во - оно ведь все знает.  А  вот  и  чай  принесли.
Берите свой стакан, посидим, поговорим  и  подумаем.  Вы  кончили  на  его
признании. Знаете? Давайте-ка попробуем вот как...
   - ...Ну вот, - сказала она, - мы кончили на  вашем  признании.  Значит,
так: закон от седьмого восьмого. Десять лет без применения амнистии, -  он
молчал и глядел на нее, - так? Смотрите. - Она вынула из  папки  протокол,
аккуратно сложила его вдвое, потом вчетверо и  медленно  (он  смотрел)  со
вкусом разорвала над пепельницей. - А теперь я вас  спрошу,  -  продолжала
она, - не хватит ли, а? Не хватит ли считать, что  все  вокруг  дурачки  и
только вы один умник? А? А вот я возьму да, как обещала,  действительно  и
отправлю вас в карцер. За издевательство над следствием. Вот прямо сейчас.
Как вы на это смотрите?
   - Прямо сейчас? - спросил он, что-то соображая.
   - Да, прямехонько с этого вот стула. Так суток на пять.
   - На пять? - опять спросил он. - Ну что ж. Хоть отосплюсь там.
   - За пять-то суток? Конечно,  поспите,  подумаете,  а  если  ничего  не
придумаете, то мы продолжим еще на пять и еще на пять...
   - Значит, получается уже на пятнадцать, - подытожил  он,  -  полмесяца.
Да, это впечатляет, но разрешите один вопрос: меня в карцер, а вас куда?
   - То есть как? - удивилась она. - Я останусь тут.
   - В этом самом кабинете? Вот это уж навряд ли. Что же вы в  нем  будете
делать-то? Книги читать? Ведь положение-то вот какое:  у  каждого  из  вас
только один зек. Только один! На большее вас не хватит. Вы и он почти одно
существо. Вы сидите на нем и выдавливаете из него душу по  каплям.  Месяц,
два, три! И двух взять на себя никак не можете. Это была бы уже  работа  в
пол лошадиной силы.  А  двух  лошадок  вы  через  ваш  конвейер  никак  не
протащите. Не та это машинка. Положим, первые пять  суток  у  вас  пройдут
легко, начальник вам все подпишет, а вот когда начнутся следующие пять, то
вызовет он вас да и скажет ласково: "Вы что  же,  девочка,  гулять  к  нам
пришли? Зек в карцере, а вы сидите, романы расчитываете? Зачем же мы тогда
Хрипушина-то сняли? Он  хоть  работал,  а  вы  что?"  Вот  и  конец  вашей
следовательской карьере, лейтенант Долидзе.
   - Ну и воображение у вас, - покачала она головой, - что откуда берется.
Просто я возьму маленькое дело, какую-нибудь  самогонщицу,  и  отличнейшим
образом за полмесяца все кончу.
   - Да нет у вас маленьких дел! Нет! И самогонщиц у вас тоже нет! А  есть
у вас одни мы, враги народа, бешеные псы буржуазии. И нас у  вас  столько,
что скоро мы у вас будем сидеть друг на друге. Попы говорят, что так сидят
грешники в аду. Так что бездельничать вам не дадут. А я после десяти сразу
же схлопочу еще  десять.  Просто  приду  и  обложу  вас  матом  прямо  при
вертухае. Ну и что вы будете делать?  Ну  меня,  конечно,  тут  же  забьют
сапогами - у вас же все тут рыцари. Но,  как  говорится  в  том  еврейском
анекдоте, "чем такая жизнь"... А  вас  пошлют  в  УСО,  к  майору  Софочке
Якушевой карточки заполнять. Знал я когда-то  эту  Софочку,  еще  в  одной
школе с ней учился, аккуратная такая девочка,  чистюлечка,  мамина  дочка.
Или в оперативку засунут,  это  значит  на  студенческие  пикники  ездить,
сводки строчить, ну что ж? Наружность  у  вас  подходящая  -  там  женские
привлекательные чуткие кадры вот  как  нужны!  А  то  набрали  шоферюг  да
колхозниц! Вот что у нас с вами получится. Хотите, давайте попробуем.
   Он говорил спокойно, ровно. Было  видно,  что  все  это  у  него  давно
продумано. "Зря я впуталась! Может быть, заболеть?" -  подумалось  ей,  но
именно только  подумалось,  отказаться  она  не  могла.  Но  и  вспыхнуть,
разозлиться, почувствовать себя хозяйкой положения тоже не  могла.  Вместо
этого к ней пришло совсем другое - сухая досада, раздражение на себя. Ведь
если у этого прохвоста хватит духа сделать то, что он обещает...
   - Неужели вам невдомек, - сказала она досадливо, - что  отсюда  уже  не
выходят. Я человек тут маленький, не было бы меня, так был бы  другой.  Ни
повредить вам, ни помочь я не могу. Хоть это-то вы должны понять.
   - Да, должен, должен, - согласился он, - и, конечно, понимаю.  Спасибо,
что хоть тут сказали правду. Только не хочу я  понимать  и  принимать  эту
вашу правду, нет, никак не хочу! Вот в чем дело-то, лейтенант Долидзе.
   - Правду? - И тут ее вдруг наконец взорвало. Но это была не  злость  на
него, а какое-то чувство глубокого неуважения к себе, к той роли,  которую
ее заставили играть. Что, ему на потеху ее отдали, что ли? Да разве она по
своей вольной воле сказала бы с ним хоть одно слово  или  хоть  бы  просто
подошла к нему? На дьявола он был бы ей нужен: А  ведь  нужен  же,  нужен!
Больше всех на свете нужен! Он действительно часть ее. Она все время о нем
думает, гадает, старается проникнуть в его мысли, характер, настроение. Ни
обо одном любимом человеке, даже о нем, о нем  самом,  она  так  много  не
думала, как вот об этом развязном оборванце.
   - А что вы знаете о нашей правде? - спросила  она.  -  Да  и  вообще  о
всякой правде, если она не касается вашей шкуры? Что вы знаете? Вот такой,
как вы?
   - А какой же я-то? - спросил он очень  спокойно.  -  Шпион?  Диверсант?
Приехал с заданием взорвать  эту  вашу  малину?  Убить  железного  чекиста
Хрипушина?
   Она поморщилась. Все опять понемногу вставало на свои места.  Тоже  мне
террорист!
   - Да нет, - сказала она, - ну какой же вы террорист?  Террорист  -  это
масштаб, мужество. А вы просто алкоголик, или, как говорят блатные, шобла,
ботало. Интеллигентская шобла, конечно. С простыми-то легче, они  честнее,
а вы просто скользкий, юркий, неприятный человечишко. Неряха! Вот штаны  у
вас все время спадают, вы их подтянете, а они снова сползут... Знаю,  знаю
- пуговицы обрезали?.. Так ведь у всех обрезали, а в таком виде на  допрос
что-то ходите только вы  один.  И  эти  ваши  дурацкие  раскопки,  пьянка,
бутылки,  девка,  хохмочки,  анекдотики,  маринка!   Ох,   как   все   это
несимпатично! Во время гражданской таких, как вы, просто ставили к стенке,
а сейчас  вот  приходится  возиться,  что-то  писать,  оформлять,  как  вы
говорите верно, валять дурака...
   Она старалась говорить спокойно, а внутри ее все ходило, и  голос  тоже
подрагивал. Она взяла папироску и закурила.
   - Только я вот одного не понимаю,  -  продолжала  она  тоном  легким  и
разговорным, - зачем вам сейчас дурака валять? Ведь вы этак  действительно
ноги протянете. Ну хорошо, вы добились своего  -  меня  сняли.  Ну  и  что
дальше? В этом вот здании шесть этажей, и мы сидим на третьем.  А  комната
эта - 325. В каждой  такой  комнате  по  два  человека.  Говорит  вам  это
что-нибудь?
   - Да, - ответил он задумчиво, как-то даже печально. - Да, шесть этажей,
комната триста двадцать пять...  Говорит,  говорит,  и  очень  даже  много
говорит,  лейтенант  Долидзе!  В  прошлом-то  году  этажей  было  пять,  в
позапрошлом четыре, а когда я приехал, тут  вообще  стояло  серое  длинное
двухэтажное здание. Разносит вас, разносит, как утопленников.  Года  через
три придется уж небоскребы возводить. Вы же чудесное учреждение.  Сами  на
себя и сами для себя работаете. И чем больше сделали, тем больше  остается
несделанного. -  Он  усмехнулся.  -  Есть  такая  былина,  как  перевелись
богатыри на святой Руси. Видели, наверно, "Богатырский разъезд" Васнецова.
Ну  вот,  выехала  эта  троица  в  степь.  Едут,  посвистывают,  в  седлах
покачиваются. А навстречу по шляху, по обочинке, ковыляет,  ковыляет  себе
старикашечка - калика  перехожий,  серенький,  старенький,  в  лапоточках,
сумочка у него за плечами эдакая, идет аккуратно, дорогу посошком пробует.
Как налетела на него эта богатырская силища! Рубанул его Алеша  Попович  и
развалил до пояса. И стало двое старичков. Ах ты вот  так!  Ты  оборотень!
На! Раз!  Раз!  И  стало  четыре  старичка,  потом  дважды  четыре,  потом
четырежды четыре! Тут уж вся эта  сволочь  богатырская  в  дело  вступила.
Бьют, рубят, топчут, в крови с ног до головы, а старичков-то все больше  и
больше. И наконец как сомкнулась эта несметная рать! Как гаркнула она! Как
двинулась - и побежали богатыри. А те,  рубленые,  обезглавленные,  битые,
потоптанные, за ними гонятся, гикают, хлещут, давят! И догнали их  так  до
самого Черного моря, а там богатыри в скалы и превратились. Дошел  до  вас
смысл этой истории? Только скал-то из вас не получится,  а  так,  песочком
рассыплется, перегноем, горсткой пепла.
   - Так вы нас ненавидите? - спросила она. Эта единственное,  что  сейчас
ей пришло в голову.
   - Вас? То есть лейтенанта Долидзе? - он слегка развел руками. Она давно
приметила у него этот жест. Он так разводил ладонями, когда искал какое-то
нужное слово и не сразу его находил.
   - Нет, вот вас мне, пожалуй, даже жалко. Да, определенно  жалко.  Ну  а
что касается остальных... так что же, пожалуй, тут  ненавидеть.  Они  ведь
даже не существование, а так, нежить. Сами не знают, что творят. А зло  от
них расходится кругами по всему миру. Ведь это они вырастили Гитлера.
   - Новое дело! - воскликнула она. - Как же так?
   - А так, очень просто. При Ленине Гитлер был бы невозможен. При  Ленине
он ведь в тюрьме сидел да мемуары сочинял... При Ленине  только  этот  шут
гороховый,  Муссолини,  мог  появиться.  Но  как  явились  вы,  архангелы,
херувимы и серафимы, как это поется: стальные руки-крылья и вместо  сердца
пламенный мотор, -  да  начали  рубить  и  жечь,  так  сразу  же  западный
обыватель испугался до истерики и загородился от  вас  таким  же  стальным
фюрером. Конечно, его могли бы обуздать еще рабочие партии. Но вы их  тоже
натравили друг на друга, и такая началась среди них  собачья  свалка,  что
они сами же встретили Гитлера как Иисуса Христа. А как он  пришел,  так  и
война пришла. И вот теперь стоит война  у  порога,  стучится  в  дверь,  и
получается: сейчас мы с вами сидим по разным  концам  кабинета,  а  придет
Гитлер, и мы будем стоять рядышком у стенки.  Если  вы,  конечно,  к  тому
времени  не  переметнетесь,  но  ох!  переметнетесь,  очень  похоже,   что
переметнетесь вы. И еще нашими расстрелами, поди, будете командовать.
   - Да как вы смеете! - воскликнула она.
   - Да что ж тут не сметь? - спокойно пожал он плечами. - Кто  вы  вообще
такие? Кто ваши вожди? Чему вы служите? Вот я приду  к  Гитлеру  и  спрошу
его: "Адольф, зачем  ты  людей  уничтожаешь?  Погромы  устраиваешь,  жидов
бьешь, половину человечества истребить сулишь, каких-то чистых и  нечистых
выдумал". А он ответит мне: "Ты читал мой труд  "Майн  кампф"?  Это  же  я
обещал народу, когда еще не фюрером был, а узником, и с этим я и пришел  в
мир". И что я отвечу? Только одно: "До чего же ты, фюрер, последователен!"
"Да, - скажет он, - и потому я фюрер, а ты шайзе, говнюк, и иди  от  меня,
говнюк, вон, не мешай мне переделывать мир по-моему". А что ж?  Ничего  не
поделаешь, пойду - он прав. А теперь я вас  спрошу:  вот  над  вами  висит
товарищ Сталин, так знает он, что вы тут его сапогами творите или  нет?  А
может быть, у вас есть от него какая-нибудь специальная инструкция? Может,
он сам велел вам так работать?  Может,  по  его,  это  сталинский  путь  к
социализму? Скажете, что да, - я поверю!
   - Замолчите! - крикнула она и вскочила с места. - Сейчас же  замолчите,
а то... - Она была в самом деле испугана.
   Он улыбнулся.
   - Слабо, слабо! Мата  вам  не  хватило!  Вот  Хрипушин  нашел  бы,  что
ответить. Но вообще это  то,  что  и  следовало  доказать.  Вы  не  можете
ответить ни так, ни этак, ни да, ни нет. Знаете игру: "Барыня вам прислала
сто рублей, что хотите, то купите, "да" и  "нет"  не  говорите,  черное  с
белым не берите; что вы купите?" Вот в это мы с вами сейчас и играем. "Да"
и "нет" не говорим, боимся. Так вот, с Гитлером  все  ясно  и  честно:  он
растет из своей людоедской  теории,  а  вы-то  откуда  взялись?  Кто  ваши
учителя? Ведь любой, кого вы ни назовете, сразу от вас шарахнется. "Нет, -
скажет, - чур меня, не я вас таких породил". Так  опять-таки:  кто  же  вы
такие? Планктон, слизь на поверхности океана? Ну, исторически так и есть -
слизь! Но лично-то, лично  -  кто  вы?  Воровская  хаза?  Шайка  червонных
валетов? Просто бандиты? Фашистские наймиты? Вот вы, например,  безусловно
не с улицы сюда пришли, а кончили какой-то  особый  юридический  институт.
Конечно, самый лучший в нашей стране. Ведь у  вас  все  самое  лучшее.  И,
очевидно, там преподавали самые лучшие учителя, профессора, доктора  наук,
это значит, что вам четыре или пять лет вдалбливалась наука о  праве  и  о
правде, наука о путях познания истины.  А  она  ведь  очень  древняя,  эта
наука. Ее вырабатывали, проверяли, шлифовали в течение тысячелетий. Небось
вы  по  ней  и  всякие  курсовые  работы   писали   на   кафедре   "Теория
доказательств". И вот, все познав, поняв и уразумев,  вы  приходите  сюда,
садитесь на это кресло и кричите: "Если не подпишешь  сейчас  же  на  себя
то-то и то-то, то я из тебя лягушку сделаю!" Это  еще  вы.  А  ваш  мощный
предшественник -  тот  сразу  матом  и  кулаком  по  столу:  "Рассказывай,
проститутка, пока я из тебя лепешку дерьма не сделал! Ты что,  в  гости  к
теще пришел, курва?" Ну а наука-то, наука куда девалась? Та самая, что вам
пять лет вкладывалась в голову? Не нужна она вам, значит  -  мат  и  кулак
нужен! Так что ж, вы и наука несовместимы? Так кто же вы на самом-то деле?
Или это опять ложь, клевета?
   Он заметно волновался (она никогда его таким еще не видела), тихонько и
быстро провел рукой по лбу и украдкой обтер руку о пиджак.  Это  почему-то
вдруг тронуло ее.
   - Воды хотите? - спросила она.
   Он покачал головой.
   - Выпейте, выпейте, - она налила ему полный стакан, вышла из-за стола и
поднесла стакан к его губам. Губы у него были сухие, запекшиеся.  Он  взял
стакан, пальцы дрожали, и осушил его не отрываясь. Она  покачала  головой,
налила еще и поднесла ему, но он отвел  ее  руку,  и  она,  поколебавшись,
поставила стакан на пол рядом со стулом. - Ну что же  вы  с  собой  только
делаете, - сказала она, - зачем? Может, отправить  вас  в  камеру?  -  она
снова покачала головой.
   - Нет, нет, я отлично себя чувствую. Поговорим еще, - сказал он  бодро.
- Вы говорите,  мы  изолируем  социально  опасные  элементы.  Скажите,  вы
девочкой любили играть у моря в камешки?
   - В какие еще камешки? - спросила она досадливо.
   - В самые обыкновенные: белые, черные,  серые,  красные.  Собирать  их,
отбирать, сортировать? Одни в одну кучку, другие в другую?
   Она пожала плечами.
   - Ну и что? - спросила она, ничего не понимая.
   - А вот то, что подошел бы к вам какой-нибудь добрый дяденька и  сказал
бы: "Девочка, девочка, можешь мне дать только  одни  светлые  камушки?"  -
"Ну, делов-то!" Взяла и отобрала светлые, а темные в море  бросила.  "Вот,
пожалуйста!" И сказал бы вам  добрый  дядя:  "Умница!"  Вот  и  вы  сейчас
отбираете, только людей, а не камушки. Но ведь камень-то  -  он  цвета  не
меняет, а человек - он, сволочь, хитрый, переменчивый. Сегодня он светлый,
а завтра он темней осенней ночки. И вот ваши светленькие  у  вас  в  руках
сереют, сереют, через месяц-другой совсем станут черными. Но  это  внутри,
внутри, а снаружи цвет у них все тот же. Даже, поди, они  еще  посветлеют.
Вы вспомните, как вам свидетели отвечают. Что вы ни  спросите,  то  они  и
подтвердят; что ни попросите, то они и выложат: чужую  жизнь,  так  жизнь,
честь, так честь... С превеликим  удовольствием  даже!  От  угодливости  и
преданности аж по носу пот течет! Подлость по  всем  прожилкам  гуляет!  В
голову бьет. Только бы выбраться из этой морилки!  Вышел!  Боже  мой,  вот
счастье-то! Жив, жив! Свободен, свободен! Люди ходят, солнце светит, ветер
дует, а я живой и домой иду! А что друга своего лучшего продал - так кто ж
виноват? Государство потребовало - вот и продал. Все это  так,  но  почему
тогда ему же и вас, судей неправедных и бессовестных,  не  продать,  когда
ваш черед подойдет? Да с превеликой радостью он вас продаст  кому  угодно.
Меня-то он, как свою душу, только  по  великому  страху  и  горькой  нужде
отдал, а вас-то с великим ликованием и облегчением отдаст.  Есть  все-таки
Бог, сволочи, есть! Вот получайте! В одной римской трагедии муж спрашивает
жену: "В каких меня винишь ты преступленьях?" И жена отвечает:  "Во  всех,
свершенных мною для тебя!" Вот за эти свои преступленья он вас и  продаст.
И будут вас сажать и стрелять, как паршивых псов! И не кто-нибудь, а  ваши
собственные коллеги! Пробьет для вас такой час! Обязательно он пробьет!  И
вы увидите тогда лицо своего брата. Своего брата Каина! И узнаете, сколько
таких братьев сидело с вами за одним  столом!  И  ждало  только  часа!  Да
только поздно будет. И для вас, и для Каина. Да!  Для  Каина  тоже  поздно
будет! Вот в чем настоящая беда! Вы защищаете страну? Эх,  вы!  Каинов  вы
выводите! Вот что вы делаете!
   - А вы разве не брат Каин? - спросила она.
   - Да нет, - ответил он просто. - Я вообще вам не брат, а  потому  и  не
Каин. Ладно! На других наплевать, вот вас-то мне очень жалко!
   - Нас? - спросила она тупо.
   - Да нет, черт с вами  со  всеми!  Вас  одну  жаль!  Одну  вас,  Тамара
Георгиевна! - Он поднял с пола стакан и спокойно выпил его до  дна.  -  Ну
что ж, потешу вас еще одной сказочкой.  У  персидского  царя  Камбиза  был
судья неправедный. Так царь повелел его казнить, кожу содрать, выдубить  и
обить ею судейское кресло, а потом на это кресло посадил сына казненного и
велел ему судить. И, говорят, тот судил уже правильно. Так поинтересуйтесь
когда-нибудь, сколько кож на этом  вашем  кресле.  Ведь  нормальная  жизнь
следователя вашего толка - пять лет, а потом в собачий ящик. Ну а что  еще
делать с уголовником, когда он свое сработал? Шкуру с него долой, и в яму!
И нарком ваш там, и все его помощники там же! И начальники отделов -  все,
все смирнехонько рядышком лежат! И вам туда же прямой  путь!  А  мне  жаль
вас, молодость вашу, свежесть, а может быть, даже и душу - все, все  жаль!
Не такая она у вас  уж  скверная,  как  вы  себе  это  внушили,  лейтенант
Долидзе! И выглядит она совсем не так, как вам кажется.  Взбалмошная  она,
глупая, вот беда! Ведь и сейчас вы играете роль, а  не  ведете  следствие.
Артисткой вам бы быть, а не следователем. Эх, девочка!  Куда  вы  полезли?
Зачем? Кто о вас плакать-то будет? Отец-то жив?
   "Но как он узнал о ГИТИСе, - подумала она, почувствовав косую тоскливую
дрожь, - как узнал? Но узнал же, значит, значит..."
   Она вздохнула и подняла трубку - вызвать конвой, а он поглядел на  нее,
хотел что-то сказать еще и вдруг увидел, что  ее  нет,  как  нет  стола  и
комнаты с серо-желтыми обоями,  а  есть  только  какая-то  мутная  пелена,
что-то ровное, подернутое легкой  рябью,  зеленое  и  черное.  Оно  слегка
колебалось, падало и поднималось - над ним мелькали  белые  пятна,  чайки,
что ли?
   - "Как бы меня не стошнило, -  подумал  он,  -  в  углу  плевательница,
надо..."
   ...Когда зека заколотило и затрясло  и  он  стал  зеленым,  страшным  и
мертвым, с вытянувшимся лицом и какими-то перекрученными руками и  ногами,
она бросила трубку и кинулась к нему. И тут он встал,  постоял  с  секунду
очень ровно и рухнул во  весь  рост,  не  сгибаясь.  Тут  стоял  маленький
столик, и он угодил виском прямо об его угол. Она закричала.
   Он лежал недвижно, на его лбу набухала красная груша. Она опустилась на
колени  и  осторожно  подняла  его  голову.  Под  ее  пальцами  все  время
по-стрекозиному билась упрямая тонкая жилка, пальцы у нее стали липкими.
   В Большом доме по-прежнему стояла тишина, шла ночная смена,  никого  не
было на этом этаже, кроме них двоих, и она стояла перед  ним  на  коленях,
держала его голову  и  повторяла  сначала  тихо,  а  потом  уже  громко  и
бессмысленно: "Ну что же я...  Ну  что  же  я...  ну  что  же  я  в  конце
концов..." А трубка висела, раскачивалас