Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
со всеми
своими фамилиями.
- Ладно, - сказал он сердито, - идите. - Она вскочила и уставилась на
него, и тут он вспомнил, где он ее видел. В Медео, у Мариетты. Она была у
нее подменной. Вот куда бы нужно было съездить! К Мариетте! Захватить
здесь коньяку бутылки три, конфет - и туда! Вот это дело.
- Ну что стоишь? Иди! - сказал он с добродушной грубостью.
- А... - начала она.
Он встал, открыл дверь и сурово приказал: "Быстро! Ну!" Потом постоял,
подумал, вздохнул и решительно толкнул дверь кабинета начальника. Тот
сидел за столом и уныло глядел в окно. Ворот он расстегнул. Когда Нейман
вошел, он уставился на него раскаленными глазами.
- Где у тебя водка? - строго спросил Нейман.
- Что?!
- Водка! Водка где? - прикрикнул Нейман. - В столе? Давай ее сюда! У
меня тоже башка трещит со вчерашнего.
- Хм! - почтительно хмыкнул начальник, и лицо у него сразу оживилось.
- Что хм? Буддо Александра Ивановича знаешь? Он что, у тебя все еще на
топливном складе работает? Да нет, нет, пусть работает. Каждая тварь
по-своему выгадывает. Так где водка-то? Ага! Давай ее сюда! А стакан? Один
только? Ладно, выпьем из одного. Не заразные.
Они сидели рядом и выпивали. Сейчас начальник ОЛПа Михаил Иванович
Шевченко представился Нейману совсем иным человеком: был он неторопливым и
спокойным, говорил с широким волжским "о", а его простецкое, с русской
курносинкой лицо, веснушки, желтые волосы никак не подходили к строгой
военной форме и значкам. Среди этих значков был и почетный значок чекиста,
и "ворошиловский стрелок", и даже что-то бело-голубое альпинистское. Так
что сейчас человеком он представлялся не только серьезным и бывалым, но и
с заслугами. Ему первому и сказал Нейман о наркоме - вызвали наркома в
Москву, и вряд ли оттуда вернется. Говорить это, конечно, не следовало, но
что-то уж слишком плохо было у него на душе. И хотелось хоть с кем-то
поделиться.
- Да, - сказал Михаил Иванович равнодушно, - недолго же он у нас
продержался, хотя, впрочем, как недолго? Два года! Срок!
- А может, еще вернется. Аллах его знает, - вслух подумал Нейман.
- Может и вернуться, - согласился Шевченко. - Да, пошла, пошла работка!
Но вы подумайте, как все тонко у них там было разработано - ведь они все
прошили насквозь, все! В любой дырке сидели! Ну еще бы, такие посты
занимали! От них все и зависело! Ведь если бы они вовремя сговорились да и
выступили, а?..
Нейман поморщился, он не любил такие разговоры: от них всегда веяло
чем-то сомнительным, тут слово прибавь, слово отбавь - и вот уже готовое
дело.
- И сколько надо было ума, чтобы всю эту адскую машинку расшатать,
выдернуть по человечку, - продолжал Шевченко задумчиво, - сначала,
конечно, кого поменьше, а потом и побольше, и побольше! И самого
председателя Совнаркома за шиворот. И так умно, так точно задумал наш
мудрый, что никто из них, негодяев, даже и не шелохнулся! Все сидели, как
зайцы, ждали. Вот что значит работать под единым руководством!
Нейман нахмурился. Не то что Шевченко нес чепуху, нет, но вообще
рассуждать о таких вещах не полагалось. Читай газеты, там все написано.
- Мы врагов никогда не боялись и никогда не считали, сколько их, -
ответил он холодно, так, чтобы сразу оборвать разговор. - И было их
все-таки ничтожное меньшинство.
- Да, это точно, ничтожно мало, - вяло согласился Михаил Иванович, -
что уж нам говорить, когда партия и правительство свое сказали, но только
они хитрые, до чрезвычайности они хитрые, они в любую дырку пролезут, но
все равно, когда их час придет, никуда они не денутся. Свои же и сдадут. -
Он помолчал, чему-то усмехнулся, чокнулся с Нейманом и продолжал: - У нас
вот какой случай был. Прислали нам нового начальника чиса (снабженца).
Такой асмодей был, что клейма негде ставить, молодой, шустрый, весь в
коже, скрипит, но заключенным потрафлял: никаких замен - масло так масло,
мясо так мясо, получи все до грамма. У него брат работал воротилой в
управлении лагерей, так он ничего не боялся! Пил с заключенными, не со
всеми, конечно, а со своими придурками. И вот загребли брата. Ну и за ним,
конечно, должны были приехать, он раньше все узнал и со своими лучшими
дружками - расконвоированными - поехал на станцию. Дружки-то все надежные,
честняки, те самые, которые умрут - не продадут, ну как же? Он им и баб
приводил, и зачеты один к одному писал, и даже в сберкассу на их счет
деньги клал, из ворованных, конечно! Но вот как они только в степь
отъехали, эти дружки и говорят: "Давай, начальник, потолкуем теперь
по-свойски, по-лагерному!" И потол-ко-вали! Да как! По лицу сапогами. Я
потом, когда его привезли в санчасть, ушел: смотреть не мог! Нет лица!
Били, били да в железнодорожное отделение и сдали! Вот, мол, поймали,
бежать хотел! Нет, нашему брату никак не убежать! Некуда! Выдадут! Вот
воры - те да! У тех дружки, бабы, паспорта, хавиры. А у нас что? Вот
так-то! - Он вздохнул и поднял стакан. - Ну что ж, выпьем еще по
последней, да и спать пора! Вы уж, наверно, сегодня не поедете, так я вам
у себя в кабинете постелю. За ваше здоровье. Мария Николаевна, зайди-ка
сюда! Они у нас останутся, а то припозднились! Куда им ехать!
"Да, не зря все это он мне рассказывает, - подумал Нейман и
почувствовал, что ему стало горячо, как перед баней. - Значит, - сообразил
он, - думает, что мне конец - наркома взяли и меня туда же! Поэтому и
оставляет тут, чтобы сразу тепленького сдать! Сейчас звонить будет!"
- Я пить не буду, - сказал он. - Я пойду пройдусь!
...Вот что самое страшное на свете - секретная машинистка. Какая-то
особо доверенная дрянь с персональным окладом и пайком! Вот сидит сейчас
эта стерва и печатает на меня бумажку! Вот как та Ифарова! Ведь в комнату
ее никто не смел войти, ее домой наркомовский шофер возил, если
задерживалась. Печатала только наркому и его заместителям! А потом,
конечно, на наркома и его заместителей. Четырех наркомов пересидела, пока
кто-то не стукнул. Ее отец тут же, в городе Верном, имел капиталистическое
предприятие: не то забегаловку, не то бардак. В общем, выгнали ее,
окаянную, из наших святых стен. Сейчас в Союз писателей поступила,
подстрочники гонит. Ничего, не обижается! Раньше писательские доносы друг
на друга печатала, теперь их романы и поэмы с посвященьями друг другу
шпарит. Встретил я ее раз, идет довольная, улыбается. "Ну как вы там? Не
обижают?" - "Ну что вы! Культурнейшие люди! Совсем иная атмосфера! Я душой
отдыхаю". Черт, гадина! И взгляд у нее гадючий, зеленый, и шея сохлая, как
у гремучей змеи! Ее кто-то прозвал мадам Смерть. Вот такая сейчас и
печатает на меня. Прислали мне однажды рисуночек. Я сижу, строчу что-то за
столом, а смерть сзади занесла надо мной косу! Эх вы, мои дорогие, да
разве у смерти сейчас коса?! У нее "Ундервуд" и папка "На подпись", а вы
мне какое-то средневековье шьете: косу, скелет! Мне это все "пхе", как
говорил папаша. Так что вполне может быть, что мы встретимся с Зыбиным на
одной пересылке. И повторит он мне тогда то, что выдал однажды этому дурню
Хрипушину. Тот ему начал что-то о Родине, об Отчизне, а он ему и отлил:
"Родина, Отчизна! Что вы мне толкуете о них? Не было у вас ни Родины, ни
Отчизны и быть не может. Помните, Пушкин написал о Мазепе, что кровь готов
он лить как воду, что презирает он свободу и нет Отчизны для него. Вот!
Кто свободу презирает, тому и Отчизны не надо. Потому что Отчизна без
свободы та же тюрьма или следственный корпус". Неужели Пушкин верно так
написал: Отчизна и свобода?! Да нет, быть не может. Это он сам выдумал,
сам! И не зря он посажен! По глубокому смыслу он посажен! Виноват или нет,
крал золото или не крал - другое дело. Но вот если я, мой брат драматург
Роман Штерн, Тамара и даже тот скользкий прохвост и истерик Корнилов
должны существовать, то его не должно быть! Или уж тогда наоборот! А
впрочем, черт с ним! Мне сейчас дело только до той стервы с шестого этажа,
что сидит и печатает свою бумажку. Свою бумажку на мою голову. Нет, ее
бумажку на мою голову! Нет, стой, не так... Она сидит и печатает
бумажку... печатает свою бумажку...
Он остановился и провел ладонью по лбу - потный, потный лоб. Степь,
дует ветер, а я потный, потный. В жару. Хожу и разговариваю сам с собой. А
ведь уже ночь, протяни руку и не увидишь. Только вон там, на краю обрыва,
как будто что-то светится, вот камень вижу, куст, а вот сейчас даже и
совсем ясно каждую веточку видно. Э, да там костер! Неужели рыбаки это
сидят у костра? Ночью-то зачем? Они ведь давно спать должны. А может, это
беглые, беспаспортные? Их ведь тут много, беглых. Говорят, целая шайка
развелась. Браунинг при себе, может, пойти и проверить? Фу, черт, я опять
брежу! Мне браунинг сейчас для себя нужен, чтобы оставить этих прохвостов
в дураках. Ведь тогда они и дело не начнут - побоятся, что упустили, не
проявили вовремя бдительность. Напишут что-нибудь вроде "нервное
переутомление". А может, и в самом деле... Ведь годы мучений, болезней,
голода, унижений, а здесь пара секунд - и все! И все до копеечки! До
последнего грошика! И не пожалеешь ведь никогда, не раскаешься потом!
Потому что просто не будет этого самого "потом".
Он нащупал браунинг, его злую шершавую тяжелую рукоятку, вытащил до
половины и толкнул опять: что просто? Что тебе просто, болван? Ты просто
сошел с ума. И это у тебя не бред, а сумасшествие. Сумасшествие, и все!
Он подошел к краю обрыва. Внизу горел костер и за ним кто-то сидел. На
палках висел котелок. "Уха! - подумал он. - Маринку варят. Что ж, разве
подойти? Хоть раз попробую, что такое маринка. А то как-то не доводилось.
На этом берегу ее ловят и коптят, а больше ее, говорят, нет нигде в мире.
Стой! Маринка!" Что такое у него связано с этим словом?
Он постоял, подумал. Что-то очень многое промелькнуло у него в голове,
но все туманно, путано, обрывисто, и ухватить этого он не смог. "Эх, не
надо было пить", - подумал он и стал осторожно спускаться с высокого
берега.
Два человека находились на берегу. Один сидел у реки спиной к костру.
Другой что-то варил в черном солдатском котелке. Костер горел высоким
белым пламенем - так на озерах горит сухой камыш. Нейман вышел из темноты
и подошел к огню.
- Здравия желаю, - сказал он.
Человек над огнем поднял голову, взглянул на него, потом опять
наклонился над котелком и осторожно снял с варева ложкой какую-то соринку.
Сильным коротким движением стряхнул ложку и только тогда ответил:
- Будем здоровеньки.
Был он низенький, плечистый, большеголовый.
Нейман подошел к костру вплотную и передернул плечами.
- Можно погреться? - спросил он. - Холодно!
Поднимался туман, от реки несло большой текучей водой и сырой глиной.
- А тут места всем хватит, - ответил большеголовый. - Садитесь,
пожалуйста! Что, из города?
- Да, - ответил он.
Большеголовый наклонился, поднял с земли серую сумку из мешковины,
достал из нее тряпочку, досуха обтер ложку и сунул обратно в сумку.
- Часов нет? - спросил он отрывисто.
Нейман посмотрел на браслетку.
- Десять скоро, - ответил он.
- Я утром тоже в город поеду, - сказал большеголовый. - Сапоги
резиновые купить надо, а то видите: тут неделю - и башмаков нет.
Башмаки у него были солдатские, несокрушимые, с мощными
оттопыривающимися швами.
- Не знаете, есть там кирзы?
- В любом количестве, - ответил Нейман. - Только идите сразу в магазин
"Динамо", знаете, на Гоголевском проспекте?
- Знаю, бывал. - Он вздохнул. - Вот плиточного чаю еще подкупить надо.
Чай у нас, товарищ, в большом количестве идет. Солоно живем. На рыбе! Ну
что же, может, не погребуете отведать ушицы?
Он быстро подхватил котелок и снял его с костра.
- Вот так, так, так! - быстро проговорил он, притыкая его на земле. -
Эх! Ушица! С лучком, с перчиком, с морковочкой! Отец, а отец! - обернулся
он к реке.
- Ишьте! - ответил тот не оборачиваясь. - Я сейчас не буду. Я вот... -
Он встал и подошел к чему-то темному и длинному, что лежало на земле,
покрытое брезентом, и наклонился над ним.
- Рыба? - спросил Нейман.
- Утопленница, - неохотно ответил большеголовый. - С утра караулим.
Откушайте, пожалуйста. Вот хлеб, ложка, пожалуйста!
- А он? - спросил Нейман.
- А ему сейчас никак нельзя. Он потом будет.
- Да, я потом, - подтвердил тот у реки и вдруг повернулся и прямо
взглянул на Неймана. - А вы не фершал с лагеря? - спросил он.
И тут Нейман увидел его лицо. Было оно еще молодое, но с мелкими
чертами, какое-то по-звериному заостренное, узкое, высматривающее, и
поэтому человек напоминал лису. У них таким лицам не доверяли. А худ он
был страшно: щеки при свете костра обозначались темными пятнами. Волосы же
были светлые и жесткие, как у лесного зверя.
- Нет, я не из лагеря, не фельдшер, - ответил ему Нейман.
- А что же вы не кушаете? - спросил большеголовый. - Сейчас надо хорошо
кушать, а то застынешь. Вон ветер какой! Ах, вы на утопленницу все
смотрите? А что на нее смотреть-то? На то и река у нас, чтоб мы топли.
Ешьте! На поминках тоже едят!
- А как она утонула? - спросил Нейман. - Унесло ее, что ли?
Он вспомнил разговор о том, что река Или очень коварная, нехорошая
река, - течет она как будто тихо, спокойно, а в ней омуты и водовороты;
вдруг подхватит тебя, закрутит и потащит. Тонут в ней часто.
- Может, и унесло, - равнодушно согласился большеголовый. - А может, и
утопили, хитрого тут ничего нет. Места здесь такие. Ладно, милиция
приедет, все разберет...
- Снасильничали и бросили, - сказал Нейман.
- Да вы кушайте, кушайте, - повторил большеголовый.
Был он как будто неуклюж и неповоротлив, а на самом деле все у него
получалось ловко, сноровисто; легко он прихватил снятыми рукавицами
горячий котелок, мягко снял с огня и сразу крепко и прочно угнездил в
камнях; потом быстро и ловко нарезал перочинным ножом крупные и ровные
ломти хлеба и разложил их на какой-то фанерной дощечке, то есть как будто
не только приготовил уху, но и стол накрыл.
- А вы из здешнего колхоза? - спросил Нейман.
- Бригадир шестой рыболовецкой бригады, - ответил большеголовый, - вот
они, наши землянки. - И он кивнул головой в темноту у реки.
- Платье тоже не факт, - сказал вдруг тот, с лисьей физиономией, - у
нас вот было: одна разрядилась во все ненадеванное да с моста и сиганула.
Так и тела не нашли. Только туфли лаковые на мосту остались. Так это,
может, и здешняя.
Что-то дурацкое, дурное нашло вдруг на Неймана, и он ляпнул:
Я страдала, страданула,
С моста в речку сиганула.
Из тебя, из дьявола,
Три часа проплавала.
- Нет, тогда не так было, - не согласился похожий на лисичку. - Тогда
всем им 24 часа давали, а у нее свадьба уже была назначена. Жених с ней
собирался ехать, а он на хорошем счету у себя был, вот она подумала да
и...
- И дура, - сказал большеголовый крепко. - И большая она дура! Тоды что
же нам-то надо делать? Тоды нам всей деревней прямо на шпалы ложиться?
Только что так. Вот у меня трое маленьких было, сюда привезли - через два
года ни одного не осталось. Все животом померли. Так что я теперь должен
делать? А?
- Что раскричался, Лукич? На всю реку слышно.
Из темноты вышел старик - высокий, жилистый, весь седой, только бородка
изжелта-белая, как от табака. Лицо у него было бурое, иссеченное даже как
будто не морщинами, а шрамами, и только глаза так и остались веселыми,
бедовыми, совсем молодыми.
- Ну как тут у вас? - спросил он.
- Да вот, - ответил большеголовый и кивнул на утопленницу, - все
вставать не хочет, уж ждем-ждем, взглянем, а она все лежит.
- Да? - покачал головой бородатый. - Неважное ваше дело. А гражданин
начальник все не едет?
- Так он теперь третий сон видит, гражданин начальник-то, - усмехнулся
большеголовый. - К утру теперь, наверно, надо его ждать. Он на нас
надеется, не дадим ей убечь, скрыть свою личность.
- Это так, конечно, - вздохнул бородатый. И вдруг, как будто только что
заметил Неймана, хотя как появился, так на него и уставился. - Доброго
здравия, - сказал он почтительно. Нейман кивнул ему. - Не из правления?
- Нет, я тут... - начал что-то неловко Нейман.
- А я подумал, из правленческих кто. Ты иди, иди, Лукич, - сказал
старик, вглядываясь в темноту, и как будто только что увидел того,
похожего на лисичку. - А, и ты тут, Яша, человек Божий, покрытый кожей, -
сказал он, - значит, всем частям сбор. Не заскучаешь. Когда будешь идти,
скажи моей старухе, чтобы Мишку через два часа взбудила. А то, знаешь, нас
из города-то не видно, могут и завтра к обеду пожаловать.
- Счастливо оставаться. - Большеголовый встал, подобрал мешок и пошел.
- Значит, ушицу варите? Хорошее дело, - сказал старик.
И тут резко дунул ветер. Пламя взметнулось, и осветился горбатый серый
брезент и тонкая женская рука рядом на гальке. Рука была белая, с
распущенными пальцами. Огонь прыгал, и пальцы словно шевелились.
- Цеплялась, - вздохнул старик. - Когда тонут, так завсегда цепляются.
Я из Волги одного мальчонку тащил, так он чуть и меня не потопил.
Он встал, подошел и заправил руку под брезент, но она опять упрямо
вылезла. Тогда он совсем сдернул брезент, и Нейман на минуту увидел
красное платье, ожерелье и откинутую назад голову с распущенными волосами
и полуоткрытым ртом. Глаза тоже были открыты. Огонь и тени прыгали по
лицу, и казалось, что утопленница поджимает губы и щурится.
- Как заснула, - сказал старик. - Эх, девка, девка, да что же ты над
собой сотворила?
Тени все прыгали и прыгали по лицу покойницы, и то, что она лежала
совершенно спокойно и прямо, как будто действительно заснула или
притворилась, что он видел ее ровные крепкие зубы, а в особенности то, что
глаза были открыты и стояла в них темно-молочная смертная муть, та белая
мертвая вода, которую Нейман всегда подмечал в глазах покойников, - все
это заставило его вздрогнуть как-то по-особому. И не от страха и даже не
от щемящей мерзкой тайны, которая всегда окружает гроб, могилу, умершего,
а от чего-то иного - возвышенного и непознаваемого.
- А что же ее не откачивали? - спросил Нейман.
- Часа четыре ломали и так и сяк, - ответил седой, - и фельдшер был, и
доктор - всех частей сбор. Один раз так трахнули, что кровь пошла,
обрадовались, думали, жива. Мертвые, мол, не кровенят. Нет, куда там!
- Сволочь! - вдруг произнес громко Нейман. - Березка! "Кровь из
трупов"... по-научному разработала все, сука! Ах ты!.. - Он сейчас же
опомнился и закусил губу. Но сменщик стоял и молча держал брезент.
- Ну, со святыми упокой, - сказал он и осторожно, словно спящую, накрыл
утопленницу, а голову оставил открытой. - Ей лучше все знать! Издалека,
видно, откуда-то приехала, специально, - он постоял, подумал. - Вчера еще
в это время жива была, - сказал он. - Ела, пила, ходила...
И тут вдруг сзади него раздался странный голос. Нейман оглянулся. Яша
стоял около покойницы и весело, с хитринкой глядел на них.
- Приидите и последнее целование дадим, братья, умершей, - пригласил он
их просто и деловито. Потом помолчал немного и сказал: - Кое разлучение, о
братья, кой плач, кое рыдание в настоящем часе. - Он сложил руки на груди
и поклонился покойнице. - Приидите убо целуете бывшую в мале с нами, -