Скажите,  от
Шахворостова Ивана Петровича.
   - Спасибо, сейчас запишу - значит,  от  Шахворостова  Ивана  Петровича,
так! А вот скажите, Юмашева Ивана Антоновича вы не слышали? Дружок у  меня
был такой, он, кажется, и сейчас еще там.
   - Как - Юмашев? Да нет, что-то не помню. Я ведь там мало кого  знаю  из
новых,  может,  не  Юмашева  вам  нужно,  а  Ишимова?   Так   такой   есть
действительно. Весовщик.
   - Нет, точно Юмашев, - сказал Зыбин и слегка наклонился. - Ну  спасибо,
сейчас же поеду. Значит, Павел Савельев! Спасибо.
   Он пошел и снова остановился. У резных ворот с надписью  "За  колхозное
изобилие" толпились люди. Курили, чадили, лузгали семечки. Он  протиснулся
и увидал художника над мольбертом. Зыбин этого  чудака  знал.  Месяц  тому
назад он подал объяснение в милицию  (нажаловались  соседи)  и  подписался
так: "Гений  1  ранга  Земли  и  Галактики,  декоратор-исполнитель  Балета
им.Абая Сергей Иванович Калмыков". Гением человечества, как известно, в то
время на земле числился, только один человек, и такая штучка  могла  выйти
очень боком - ведь черт его знает, что  за  этим  титулом  кроется,  может
быть, насмешка или желание  поконкурировать.  Кажется,  такие  сомнения  в
сферах высказывались, но дальше них дело все-таки не  пошло.  Может  быть,
кто-то из власть предержащих повстречал Калмыкова на улице и  решил,  что,
мол, на этой голове много не заработаешь.  А  зря!  Голова  была  стоящая.
Когда  художник  появлялся  на  улице,  вокруг  него  происходило   легкое
замешательство. Движение затормаживалось. Люди останавливались и смотрели.
Мимо них проплывало что-то совершенно необычайное: что-то красное, желтое,
зеленое,  синее  -  все  в  лампасах,  махрах  и  лентах.   Калмыков   сам
конструировал свои одеяния и следил, чтобы они были совершенно ни  на  что
не похожи. У него на этот счет была своя теория.
   "Вот представьте-ка себе, - объяснял он, - из глубин Вселенной  смотрят
миллионы глаз, и что они видят? Ползет и ползет по земле какая-то  скучная
одноцветная серая масса, и вдруг как выстрел - яркое красочное пятно!  Это
я вышел на улицу".
   И сейчас он был тоже одет не для людей, а для галактики. На голове  его
лежал плоский и  какой-то  стремительный  берет,  на  худых  плечах  висел
голубой плащ с финтифлюшками, а из-под  него  сверкало  что-то  невероятно
яркое и отчаянное - красное-желтое-сиреневое. Художник работал. Он  бросал
на полотно один мазок, другой, третий - все это небрежно, походя, играя, -
затем отходил в сторону, резко опускал  кисть  долу  -  толпа  шарахалась,
художник примеривался, приглядывался и вдруг выбрасывал руку - раз! - и на
полотно падал черный жирный мазок. Он прилипал где-то внизу, косо, коряво,
будто совсем не у места, но потом были еще мазки и еще несколько ударов  и
касаний кисти, то есть пятен - желтых, зеленых, синих,  -  и  вот  уже  на
полотне из  цветного  тумана  начинало  что-то  прорезываться,  сгущаться,
показываться. И появлялся кусок базара: пыль, зной, песок,  накаленный  до
белого звучанья, и телега, нагруженная арбузами. Солнце размыло очертания,
обесцветило краски и стесало формы. Телега струится, дрожит,  расплывается
в этом раскаленном воздухе.
   Художник творит, а люди смотрят и оценивают.  Они  толкаются,  смеются,
подначивают друг друга, лезут вперед. Каждому хочется рассмотреть получше.
Пьяные, дети, женщины. Людей серьезных  почти  нет.  Людям  серьезным  эта
петрушка ни к чему! Они и заглянут, да пройдут мимо: "Мазила, - говорят  о
Калмыкове солидные люди, - и рожа дурацкая, и одет под вид  попки!  Раньше
таких из безумного дома только по большим праздникам к родным  отпускали".
Вот именно такой разговор и произошел при Зыбине. Подошел,  протолкался  и
встал впереди всех хотя, видно, и слегка подвыпивший, но очень  культурный
дядечка - эдакий Чапаев в усах,  сапогах  и  френче.  Постоял,  посмотрел,
погладил усы, хмыкнул и спросил очень вежливо:
   - Вы, извините, из Союза художников?
   - Угу, - ответил Калмыков.
   Дядька деловито прищурился, еще постоял и подумал.
   - А что же это вы, извините, рисуете? - спросил он ласково.
   Калмыков рассеянно кивнул на площадь.
   - А вон те возы с арбузами.
   - Так где же они у вас? - изумился  дядечка.  Он  весь  был  беспощадно
вежливый, ироничный, строгий и всепонимающий.
   Калмыков  отошел  на  секунду  от  полотна,  прищурился,  вдруг  что-то
выхватил из воздуха, поймал на кисть и бросил на полотно.
   - Смотрите лучше, - крикнул он весело.
   Но дядечка больше ничего не стал смотреть. Он покачал головой и сказал:
   - Да, при нас так не малевали. При нас если рисовали, то  хотелось  его
взять, съисть, что яблоко, что арбуз, что окорок, - а это что? Это  вот  я
когда день в курятнике не приберусь, у меня пол там такой же!
   Калмыков весело покосился на него  и  вдруг  наклонился  над  полотном.
Кисть так и замелькала. Вдохновили ли его слова дядьки, или,  может  быть,
как раз в эту минуту он ухватил самое нужное? В общем, он заработал и  обо
всем забыл. Культурный дядька еще постоял, посмотрел,  покачал  головой  и
вдруг грубо спросил:
   - А что это вы оделись-то как?  Для  смеха,  что  ли?  Людей  удивлять?
Художник! Раньше такого бы художника сразу бы за милую душу за шиворот  да
в участок, а теперь, конечно, валяй, маляй!
   И ушел, сердито и достойно унося  под  мышкой  черную  тугую  трубку  -
лебединое озеро на клеенке.
   А Калмыков продолжал ожесточенно писать. Никто его ни о чем  больше  не
спрашивал. Как-то очень хорошо, легко и с большим достоинством  он  провел
этот разговор, и Зыбин тогда же подумал: "Ну бог  его  знает,  что  он  за
художник, но цену он себе знает".
   Он повернулся и вышел из толпы.


   Он вспомнил об этой встрече через много лет, когда ему  попала  в  руки
записная книжка Калмыкова. Это было уже после смерти художника. Книжка эта
валялась на полу в комнате покойного. Зыбин незаметно поднял  ее,  унес  к
себе и стал  читать.  Все  записи  шли  в  строго  алфавитном  порядке  (и
книжка-то  называлась  алфавитной).  Покойный  записывал  все,   что   ему
вспоминалось или приходило в  голову:  старые  стихи,  строчки  из  газет,
расходы. Так вот под буквой "Н" Зыбин  прочитал:  "Никто  больше  меня  не
любит рисовать на улице. В этом моя сила! Кругом смотрят, зевают, глазеют,
кто во что горазд. Младенцы видят первый раз!  Другие  завидуют,  скучают,
задирают. Я ораторствую, огрызаюсь, острю, словом, чувствую себя  в  своей
тарелке, в своей сфере! Здесь нет мне равного! Казалось, меня надо было на
руках носить за все это, я же всю жизнь делаю это задаром! За десятерых! А
всем все равно, и дуракам наплевать, но я задам всем жару!"
   И еще (уже на букву "К"):
   "Когда много говоришь о самом главном - все бегут, всем некогда слушать
длинные разговоры о  серьезных  вещах,  -  то  при  постоянном  ежедневном
говорении то с одним, то с другим на улицах вырабатывается  вечная  манера
говорить о всем очень смачно и эффектно, и после этого приходят  в  голову
самые удачные формулировки!  Вот!  Вернулся  с  улицы,  и  в  голове  есть
находка! Я молча шел и говорил про себя..."
   Да, он был именно таким - очень  уверенным  в  себе,  недосягаемым  для
насмешек, недоступным для критики, скрытым от мира гением, которому  и  не
требуется никакого признания. Положительно только к нему  одному  из  всех
известных Зыбину художников, поэтов, философов, больших и малых, удачливых
и нет, он мог с таким полным правом отнести пушкинское  "ты  царь  -  живи
один". Калмыков так и жил, так и чувствовал свое первородство.  И  смущала
этого царя только какая-нибудь мелочь. Ну что-нибудь  вроде  этого:  "Есть
восковка за 1 р. 54 копейки, событие! А у меня только 80". Да, и  это  его
огорчало, но тоже не очень, не очень. Из алфавитной книги это видно  очень
ясно. Нет так нет, и нечего думать об  этом.  Очень  хорошо  и  твердо  он
понимал это железное слово - "нет".
   Прошло много лет. Калмыков умер, и первая статья о покойнике  кончалась
так:
   "По  улицам  Алма-Аты  ходил  странный  человек  -  лохматая  голова  в
старинном берете, широкие брюки  из  мешковины,  сшитой  цветными  нитками
большими стежками, с огромной расписной сумкой на боку. В  последние  годы
им сделана в дневнике такая запись: "Что мне какой-то там театр? Или цирк?
Для меня весь мир театр".
   Нет, даже не мир, а целая Галактика. Однако все это было совершенно  не
ясно в том, 1937 году.


   Известно  было  другое.  Именно  в  это  время   журнал   "Литературный
Казахстан" поместил статью о юбилейной выставке Союза  художников.  Там  о
Калмыкове говорилось  примерно  следующее:  "Совершенно  непонятно,  каким
образом и зачем устроители выставки пропустили картины некоего  Калмыкова.
На одной  из  них  стоят  два  гражданина  и  размахивают  чемоданами.  И,
очевидно, чемоданы эти пустые,  потому  что  набитыми  так  не  помахаешь.
Неприятная бездарная  мазня".  Вот  и  все.  Гнать  палкой.  Неприятная  и
бездарная мазня. А ведь именно в это время художником  были  исполнены  те
великолепные серии рисунков, которые он называл странно и, как всегда,  не
совсем понятно: "Кавалер  Мот",  "Лунный  джаз".  Об  этих  листах  писать
невозможно - надо видеть очарование этих тончайших линий,  этих  переливов
человеческого тела. У Калмыкова в его бесчисленных листах много женщин,  и
все они красавицы - надо думать даже, что он как художник вообще был не  в
силах изобразить уродливое женское лицо. Его женщины похожи на пальмы,  на
южные удлиненные плоды, у них тонкие руки и  миндальные  глаза  (здесь  не
стоит бояться этих слов). Они очень высоки и стройны. Они выше всех.  Стоя
или лежа, они заполняют целый лист.  У  некоторых  из  них  крылышки  -  и
поэтому они, очевидно, феи. Другие просто женщины, и  все.  Вот,  например
(если подбирать специально опубликованные рисунки), красавица  в  длинном,
тяжелом, мягком халате. Он не надет,  а  наброшен  так,  что  видна  нога,
грудь, талия. Красавица несет восточный  высокогорлый  сосуд.  На  столике
горят канделябры. Они похожи на распустившуюся  ветку  с  тремя  цветками.
Рядом раскрытая книга и закладка на ней. Тишина, ночь,  никого  нет.  Куда
идет эта одинокая красавица? За ней бежит какое-то странное  существо,  не
то кошка, не то собачка - не поймешь точно кто. И больше ничего нет.
   На этом листе музыкально все. Все оркестровано в одном  тоне  -  и  три
цветка на канделябре, и скатерть, сливающаяся с мягко льющимся халатом,  и
тело женщины, и это странное существо с собачьими ушами и кошачьей статью.
Ритм достигается крайней простотой, лаконичностью и гибкостью линий.
   И другой лист. Только он называется "Лунный джаз". На нем официантка  с
мотыльковыми крылышками. Это такая же высокая, нежная и холодная красавица
блондинка (Калмыков, видно, признавал только один  тип  женской  красоты).
Она несет поднос. На подносе узкогорлая бутылка и ваза с  веткой.  На  ней
такие легкие одежды, что видно все ее тело. Или иначе: все ее тело  -  это
единая переливающаяся линия, заключенная в овал  одежды.  Ночь.  Лестница,
открытая эстрада. По ступенькам спускается  слуга  в  диковинной  шляпе  и
плаще. Вот и опять почти все. И опять - никак не  опишешь  и  не  передашь
словами очарование этого рисунка.
   И таких рисунков - сюит, джазов, набросков - после  Калмыкова  осталось
великое множество, может, 200 или  300  листов.  Они  исполнены  в  разной
технике. Пунктир ["Большое место в творчестве С.И.Калмыкова занимает серия
фантастических пейзажей в стиле монстр. Это рисунки, выполненные строго  в
стиле линией,  составленной  из  точек"  (М.Меллер)]  и  линии,  пустые  и
закрашенные контуры - карандаш и акварель.  Так,  например,  между  других
работ есть лист "Кавалер Мот". Внешне кавалер очень напоминает  Калмыкова.
Такой же бурый плащ, такой же берет, такая же мантилья сумасшедшего цвета.
И ордена, ордена, ордена!  Ордена  всех  несуществующих  государств  мира.
Идет, смеется и весело смотрит на вас. Но вот этого у  Калмыкова  не  было
совершенно - он всегда оставался серьезным. Спрашивали - охотно отвечал на
все вопросы, но никогда не заговаривал первым. А  вот  что  "никто  больше
меня не любит рисовать на улице" - это точно. Но в  тот  мир,  где  играли
лунные джазы, парили крылатые красавицы и расхаживали бравые кавалеры Мот,
он не допускал никого. Там он был всегда один!


   Всего этого Зыбин не знал, да и не мог знать, а если говорить с  полной
откровенностью, и не захотел бы тогда знать. Не очень это время  подходило
для лунных джазов  и  кавалеров  Мот.  Но  всего  этого  Зыбин  опять-таки
попросту не знал. И в тот день на Зеленом базаре, глядя на  художника,  он
тоже ничего не понял и ничего  не  вспомнил.  Статья  о  пустых  чемоданах
(которую, кстати, он же редактировал и правил) просто пришла ему в голову.
Он только подумал: вот чудак-то! И как хорошо,  что  на  одного  чудака  в
Алма-Ате стало больше. Но встречать Калмыкова он встречал, и вот по какому
поводу: однажды недели за две до этого директор сказал ему:
   - Ты в этот выходной что делаешь? Никуда не собираешься? Ну и  отлично!
Так вот, в выходной я к тебе заеду и поедем на Алма-атинку. Хорошо?
   - Хорошо, - ответил он, хотя немного удивился. Ему даже подумалось,  не
хочет ли директор пригласить  его  в  шашлычную.  В  это  время  лета  они
вырастают на каждом камешке. Но директор тут же пояснил:
   - Мы там филиал около парка Горького строим, "Наука и религия".  Там  у
меня дед уже со вчерашнего утра с  артелью  плотников  орудует.  Так  вот,
сходим посмотреть как и что.
   Он пожал плечами.
   - А что я в этом понимаю?
   - В плотничьем деле? - удивился директор. -  Да  ровно  ничего.  Ты,  я
смотрю, и гвоздя как следует  не  можешь  забить.  Вон  тот  тигр  у  тебя
как-нибудь рухнет со стены и расшибется к чертовой матери.
   На стене висело "Нападение тигра на роту солдат вблизи города  Верного"
- картина старинная, темная, сухая, плохая и в музее очень ценимая. С  нее
даже в вестибюле снимки продавали. Еще бы! Такой сюжет!
   - Ее как раз дед-то и вешал, - сказал Зыбин.
   - Да? Ах старый черт! Смотри, прямо  в  кирпич  гвоздь  ведь  вогнал  и
погнул. Ну, скажу я ему при  случае.  Видишь,  там  художник  у  нас  один
работает. Калмыков, не слышал? - Зыбин покачал головой.  Он  действительно
не знал, кто это. - Да знаешь ты его) знаешь. Он  по  улицам  в  берете  и
голубых штанах этаким принцем-нищим ходит! Что, неужели не видал?
   - Ну, ну, - ответил Зыбин и засмеялся.
   Засмеялся и директор.
   - Ну, вспомнил. Так вот художник-то он все-таки отличный. И  что  надо,
то он нам сделает. Да и работает он вроде по тому же  самому  делу.  Пишет
декорации в оперном. Я ему сказал: "Рисуй так, чтоб посетитель замирал  на
месте и чтоб у него родимчик делался". Он говорит: "Сделаю". Завтра обещал
прийти и эскизы принести. Так вот поедем посмотрим, что он там сочинил.
   На Алмаатинку они пришли рано утром и сразу увидели, что дело кипит.
   На большой синей глыбине стояли дед и художник Калмыков.
   Дед держал в руках развернутый лист ватмана, а Калмыков что-то  тихо  и
убедительно объяснял деду. Дед слушал и молчал.
   - А вот дед, между прочим, его не одобряет, - сказал  директор.  -  Вот
все его финтифлюшки он никак не одобряет, дед любит  строгость.  Он,  будь
его власть, сейчас бы его обрил наголо и в холщовые штаны  засунул.  А  ну
подойдем.
   Он  подошли.  Калмыков  приветствовал  их  строго  и  достойно.  Слегка
поклонился,  сохраняя  полную  одеревенелую  неподвижность   туловища,   и
дотронулся пальцем до берета. Поклонился и директор. Все трое вдруг  стали
серьезными и сухими, как на приеме.
   - А ну покажите эскиз, - сказал директор.
   На большом листе ватмана было изображено золотое  небо  астрологов.  По
кругу знаки зодиака, затем созвездия Девы, Андромеды, Медведица Большая  и
Малая, еще что-то подобное же, а  внизу  два  черных  сфинкса  и  огромная
триумфальная  арка  с  Дворцовой  площади.  В  арку  въезжает  трактор   -
обыкновенный "ЧТЗ", и едет он прямо-прямо в небо, в его золотые созвездия.
Все  это  было  нарисовано  твердо,  четко,  с  ясностью,  красочностью  и
наглядностью учебных пособий. Но кроме  этой  ясности  было  в  ватмане  и
кое-что иное, уже относящееся к искусству. Только художник мог  изобразить
такое глубокое таинственное небо. До того синее, что оно казалось  черным,
и до того глубокое, что звезды в нем  действительно  сверкали  как  бы  из
бесконечности, из разных точек ее. А ведь  краски-то  Калмыков  употреблял
самые  обычные,  простые,  школьные,  и   все-таки   получилось   все:   и
бескрайность полотна, и огромность неба, и  сама  вечность,  выраженная  в
этих таинственных, слегка отливающих черным светом сфинксах. А в Дворцовую
арку, альбомную,  плакатную,  запетую  и  затертую  миллионными  тиражами,
въезжал рядовой трактор "ЧТЗ", и за  его  рулем  сидел  парень  в  рабочей
куртке. Все это разнородное, разномастное - небесное и земное, тот  мир  и
этот -  было  сведено  в  простую  и  ясную  композицию.  В  ее  четкости,
нерасторжимости и естественности и выражалась, видимо, мысль художника.
   - Это что же будет? - спросил директор. - Вход?
   - Нет, - ответил художник, - для входа я сделал  другой  эскиз.  А  это
стенная роспись.
   - Так, - сказал директор - Та-ак. Ну, хранитель, твое мнение?
   Зыбин пожал плечами.
   - Все это, конечно, произведет впечатление. Но уж очень необычайна сама
композиция.
   - Чем же? - ласково спросил художник.
   - Так ведь это павильон "Наука и религия"? - сказал  Зыбин.  -  Значит,
откуда тут взялось звездное небо, понятно. Понятны, пожалуй, и сфинксы. Но
вот трактор и эта арка...
   - А через эту арку красногвардейцы шли на приступ Зимнего,  -  напомнил
директор.
   - И трактор как живой, - похвалил дед. - На таком у меня внучок  ездит.
Только вот флажка нет.
   Опять они стояли, молчали и думали. Зыбин видел: эскиз  директору  явно
нравился, но он чувствовал его необычность и боялся, не пострадает  ли  от
этого доходчивость. Все ли поймут замысел художника.
   - Ну, ну, высказывайся, хранитель, -  сказал  он  настойчиво.  -  Давай
обсуждать.
   - И пространство у вас какое-то странное, - сказал Зыбин. - Как  бы  не
полностью  разрешенное.  Это  не  плоскость  и  не  сфера.   Вещи   лишены
перспективы, все они как бы не одновременны.
   Калмыков вдруг остро взглянул на него.
   - Вот именно, - сказал он, - вот именно. Вы это очень хорошо подметили.
Время я тут уничтожил, я... - Он сделал паузу и выговорил  ясно  и  четко,
глядя в глаза Зыбину: - Я нарушил тут равновесие углов и линий, а стоит их
нарушить, как они станут удлиненными до  бесконечности.  Вы  представляете
себе, что такое точка?
   Зыбин  представлял  себе,  что  такое  точка,  но  на   всякий   случай
отрицательно покачал головой.
   - Вот, - сказал художник с глубоким удовлетворением, - один вы из  всех
мне известных людей сознались, что не знаете. Точка есть нулевое состояние
бесконечного количества концентрических кругов, из который одни под  одним
знаком распространяются вокруг круга, а другие под противоположным  знаком
распространяются от нулевого круга внутрь. Точка может быть и с космос.
   Он сказал, вернее, выпалил это одним духом и победно посмотрел на всех.
   Но директор недовольно поморщился. Сейчас он понял: нет, до масс это не
дойдет. Сложно.
   - У нас это не пойдет, - сказал он коротко. - Трактор и арку уберите, а
небо можно оставить. Но еще что-нибудь надо, на другие стены. Ну, суд  над
Галилеем. Битва динозавров. Не бог сотворил человека, а  человек  бога  по
образу  и  подобию  своему.  Завтра  зайдите  ко  мне,  посмотрим  вместе,
подберем.
   - Понятно. Будет сделано, - сказал художник и  молча  отошел  к  берегу
Алмаатинки. Там у него стоял мольберт и уже собирались зеваки и ребята.  А
кто-то длинный и пьяный важно объяснял,  что