нь  следующей  недели  совершение  всего  погребального
обряда.
     Все эти подробности трудно представить как простые совпадения. Наконец,
тело лежало в плащанице очень недолго - до  наступления  стадии  разложения,
иначе первоначальные отпечатки уничтожились бы. Действительно, по Евангелию,
тело находилось в плащанице на более чем 30-35 часов. Итак, я  думаю,  можно
считать  доказанным,  что  плащаница  представляет  собой  такой  же   точно
документ, как фотография  или  дактилоскопия.  Образ  Христа  был  сокрыт  в
пятнах, доколе фотография вновь не открыла его.
     И все же плащаница представляет собой ряд неких научных  загадок.  Одна
из этих загадок кроется в том факте, что отображение лица более  совершенно,
чем все остальное. Оно более тонко, более детализировано,  более  отчетливо.
На негативе выступает лицо величественное,  полное  сил  и  в  то  же  время
сохраняющее выражение глубокой скорби. Почему отпечаток лица  проявляется  в
таком совершенном качестве и как  получается  такой  эффект  при  посредстве
таких простых вещей, как пары аммиака, действующие на  алоэ,  мы  еще  не  в
состоянии уяснить.
     Пятна крови представляют другое затруднение. Многие из них уже присохли
к поверхности тела, и тем не менее они перевелись на полотно. Я объясняю это
тем, что фибрин растворился  во  влажном  аммиаке.  После  того,  как  сухие
сгустки растворились, они перешли на плащаницу. Я получил подобные отпечатки
сгустившейся крови на полотне  таким  же  путем.  Что  нас  поражает  -  это
совершенство  отпечатавшихся  на  плащанице  капелек.  Они  так  полно,  так
отчетливо отпечатались, что их можно было  бы  назвать  "портретами  крови",
хотя я тщательно проверил мои опыты и употреблял маленькие кусочки  отборной
ткани, я мог получить  только  неясные  отпечатки:  или  передержанные,  или
недодержанные. Здесь же наоборот: все капельки, включая сукровицу,  переданы
с фотографической ясностью.
     Могут также спросить, каким образом возможно было так  резко  растянуть
длинный кусок мягкой льняной ткани, чтобы на нем так ясно могли отпечататься
все эти точные образы растаявших капель? И почему засохшая кровь не стерлась
с ткани в течение веков? Она все так же не повреждена даже в тех местах, где
она собралась в большом количестве.
     Капли, перешедшие через некоторое время  на  плащаницу,  имеют  тот  же
цвет, что жидкая  кровь,  только  что  пролитая  на  плащаницу.  Это  видно,
например, на том месте, где кровь хлынула из раны в груди  после  того,  как
тело было положено в гроб (это было вторичное  истечение  крови  из  боковой
раны. Первое истечение из  правого  желудочка  сердца  произошло  немедленно
после удара копья. Этим объясняется темное пятно спереди тела,  сгустившееся
там, пока мертвое тело висело на кресте). Кровь  пролилась  из  груди  через
согнутые голени, стекая по маленьким поперечным складкам  на  плащаницу.  Из
ног тоже жидкая кровь запятнала плащаницу, прямо  протекая  вдоль  подошв  к
пяткам и на плащаницу. Этот поток крови произошел от  раскрытых  ран,  когда
вынимали огромный гвоздь, которым были пригвождены обе ноги сразу.  Но  цвет
этой крови опять вызывает новую  проблему.  Этот  цвет  темного  кармина,  в
котором очень старая кровь кажется коричневой. Здесь опять новая загадка, но
не возражение. Чем более  совершенно  и  точно  переданы  все  эти  пятна  и
частички крови и чем более тщательно мы сможем анализировать их,  тем  менее
вероятности в том, что это рисунки и что они искусственны.
     Я дал только намек  на  обширное  поле,  которое  плащаница  раскрывает
исследованиям науки: археологии и истории. И хотя загадки остаются,  они  не
могут поколебать могучего факта, что на плащанице отражены отпечатки тела  и
лица Христа.


К ИСТОРИКУ

     Вот и все. 10 декабря 1964 года - 5 марта 1975.
     И одиннадцати лет как не было.
     Это послесловие я пишу не для читателя: с ним все яснее ясного. Оно ему
не нужно... "Писатель пописывает, читатель  почитывает";  с  писателем  беда
стряслась - читатель в подворотню юркнул.
     И не для критиков: они на все наши объяснения просто плевали - сгустил,
скосил, не выразил, "а зачем?" - вот и весь разговор.
     А для историков, следователей и работников прокуратуры.
     Вот почему для историков. Коль скоро эта книга попадет им в руки,  они,
конечно, захотят посмотреть на нее  не  только  как  на  чисто  человеческий
документ, но как на материал истории.
     Вот  почему  для  прокуроров  и  следователей.  Прочитав  книгу,   они,
вероятно, потянутся к моим делам, а их по числу посадок четыре и  посмотрят,
насколько  я  злостно  уклонился  от  действительности   истины.   Смотрите,
граждане, и оценивайте. Я даже фамилии оставил подлинными - Хрипушин, Мячин,
Смотряев, Буддо. Так что все описанное  было.  В  одном  я  только  допустил
маленькую перестановку: мое последнее следствие велось не во время Ежова,  а
через несколько месяцев после него, при раннем  Берии.  Этим  и  объясняется
сравнительная мягкость всего, что со мной происходило. При раннем Ежове  или
позднем Берии меня бы просто затоптали сапогами, вот и все. В 1939  году  же
славные  органы  переживали  состояние   некоего   шока,   некой   стыдливой
недоуменности, поэтому орать-то орали, а  били  уж  по  выбору.  (Совершенно
гениальное наблюдение есть у Э. Грина: "Пытка - это  соглашение  между  тем,
кто пытает, и тем, кого пытают". /Цитирую по памяти./ Надо  только  сказать,
что не ко всем эпохам и статьям это относится.)
     Кстати, вещь почти невероятная. Три моих следствия из четырех проходили
в  Алма-Ате,  в  Казахстане,  а  Ежов  долго  был   секретарем   одного   из
казахстанских  обкомов  (Семипалатинского).  Многие  из  моих  сокамерников,
особенно партийцев, с ним сталкивались по работе или лично. Так вот не  было
ни одного, который сказал бы о нем  плохо.  Это  был  отзывчивый,  гуманный,
мягкий, тактичный человек. (А ведь годы-то  в  Казахстане  были  страшные  -
голод, банды, бескормица, откочевка в Китай целых аулов.)  Любое  неприятное
личное дело он обязательно стремился решить келейно, спустить на тормозах.
     Повторяю - это общий отзыв. Так неужели все лгали?  Ведь  разговаривали
мы уже после  падения  "кровавого  карлика".  Многие  его  так  и  называли:
"кровавый карлик". И действительно, вряд ли был в истории  человек  кровавее
его.  Сравнения  античные,  средневековые,  нового  времени  просто  тут  не
подходят. Не было в ту пору столько людей.
     Ой какая сильная вещь - система бесправия. И еще  одно  -  беда,  когда
слабый и непоследовательный человек начинает проявлять силу воли. Он  такого
наломает вокруг! И сам рухнет, высунув язык. Помню это по своему  детству  ~
когда бессилие взялось воспитывать во мне силу воли.
     Сталин тоже был не ахти какой герой и силач - вспомните, как  в  начале
войны он нырнул куда-то, и его не могли сыскать ни с  какими  собаками.  Или
как чуть оправившись, он  хлюпал  и  звенел  перед  микрофоном  -  но  таким
товаром, как бессовестная продажная воля, он себя  обеспечил  сверх  головы.
Его душегубки и костодробилки гудели и хлопали - день и ночь, день и ночь, в
течение почти четверти столетия.  Это  чего-нибудь  да  стоило.  Казахи  вот
говорят, что если Аллаха бить каждый день, то и он сдохнет. Мы-то знаем, что
это так.
     Вот поэтому мне и сейчас не кажется, что  "рой  тонкошеих  вождей"  был
подобран вождем только  по  признаку  их  бесчестности,  твердокаменности  и
бесчеловечности. Вероятно, были у них и  какие-то  чисто  деловые  качества,
только разглядеть-то их мы не можем через горы содеянного. Неужели,  скажем,
Молотов,   Рыков,   Ягода,   Каганович   -   только   нравственные    уроды,
морально-дефективные люди? Ведь  нет  же,  нет.  А  ведь  кроме  кровавых  и
дымящихся ям они после себя ничего не оставили. Ни в памяти, ни в делах,  ни
в истории.
     Иное дело Крыленко, Вышинский и присные с ними - большие и  малые  бесы
наших лихолетий. Они, юристы,  твердо  знали,  что  хотят,  разрушая  закон.
Очевидно, сейчас уже не  приходится  сомневаться  в  том,  что  проф.  права
государственник М. Рейснер был членом охранки.  (В  свое  время  в  каком-то
архиве было найдено даже его агентурное дело - знаю из  первых  источников.)
Так что возглавляя течение, которое на Западе  называлось  школой  уголовной
социологии, а у нас уже и не знаю как, он твердо знал, что делает.  Принципы
"самое понятие справедливого и несправедливого  у  судьи,  принадлежащего  к
буржуазным кругам, иное, чем у людей, принадлежащих к  трудящимся  классам",
или вместо "вины" - вред, вместо наказания - "средства социальной защиты"  -
в конечном счете были направлены на распад государства, т. е. общества,
     Во всей нашей печальной истории нет ничего более страшного, чем  лишить
человека его естественного убежища - закона и права. Падут они, и нас унесут
с собою.  Мы  сами  себя  слопаем.  Нет  в  мире  более  чреватого  будущими
катастрофами   преступления,   чем   распространить    на    право    теорию
морально-политической и социальной относительности. Оно - вещь  изначальная.
Оно входит во все составы нашей личной и государственной жизни.
     Пало право и настал 37 год. Он и не мог не настать. Сталинский конвейер
- это сфинкс без загадки. Если уничтожать не за что-то, а во имя  чего-то  -
то остановиться нельзя. У твоей жертвы - жена, дети, семья,  друзья.  И  все
они могут стать врагами  (т.  е.,  вероятно  не  станут,  просто  струсят  и
отрекутся, но ведь, может, это и есть теория "соцзащиты"?) Ну, ладно, сейчас
струсят, отрекутся, а что потом будет, когда вместо тебя  сядет  другой,  а?
Значит, бей врагов! Убивай, убивай  и  убивай!  И  остановиться  невозможно.
Просто не на ком. Каждый труп врага - начало твоей смерти. Смотрите киевскую
былину "Как перевелись богатыри на Святой Руси". Но ведь то были богатыри, а
на  московских  процессах  были  филера,  дешевки,  политические  коты,  они
исходили  слюной  и  соплями.  "Если  государство  только  сочтет  возможным
оставить мне жизнь, клянусь..." А у Ульриха нет вот такой возможности  -  он
сам на гицелей косится. Вот-вот пригонят собачью клетку и  повезут.  Гадают,
почему Радек, Зиновьев, Рыков сознавались. Десятки теорий  и  объяснений  на
это есть. Господи, как скучно это читать! Сознавались потому, что знали, что
не люди они, а салтыковские трезорки (помните "Лай,  Трезорка,  лай  -  дать
Трезорке помоев!"). А награда  Трезорке  от  хозяина  всегда  одна:  цепь  и
ошейник. Доложили хозяину, что Трезорка запаршивел, потянул он  Трезорку  за
цепь - и все! На живодерню, пес! Кроме нее, нигде тебе больше места нет.
     И никакой тайны в их истерических самооговорах нет. Просто жить хотели.
Вы что, не видели, как клянется  и  размазывает  слезы  и  слюни  трамвайная
стервь и срань, когда ее прихватят, захомутают и потащат в отделение?! Но те
хоть своим корешам нужны, а эти кому? Теперь последнее. Почему я одиннадцать
лет сидел за этой толстой рукописью. Тут все очень просто - не написать ее я
никак не мог. Мне была дана жизнью неповторимая возможность - я  стал  одним
из  сейчас  уже  не  больно  частых  свидетелей  величайшей  трагедии  нашей
христианской эры. Как же я могу отойти в сторону и скрыть то, что видел, что
знаю, то, что  передумал?  Идет  суд.  Я  обязан  выступить  на  нем.  А  об
ответственности, будьте уверены, я давно уже предупрежден.

Ю.Д.


КОММЕНТАРИИ

     Особо следует сказать о приложениях, помещенных в  этом  томе  собрания
сочинений Ю.О. Домбровского.
     1. Стихотворения, предваряющие и заключающие  роман  ("Везли,  везли  и
привезли" и "Пока это жизнь..."), написаны Ю. Домбровским  еще  в  сороковые
годы. Изредка Юрий Осипович читал их в узком кругу друзей, никак не связывая
с "Факультетом ненужных вещей". Но когда роман был написан,  он  увидел  эти
стихотворения как пролог и эпилог романа и дал им такие названия.
     2. "Суд Синедриона" - приложение, которым Ю. Домбровский очень дорожил.
О Христе он высказывал свои мысли в третьей части романа, а  материалы,  как
бы помогающие глубже раскрыть эту тему - "Плащаница  Христа"  и  "Пилат",  -
лежали после смерти писателя в папке "Приложения", подготовленные к печати.
     3. Послесловие "К историку" осталось только в черновых тетрадях  Ю.  О.
Домбровского. Напечатано в "Литературной газете"  (1991  г.)  и  в  "Русской
мысли" (1992 г.).
                                                     К. Турумова-Домбровская