что
виноват, - сегодня же твоя жена будет сидеть рядом. Так я подпишу!  Так  я
что угодно подпишу! Потребуете, чтобы я показал, что убил, ограбил,  поезд
свернул с рельсов, - так я покажу и это. Но только жену не трогайте.
   - И скажете, где спрятано награбленное? - спросила она  спокойно.  -  И
выдадите вещественные улики? И назовете всех сообщников? И тем дадите  нам
возможность прервать вашу преступную  деятельность?  Да,  тогда  и  подлог
имеет смысл, и та "подлая" фотография тоже.
   - Какое счастье, что я не женат! - воскликнул он.  -  Значит,  все  мое
золото останется при мне! Все двадцать  пять  килограммов  плюс  пятьдесят
килограммов серебра! И сообщников я вам тоже не выдам, - он снял трубку  и
через 01 вызвал отдел хранения. Клара подошла сейчас  же.  Она  как  будто
сидела и ждала его звонка.
   - Здравствуйте, моя радость,  -  сказал  он  ласково.  -  Здравствуйте,
хорошая моя. Вот какое дело. Меня задерживают в милиции, а у меня  деловое
свидание с Полиной Юрьевной. Ну, все насчет тех костей.  Так  вот,  сейчас
три часа, а в четыре нужно подойти к фонтану, и она там будет. Так  вот...
- Он быстро оглянулся на Аникееву, но она уже вышла и притворила за  собой
дверь.


   Он просидел до вечера. А вечером пришли они оба: она и Зеленый.
   - Извините, - сказал Зеленый хмуро. - Задержали. - Он сел. - Начальство
сердится, - сказал он Аникеевой, - директора  полковник  при  мне  вызвал,
разговор был у них! Беда! - Он засмеялся и покрутил головой.
   Усмехнулась и Аникеева.
   Очевидно, и она понимала, что значит допрашивать директора.
   - Так вот, - сказал Зеленый, делаясь опять совершенно серьезным.  -  На
музей нашим командованием возложена  тяжелая  ответственность.  Он  обязан
загладить нанесенный ущерб. И в первую очередь это относится именно к  вам
- руководителю отдела.
   - Здорово! - вырвалось у Зыбина. - А я тут при чем?
   Зеленый поморщился.
   - Вот при чем тут вы! - ответил он  ворчливо.  -  Валюта-то  уплыла,  и
никто не виноват. Вы обязаны были предвидеть такие  казусы,  на  то  вы  и
руководитель  отдела.  Вы  предупреждали  дирекцию,  что  находки   золота
возможны? Что вот однажды могут прийти и принести его? И  как  надо  тогда
поступать? Ведь вы говорили об этом? Зачем же вы сейчас отрекаетесь?
   - Нет, - покачал головой Зыбин. - Я ничего  не  говорил.  Не  приходило
как-то в голову.
   - Да? Ну  а  вот  тут  у  нас  есть  сведения,  что  вы  несколько  раз
предупреждали. Как же так не предупреждали? А как только  первые  кружочки
стали попадаться вам в руки, что вы сказали тогда директору? Не помните? А
я вот помню. Вы сказали, что надо смотреть в оба. Так? - Зыбин  промолчал.
- Ну хорошо, вы поставили в свое время в известность дирекцию, - смягчился
Зеленый (видно было, что действительно  за  Зыбиным  он  никакой  вины  не
находил - для этого он был слишком оперативным  работником.  Вину  понимал
прямо  и  ясно  -  как  действие  и  бездействие,  но  не  как  недостаток
ясновидения). Вы сказали ему, а он ноль внимания,  за  это  тоже  на  него
ложится немалая доля ответственности, но вы же специалист, и  раз  видите,
что директор тут наплевательски  относится  к  вашим  предупреждениям,  вы
должны были нам сразу же сообщить свои соображения, а мы бы вот  директора
вызвали да и поговорили бы с ним по-свойски. Вот золото бы и не уплыло.  А
теперь вы оба в ответе. Но вы археолог, с вас спроса больше.
   - Меньше, - вдруг неожиданно сказала Аникеева. -  Археолог  Зыбин  свое
сделал, он при трех свидетелях свое мнение заявил,  а  на  его  сигнал  не
обратили внимания, при чем же он?
   - Рапорт, рапорт нужно было подать! - крикнул Зеленый. -  И  копию  еще
снять! Чтоб документ лежал у него в кармашке. Тогда бы, конечно...
   Аникеева покачала головой, но ничего не сказала.
   - Ну не я же все это выдумал, в  конце  концов,  -  сердито  огрызнулся
Зеленый. - Его же приятели это говорят. Те  самые,  кого  он  поил  каждый
день. И говорят еще, что картотека черт знает в каком состоянии.  Никакого
учета. Нужен экспонат, а его не найдешь. Я-то  тут  при  чем?  -  И  вдруг
рассердился окончательно.  -  Ладно,  давайте  кончать.  Если  все  вокруг
проворонили, то,  конечно,  что  же  спрашивать  с  одного  человека!  Вот
подпишите эту бумагу, и все! Идите отдыхайте. Не бойтесь,  это  же  пустая
формальность! Вот пропуск! Спокойной ночи! Идите! Не волнуйтесь!

   "Город Алма-Ата. 1 сентября 1937 года.
   Я, Зыбин Георгий Николаевич, проживающий в городе Алма-Ата, улица Карла
Маркса, 62, даю настоящую подписку следователю  милиции  по  Алма-Атинской
области Зеленому А.И. в том, что до окончания предварительного следствия и
суда... в преступлении, предусмотренном 112-й  ст.  УК  РСФСР  (преступная
халатность), обязуюсь не выезжать с места своего жительства без разрешения
следователя и суда и  явиться  по  требованию  следственных  или  судебных
органов.
   Обвиняемый...
   Подписку отобрал..."


   Вышел он из управления уже  в  девятом  часу.  Было  совсем  темно.  Он
постоял, подумал и вдруг ринулся на угол к автомату. Назвал нужный  номер,
телефонистка соединила, и никто не ответил. Он  перезвонил,  стоял,  кусал
губы, понимал, что ее нет дома, но все-таки стоял и ждал, пока со  станции
не ответили: "Абонент не подходит",  тогда  он  швырнул  трубку,  вышел  и
хлопнул дверью так, что все  зазвенело.  "Опять  упустил...  -  сказал  он
громко. - Ах ты..." И быстро пошел, почти побежал до дома и вдруг  застыл.
В окнах горел свет. Яркий, открытый, наглый. На занавеске стояло  округлое
черно-зеленое пятно. Кто-то рылся в его столе. Он полез  в  карман.  Ключи
были там. Значит, дверь они  попросту  взломали.  В  столе  лежит  коробка
патронов. Они их уже нашли. Ну, значит - все. Он мгновенно сообразил это и
еще сотни других мелочей и разностей - и важных, и совершенно  не  важных,
потому что сейчас все было совершенно не важно, ибо ничего нельзя было уже
поделать. И вдруг он больно стукнулся головой о  дерево:  оказывается,  он
все отступал и отступал, все пятился и пятился, пока не налетел на  ограду
парка. Это сразу отрезвило его, и он подумал: "А подписка-то? Зачем  тогда
они отбирают подписку-то?" Но сейчас же понял, что "зачем" тут ни к  чему,
и не такое еще сейчас случается, а в общем, никто  не  знает,  что  сейчас
случается, а что нет, и не об этом нужно думать, а надо что-то  немедленно
решать. Бежать к директору - ведь он ждет его звонка. Пусть сейчас  же  он
трезвонит по всем вертушкам и требует остановить, отменить, задержать. Да,
да - бежать к директору. Он отошел от ограды парка, сделал два шага и  тут
же почувствовал - именно почувствовал, а не понял, - что все это глупость,
ерунда, бред собачий и теперь уже и это ни к чему. У них же ордер! А ордер
сильнее всего на свете. И ему вспомнилось, как только месяц назад  он  был
понятым и военный ему предъявил ордер на право обыска и ареста его соседа.
И как он тогда, увидев эту гнусную  зубчатую  бумажку  с  синим  факсимиле
внизу, онемел, отупел, просидел два часа не шелохнувшись.  И  таким-то  он
был тогда смиренным, и все понимающим, и согласным  со  всем,  что  просто
плюнуть хочется. И как он, когда тот несчастный  обращал  на  него  глаза,
быстро отворачивался. Вот и директор теперь  тоже  отвернется.  Нет,  надо
кончать. Чего зря пугать людей?
   Он нашел дыру в ограде - ребята выломали один прут, - протиснулся через
нее боком и зашагал к могилам. Могил было две:  генерала  Колпаковского  и
его супруги. Когда-то здесь находились  цветники,  стояла  ограда,  висела
неугасимая лампадка. Сейчас ничего не было. Только две огромные глыбины из
красного гранита да черная якорная цепь над ними  -  смертная  двуспальная
опочивальня! Цепь огораживала  этот  кусочек  парка  от  мира.  Она  тоже,
конечно, что-то  обозначала:  вероятно,  последнюю  пристань,  державность
брака, нерасторжимость душ, крепость смерти, а вернее всего, как поется  в
церкви: "Оглашенные, изыдите". Вот цепь, вот камень, вот крест -  на  этом
месте кончилось земное и началось небесное. Не  подходите,  оглашенные,  -
сие место свято! Но оглашенные не ушли,  а  начисто  растаскали  все,  что
только могли. Даже мрамор с фамилиями и то  утащили,  и  только  цепь  над
двумя безымянными могилами по-прежнему висела в древесной сырой полутьме и
пугала случайные парочки. Директор не  раз  собирался  убрать  или  просто
взорвать эти глыбины, да руки все  не  доходили.  А  потом  и  он,  Зыбин,
вмешался. Он сказал: "Все это как-никак, а история,  краеведенье.  Времена
меняются. Вот Хабаров уже опять великий человек, и  Кутузов  тоже  великий
человек, и даже суворовский музей открыт опять в Ленинграде. Так  мало  ли
что! Повремените". И могилы остались. Под одной из  глыбин  у  Зыбина  был
тайник. Как-то очень давно, ранней весной, он обнаружил под  одной  плитой
дыру. Рука уходила в нее по плечо. Бог знает, что это было:  нора,  правда
тайник или просто земля осела под камнем. Тогда, во всяком случае, в  дыре
была только жидкая грязь, и он забыл о тайнике. А вспомнил о нем  внезапно
через месяц, когда ему пришлось прятать от деда бутылку коньяку.  А  потом
тайник служил ему верой и правдой по всяким случаям круглый год. И  сейчас
он опять отыскал его и спустил туда браунинг,  фонарик  и  охотничий  нож.
"Еще хорошо, - подумал он, - что не обыскали". А впрочем, сейчас и на  это
плевать.
   И вдруг он почувствовал страшную усталость -  не  боль,  не  страх,  не
тоску, а именно усталость. "Так вот где таилась погибель моя",  -  подумал
он. А ведь еще сегодня утром он купался  в  горной  речке,  карабкался  по
пригорку, слушал кузнечиков и стоял под  свежим  горным  ветром.  Как  это
все-таки удивительно! А самые-то две последние мысли его  были  -  первая:
"Так, значит, все-таки так и не удалось встретиться с Линой". И вторая: "А
может, все-таки не поддаваться им, сбежать". До Или верст 35.  Туда  ходят
порожняки. Вскочил на подножку и уехал, и до утра его не  хватятся.  А  на
Или жар, сухая степь, раскаленная  земля,  желтая  река.  Склоны,  обрывы,
уступы - черный, зеленый, синий камень, и  по  нему  мечутся  кеклики,  те
самые жирные, круглые птицы, которые никогда не водились на Карагалинке. А
сползешь с уступов вниз, и откроется глинистая широкая гладь, вся в  сухих
тростниках и камнях. Безлюдье, тишь, только через  каждые  семь  -  десять
верст попадаются рыбацкие землянки с белыми тростниковыми крышами. Иди  до
китайской границы, никого не встретишь. А  там,  в  Китае...  И  вдруг  он
понял, что сходит с ума, что  сидит  на  могиле  и  бредит.  Он  поднялся,
отряхнулся, нашел в кармане зажигалку, щелкнул ею, осветил серую неуклюжую
глыбину. Да, действительно, место последнего причала.  Тут  уж  ничего  не
скажешь!  Генерал   Колпаковский,   генеральша   Колпаковская!   Прощайте,
покойнички! Ведь каждый день я проходил  мимо  ваших  превосходительств  и
даже не замечал вас. А вы ведь город этот построили,  парк  этот  разбили,
благодетельствовали, покоряли, искореняли, насаждали,  а  я  так  про  вас
ничего и не знаю. Не дошла еще до  вас  моя  наука,  слишком  вы  для  нее
молоды. Сто лет - разве это срок для археологии? Но все  равно  вас  скоро
вспомнят. Вспомнят, черт их побери, помяните мое слово! Притащат мраморные
плиты и бронзой насекут на них ваши имена. А вот цепь, пожалуй, отнимут  -
ни к чему, скажут, она у нас в стране! Все течет,  все  меняется,  дорогие
покойнички! И вот истории уже нужны генералы. А  ты,  молодая,  чудная,  в
короне, фате и золотом уборе, убитая неизвестно кем  и  за  что,  ты,  чью
голову я сегодня держал в ладонях...
   И вдруг необычайное умиление, расслабленность и растроганность овладели
им.
   Он сел опять на глыбу и обтер глаза.
   Посидел, подумал, поулыбался  неизвестно  чему  и  кому,  потом  встал,
пересек газон, вышел на  асфальт  и  остановился  под  фонарем.  Свет  был
желтый, жидкий, противный. Он стоял, опустив руки и голову, и ни о  чем  и
ни о ком уже не думал, а только стискивал и стискивал себя в кулак.
   Прошло десять минут, двадцать, полчаса - он все стоял.  Ему  надо  было
вживаться, уйти в себя, поверить в то, что произойдет с  ним  сейчас,  сию
минуту, во всяком случае, в этот час.  Вот  он  войдет  к  себе,  и  сразу
окажется, что этот дом уже не его, а их, а ему они  прикажут  сесть  и  не
двигаться, выпотрошат карманы, посадят в машину между двумя и увезут. И он
будет уже не он, а некто с обрезанными пуговицами и без шнурков,  которого
два раза выводят на оправку и раз на прогулку, допрашивают, ругают, грозят
и приказывают в чем-то сознаться, чтоб не было хуже. Вот все это ему  надо
было себе представить, уверовать в это и решиться.
   Веселая парочка прошла мимо него. Он стоял на дороге, и им пришлось его
обойти. В конце аллеи  они  обернулись,  и  она  что-то  сказала  ему,  он
засмеялся. Зыбин вспыхнул и пошел. Шел он четкими, уверенными, солдатскими
шагами. Раз-два, ать-а! Ничего в нем уже не замирало и не  екало.  Он  был
спокоен. Он был так спокоен, что и страха  в  нем  уже  не  осталось.  "Ну
посмотрим, посмотрим, господа хорошие", - вздрагивало в нем  что-то  злое,
решительное и почти радостное. Таким  он  зашел  на  крыльцо  и  со  всего
размаху пнул дверь. Она сразу же отскочила. В тамбуре было темно  и  тихо.
Крошечная коридорная лампочка освещала  три  двери  -  две  белые  и  одну
черную. Черная на чердак, правая белая - к соседу, левая белая  -  его.  И
только что он занес ногу, чтоб ткнуть со всего размаху  эту  левую  белую,
как вдруг запел Вертинский. "Вот сволочи, - подумал он ошалело, -  совести
у них уж никакой", - и не пнул, как собирался, а  тихонько  открыл  дверь,
так, что она не скрипнула.
   На столе, покрытом белой свежей скатертью, стоял  патефон,  и  над  ним
колдовал Петька, электротехник музея. В кресле  сидел  дед.  "Понятые",  -
понял он. И тут он вдруг увидел Лину. Она появилась  из  глубины  комнаты,
подошла к Петьке и жарко наклонилась над ним. На  ней  был  алый  шарф.  В
волосах торчала высокая гребенка. Все было беззвучно, как в немом кино. Он
так остолбенел, что ухватился за дверь, и она скрипнула.
   И тут его увидел дед.
   - Появился, - сказал  он  насмешливо.  -  Ты  мне  ведро  водки  должен
поставить. Еле-еле удержал твоих красавиц. Пять раз  уж  собирались  идти.
Водку, спрашиваю, принес? А то сейчас к шоферам пошлю.
   Все обернулись. Зыбин стоял на пороге. Все было странно и чудно,  точно
во сне.
   - Лина, - сказал он подавленно. - А я сейчас хотел бежать к вам.
   Она засмеялась, шарф упал, и теперь свет бил вовсю по ней, по ее  голым
плечам.
   - А вы всегда, Георгий Николаевич, много хотите и ничего не делаете,  -
сказала она спокойно и радостно. И он вздрогнул от ее голоса, от того, что
все это на самом деле.
   - Лина! - крикнул он, бросаясь к ней. - Лина!
   - Здравствуйте, здравствуйте, дорогой, - она протянула ему обе  руки  и
этим как бы приблизила и вместе с тем  удержала  на  расстоянии,  -  ну-ка
дайте взглянуть на  вас.  Ой,  похудел,  почернел,  погрубел,  но  ничего,
ничего! Все такой же красивый.
   - Он золото, - прохрипел дед. - Он пятьсот стоит. Если бы пил меньше...
   - Да нет, меньше никак не выходит, - засмеялась Лина и наконец  развела
руки: разрешила себя обнять. - Компания не та. Мы вас с  Кларой  уже  часа
два ждем, все около дома на  лавочке  сидели.  А  вот  встретился  молодой
человек и привел сюда.  Оказывается,  у  вас  один  ключ  ко  всем  дверям
подходит. Обчистят вас когда-нибудь до нитки, товарищ дорогой.
   - А что у него воровать-то? - прищурился дед. - Бумаги? Я  ему  говорю,
дай на пол-литра, я все их на тачке зараз свезу в утиль.
   - Лина, милая Лина, - он обнимал ее и прижимал к себе, и глаза  у  него
были мокрые от слез.
   Она немного постояла, потом тихонько отстранилась и ласково сказала:
   - Ну, ну, ладно, ладно, потом. Вы вот перед Кларой-то  извинитесь,  она
все время звонила директору.
   Вот тут он и увидел Клару. Быть может, на  ней  горел  отраженный  свет
Лины, может, весь мир сделался для него в эти минуты прекрасным, но  Клара
сейчас  показалась  ему  очень  красивой.  Высокая,  тонкая,  стройная,  с
матовым-спокойным лицом и черно-синими волосами.  И  платье  было  на  ней
черное и глухое.
   "Похожая на черное распятье", - вспомнил он чью-то строчку.
   - Ну, так все в порядке? - спросила она тихо, подходя.
   На мгновение он задумался, потому что начисто забыл про все и  все  это
надо было вспоминать сначала, а потом бухнул:
   - В порядке, я расписку уж дал.
   - Какую? - испугалась Лина.
   - Как? - схватила его за руку Клара.
   - А это чтоб не убежал, - сказал дед понимающе, - а то  заберет  золото
да и  махнет  в  Америку.  Такие  события  тоже  бывают.  Вот  когда  я  у
Шахворостова-купца работал, казначей у него был,  такая  пьяница  горькая,
беспортошная, а знаешь, как воображал про себя? Так вот раз тоже забрал из
магазина выручку за неделю да и...
   - Так ведь золота он даже и не видел,  -  беспокойно  сказала  Клара  и
оглянулась на деда.
   - А там разберут, разберут, видел он или не  видел,  -  отрезал  дед  и
махнул рукой. - Там все до  ниточки  разберут  -  кто  он,  откуда,  когда
родился, когда женился. Вот директора как  вызвали  туда,  так  и  пропал.
Только оттуда допустили позвонить: запри, мол,  кабинет,  и  пусть  ученый
сразу ко мне бегит, если его не посадят, конечно.  В  восемь  часов  велел
зайти.
   - Что? - вскочил Зыбин. - Так что ж ты...
   И как раз зазвонил телефон. Клара подошла и сняла трубку.
   - Да, - сказала она. - Да! Вот передаю. - И протянула трубку Зыбину.
   - Ты что, живой? - спросил директор жизнерадостно. - А я  уж  звонил  в
милицию, что, мол, мучаете нашу ученую часть. Что они там от  тебя  хотят?
Золота?
   - Подписку отобрали, - ответил Зыбин.
   - Что?! - сразу взвинтился директор. - Подписку?.. И ты небось сразу  и
дал? Эх, шляпа! Зачем же было давать? Ты б хоть со мной  посоветовался,  а
то небось оробел и сразу же подписал. Эх, шляпа,  шляпа.  Ну  ладно,  беда
невелика. Дед у тебя? Все пьете? И Клару  на  радостях  поите  небось?  Ты
смотри! Я сегодня посмотрел - у нее губы посинели. А кто еще там у тебя?
   - Петр и дед, - ответил Зыбин.
   - И все? Ты смотри, брат, все прошляпишь, - сказал директор, - и  ту  и
эту! Ну ладно. Поговорим. Спокойной ночи. И  завтра  на  службе  чтоб  как
стеклышко! Чтоб весь звенел, понял?
   Когда он отошел от телефона, Лина была уже в плаще.
   - Вы сначала меня проводите,  -  приказала  она,  -  а  потом  Кларочку
доведете до дому. - Она подхватила Клару под руку.
   - Пойдемте, моя хорошая, вы ведь  тоже  устали  и  изнервничались.  Ух,
какие у вас в Алма-Ате ночи!
   Дед идти отказался.
   - Вы уж одни, вы все молодые, веселые, у  вас  свои  разговоры,  а  мне
завтра с петухами вставать. Мне даром никто деньги платить не желает.  Так
что прощенья просим.
   И ушел, твердо надев картуз и даже не покачиваясь.
   - Вы заприте дверь, - приказала Лина с порога, когда все вышли.  -  Как
же так, оставлять дом ночью открытым, что так плохо за вами  ваши  женщины
смотрят?
   Луна висела над собором большая, мутно-прозрачная, как кусок янтаря над
свечкой. Было  светло  и  тихо,  и  даже  тополя  не  шумели.  Лина  вдруг
остановилась посредине улицы, откинула  голову  и  несколько  раз  глубоко
вобрала воздух.
   - Чувствуете море? - сказала она, хватая Зыбина за руку. - Оно вон, вон
за той аллеей! И тополя такие же, только совсем тихие. Помните, как вы  их
называли? Цыганками! Там, Кларочка, у них каждый листочек дрожит. А  здесь
они у вас стоят, не шелохнутся.
   - Но это они до разу, - обиделся за свои тополя  Петька,  -  как  ветер
налетит, так сразу зашумят, как пена в тазу.
   Лина посмотрела на него и рассмеялась.
   - Нет, Петр Николаевич, вы просто прелесть, - сказала она и  подхватила
его под руку. - Как пена в тазу