закончила институт и приехала отдохнуть, а там видно будет. Может,
работать буду.
   -  А  здесь  работы  много,  -  заверила  трубка.  -  Вы   по   дядиной
специальности?
   - По дядиной, - ответила она весело. Ей очень нравилось так трепаться-с
неизвестной женщиной.
   - Здесь геологи очень требуются,  -  сказала  трубка  серьезно.  -  Так
милости прошу и вас с дядей. Я теперь не в Медео, правда,  но  это  я  ему
позвоню, лично объясню. Меня звать Мариетта Ивановна.
   - Спасибо, Мариетта Ивановна. Приеду. Медео - ведь это в г