ь куда-то уходит. Тело это будто не мое...
 _
В руке Маргариты Эмильевны появляется скальпель.
 _
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Я готова.
 
ШАРКОВСКИЙ. Я здесь и не здесь и, может, здесь никогда не был, и, может, лежу
сейчас где-то на плоском берегу Азовского моря, роятся вокруг мухи, и за
холмом неподалеку меня еще ожидает моя старая лошадь, как всегда оседланная...
 
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Вы, Шарковский, разумеется, не знаете вашего диагноза. "У
него фобомания, у Шарковского фобомания", - по секрету сказал мне вчера Борис
Наумович.
 
БОРИС НАУМОВИЧ. В нашей трагической практике находится место и многочисленным
едким серьезностям.
 
ШАРКОВСКИЙ (едва слышно). День ото дня отличается только плотностью его
назойливого бесплодия.
 
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Сердце его притворяется спокойным. Вероятно, он скоро
заснет.
 
ШАРКОВСКИЙ (угасающим голосом). Пути мира вымощены сарказмами...
 
БОРИС НАУМОВИЧ. Вот. Покопайтесь пока в поджелудочной. Мне еще столько возни с
его кишками.
 
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. А что мы ищем?
 
БОРИС НАУМОВИЧ. Если вы это увидите, вы сразу поймете.
 
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Но что же это такое?
 
БОРИС НАУМОВИЧ. Опухоль.
 
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Она точно должна быть?
 
БОРИС НАУМОВИЧ. Откуда еще, по-вашему, могут взяться его боли?
 
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Он жаловался на них?
 
БОРИС НАУМОВИЧ. Хватит болтать. Режьте, я вам сказал. Этот вот червячок...
Посмотрите, что внутри. Да не туда же, там уже селезенка. Впрочем, в нее
загляните тоже.
 
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Сейчас.
 
БОРИС НАУМОВИЧ. Как вы держите скальпель?! Вот, взгляните, как надо.
 
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Но я не закончила медицинский.
 
БОРИС НАУМОВИЧ. Неважно. Рабочих рук так не хватает. Совершенно некому резать.
Некому тащить зубы. Некому делать лекарства.
 
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Я очень хотела учиться. Но увлеклась тогда одним
мальчиком, потом забеременела. Мне, конечно, было тогда уже не до учебы.
 
БОРИС НАУМОВИЧ. Куда это вас понесло? Что это еще за самодеятельность?
 
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Извините, я ошиблась. Это врачебная ошибка.
 
БОРИС НАУМОВИЧ. Ошиблись? И только-то?
 
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Мне очень неприятно.
 
БОРИС НАУМОВИЧ. Ну ничего. Вот, скажите-ка лучше, что это за мышца?
 
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Наружная косая мышца живота.
 
БОРИС НАУМОВИЧ. Косая?
 
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Да, это я, пожалуй, еще помню.
 
БОРИС НАУМОВИЧ. А, черт с ней, режьте.
 
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Отчего бы не расспросить его получше, где у него болит?
 
БОРИС НАУМОВИЧ. Расспросишь его, как же. Сегодня у него здесь болит, завтра
там, послезавтра еще где-нибудь. Ох ты, не хорошо, когда на себе показывают.
Правда, Шарковский?
 _
Небольшая пауза.
 _
Спит.
 
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Должно быть, иррадиация боли.
 
БОРИС НАУМОВИЧ. Не нужно умничать. Если с селезенкой закончили - режьте
дальше. Желчный пузырь оставьте мне.
 
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Кстати, у нас рабочий день сегодня до пяти?
 
БОРИС НАУМОВИЧ. Почему вы спрашиваете?
 
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Потому что уже без пятнадцати.
 
БОРИС НАУМОВИЧ (срывая с себя маску, шапку, стягивая перчатки). Вот черт!
Только-только руки помыть и переодеться.
 
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Может, все-таки пока зашить? Сметать на живую нитку?
 
БОРИС НАУМОВИЧ. Потом-потом, походит так до завтра. Ничего страшного.
 
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Подвезете меня?
 
БОРИС НАУМОВИЧ. Не могу. Машина сломалась.
 
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Так я и думала.
 
БОРИС НАУМОВИЧ. Пока.
 
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. До завтра.
 _
Борис Наумович и Маргарита Эмильевна исчезают. Шарковский поднимается,
прикрываясь окровавленными простынями, вид его ужасен.
 __
Свет гаснет.
 _
ШАРКОВСКИЙ. Двадцать девятое апреля. Гусеницы; я облеплен гусеницами, я жду
заклинателя гусениц. Я стою в реке, которая теперь обмелела настолько, что
вода едва покрывает мои подошвы. Тысячи гусениц, они ползают по моему лицу, по
губам, заползают под рубашку. Если во мне поднимется омерзение, оно меня
доконает. "Молитесь, Сережа, о ниспослании дождя", - говорит мне кто-то со
стороны моего затылка. Я узнаю его, это мой старый университетский профессор.
Мне его невозможно увидеть, мне никак до него не дотянуться рукой... Пятое
мая. Я лгу, я всегда лгу. Чем более ненасытно, тем более несносно. И когда я
говорю об этом, я так же приумножаю массивы лжи. И только ничтожные островки
отчуждения и пустоты, в которых никак не могу усомниться.
 _
Свет зажигается. Шарковский один, он одет в больничный халат, он сидит,
неподвижно глядя перед собой.
 _
ШАРКОВСКИЙ. В дни царствования Веспасиана, прозванного Божественным, сын
императора Тит с четырьмя легионами и иным корыстолюбивым воинством направился
в сторону Иерусалима. Невиданного масштаба грабежи и распри приводили в
содрогание население несчастного города. Народ, доведенный до отчаяния
преступлениями Иоанна Гискалы, для противодействия последнему призвал на
помощь себе Симона, сына Гиоры, оказавшегося, впрочем, разбойником даже более
кровавым, нежели тот, кого он был предназначен обуздать. Партия Елеазара
вскоре распалась, и участники ее в большинстве своем примкнули к Иоанну. Чем
более жестокой делалась осада римлян, тем более неистовствовали
противоборствующие шайки. Никогда еще ни до ни после того беда столь не
разобщала граждан государства, как это случилось в дни осады Иерусалима. Голод
косил горожан сотнями, разбойники истребляли тысячи, трупы некому было
предавать земле, и те разлагались на улицах...
 _
Входит Маргарита Эмильевна, в руках у нее ведро и швабра с тряпкой.
 _
БОРИС НАУМОВИЧ. Опять вы не спите, Шарковский. Нехорошо, Сережа. Взрослый
человек...
 
ШАРКОВСКИЙ. Выслушай меня, Маргарита.
 
БОРИС НАУМОВИЧ. Знаю-знаю. Опять Симон, опять Иосиф. Опять Береника. Охота ж
человеку копаться в том, чего давно на свете нет. Тыща лет прошла, а он все
переживает, а он все обсасывает. Тыща лет...
 
ШАРКОВСКИЙ. Две.
 
БОРИС НАУМОВИЧ. Ну вот, тем более. Лучше вы ложитесь-ка, Сережа.
 
ШАРКОВСКИЙ. Я не слишком доверяю Флавию. Он много лжет, как всякий человек,
сделавший выбор. А его таланты приумножают в нем массивы нечистой совести.
 
БОРИС НАУМОВИЧ. Хорошо ли это? Семья к нему приехала, а он их видеть не
желает. А ведь деточки - это все, что у человека и есть, сыночки - это все,
что у нас осталось.
 
ШАРКОВСКИЙ. Сухость сомнений черпаем из замутненных первоисточников истории...
 
БОРИС НАУМОВИЧ. Ложитесь, Сережа, а я у вас пока пол протру. Человека в палату
отдельную поместили, культурный человек, чтоб отдохнуть мог как следует. А он
и слушать не желает.
 
ШАРКОВСКИЙ. Иосиф, несомненно, старается обелить Тита. Но ведь справедливо и
то, что Тита перед преждевременной кончиной его мучило что-то, ныне нам
неизвестное. Я не склонен преувеличивать просвещенность Тита... Но он был под
влиянием Тиверия Александра, Иосифа, Береники...
 
БОРИС НАУМОВИЧ. Да ложитесь же, ночь уже на дворе.
 
ШАРКОВСКИЙ. Выслушай меня, Маргарита.
 
БОРИС НАУМОВИЧ. Завтра. Завтра все сами и расскажете Борису Наумовичу во время
обхода. Сейчас вы заснете, а утром проснетесь бодрым и уверенным. Сильным и
здоровым. А потом еще к вам приедут деточки, и вы обнимете их крепко-крепко,
совершенно не стыдясь своих слез...
 
ШАРКОВСКИЙ. Я только хотел сказать, что мне жаль разрушенного Иерусалима.
 _
Шарковский глядит прямо перед собой. Маргарита Эмильевна привычно орудует
шваброй.
 _
_Конец_
 
 
 
_На страницу "Содержание"_



                                  --======--

_Станислав Шуляк_
 
_ПОСЛЕСЛОВИЕ_
 
Пьеса в одном бездействии
 __
*Бездействующие лица*
 
_Петр_
 
_Иоанн_
 
_Мария_
 
_Иуда_
 
-------------------------------------------------------------------------------
___
 
 
Ночь. У затухающего костра сидят трое: Петр, Иоанн и Мария.
 _
ПЕТР. Еще немного, и наш костер погаснет.
 
ИОАНН. Этого не произойдет, если подбросить в него новых дров.
 
МАРИЯ. Ты это сделаешь, Петр?
 
ПЕТР. Нет.
 
МАРИЯ. Ты, Иоанн?
 
ИОАНН. Почему я?
 
МАРИЯ. Если не ты и не Петр, то кто же?
 
ИОАНН. Не все в наших руках.
 
ПЕТР. И сами мы над собой не властны.
 
ИОАНН. Иногда я не могу заставить себя пошевелить рукой.
 
ПЕТР. Значит, это и не нужно.
 
ИОАНН. Даже если это мне и очень нужно, я все равно не могу заставить себя.
 
МАРИЯ. Неподалеку от тропы я видела много сухих сучьев.
 
ИОАНН. Может, все-таки ты, Петр?
 
ПЕТР. Не могу.
 
МАРИЯ. Значит, будем сидеть и смотреть, как огонь погаснет?
 
ПЕТР. Пусть так.
 
ИОАНН. Если мы не знаем направления воли - той, что нами руководит, - лучше
бездействовать, чем прекословить ей.
 
ПЕТР. Иоанн образован. Он умеет в точных словах выразить то, что нас тяготит.
 
МАРИЯ. Что же нам делать?
 
ПЕТР. Над нами луна. Согреть она нас не может. Но благодаря ей, мы хотя бы
видим, что делается у нас перед носом.
 
ИОАНН. Она отражает чужой свет.
 
ПЕТР. Это именно то, что нам нужно.
 
МАРИЯ. Вы насовсем распростились со своими честолюбиями?
 
ИОАНН. Каждый из нас, возможно, в чем-либо разочаровался. Каждый из нас. Но
каждый разочаровался по-своему.
 
МАРИЯ. В чем разочаровался ты, Иоанн?
 
ИОАНН. Хотя бы в беспредельности слова.
 
МАРИЯ. Это так важно?
 
ИОАНН. Если слово не беспредельно, то ничего важного не существует.
 
МАРИЯ. А ты с этим согласен, Петр?
 
ПЕТР. Нет.
 
МАРИЯ. Почему?
 
ПЕТР. Иоанн - казуист. Хотя его мозг настроен на козни беззлобности.
 
ИОАНН. Все-таки, Петр, то время, что мы были вместе, не прошло для тебя
бесследно.
 
ПЕТР. Состоялось все. Все, что было предсказано, и все, что явилось
неожиданным. Состоялось все, кроме воскресения.
 
МАРИЯ. Может, вы сами были в этом виноваты?
 
ПЕТР. Зачем тогда было вообще обнадеживать?
 
МАРИЯ. И в этом твое разочарование, Петр?
 
ПЕТР (смущенно). Эта чертова луна светит не хуже костра.
 
ИОАНН. Мария, можешь ли ты сказать, что не видишь сейчас Петра с головы и до
пят?
 
МАРИЯ. Твой разум никогда не дремлет, Иоанн. Поэтому ты иногда не замечаешь и
очевидного.
 
ПЕТР. Кажется, кто-то ходит в темноте.
 
ИОАНН. Где?
 
ПЕТР. Там.
 
ИОАНН. За холмом?
 
ПЕТР. О чем ты говоришь? Ближе самых близких кустов.
 
ИОАНН. Это очень далеко.
 
МАРИЯ. Мы ждем кого-нибудь?
 
ПЕТР. Ты же все знаешь.
 
МАРИЯ. Не нужно преувеличивать мою прозорливость.
 
ПЕТР. Дело здесь не в прозорливости.
 
МАРИЯ. А в чем?
 
ПЕТР. Ты знаешь.
 
ИОАНН. Это же происходит не только с ней.
 
МАРИЯ. Что?
 
ИОАНН. Петр имеет в виду, что теперь нечто особенное сделалось со зрением
всякого из нас. Мы, опоздавшие к началу времени, ясно видим и его конец. Все
времена соединились для нас в одной точке. Мы только не можем ничему
противостоять. Как бы мы ни ужасались происходящим или грядущим, мы бессильны
ему противостоять.
 
ПЕТР. Так.
 
МАРИЯ. Да, я тоже это знаю.
 
ИОАНН. Все.
 
МАРИЯ. Что?
 
ИОАНН. Просто я все сказал, что думал.
 
ПЕТР. Ты солгал, Иоанн. Почти совсем незаметно, но все-таки солгал. И ты даже
вовсе не виновен в своей незначительной лжи. (Иоанн пожимает плечами.)
 
МАРИЯ (Петру). Объясни.
 
ПЕТР (Иоанну). Ты преувеличиваешь наше бессилие. Ибо презрение к бренному
временами умножает силу.
 
ИОАНН. Ты способен дотянуться рукой до своего вчера? Ты можешь схватить его за
горло?
 
ПЕТР. Ты искусен во многих своих приемах. Но это не значит, что ты
безукоризненно ведешь борьбу.
 
ИОАНН. Сегодня борьба ведет меня. Извини, я в этом не виновен.
 
ПЕТР. Мне это все равно.
 
ИОАНН (Марии). Все-таки ты пойдешь с ним?
 
МАРИЯ. Петр силен. Поэтому он нуждается в помощи.
 
ИОАНН. "Петр силен!.. Петр силен!.." Я слышу это уже два года.
 
МАРИЯ. Ты слышал это и в предыдущей жизни.
 
ИОАНН. Я ничего не помню.
 
МАРИЯ. Даже несмотря на то, что мыслями ты в том самом нашем пьянящем
прошедшем?
 
ИОАНН. Это было время громогласного безмолвия и калорийной радости.
 
ПЕТР. Возможно, мы подспудно ожидаем обновления крови.
 
МАРИЯ. Мы ожидаем самого ожидания.
 
ИОАНН. По-моему, на нас кто-то смотрит из темноты.
 
ПЕТР. Кто это может быть?
 
ИОАНН. Возможно, одна из теней от фальшивого светила.
 
МАРИЯ. Может быть, тайный друг. Или скрытный соглядатай.
 
ПЕТР. Только тот, кто враждебен, выбирает ночь для утверждения своих происков
прекословия.
 
ИОАНН. Мы молоды телом и согбенны духом. Возможно, именно оттого нас выбрал
наш неизвестный.
 
МАРИЯ (Иоанну). Ты правда полагаешь, что не знаешь его?
 
ПЕТР. Если ты знаешь, Мария, скажи.
 
МАРИЯ. И ты тоже знаешь, Петр.
 
ИОАНН. Ты, Мария, была рядом с нами, но не была одной из нас.
 
ПЕТР. Ты была каждому из нас матерью, женой и сестрой. Иногда ты бывала ближе
к Слову, чем всякий из нас.
 
ИОАНН. Духом безразличия веяло тогда надсадно над переулками и притонами
прогорклого Иерусалима.
 
ПЕТР. Мы не оправдывали тебя, Мария, когда ты стала жертвою сфабрикованного
прощения.
 
ИОАНН. Твоя рухнувшая прожженность была отменным снадобьем против недугов
нашего разношерстного братства.
 
МАРИЯ. Мир тебе, Иоанн, счастливый, безукоризненный, верный.
 
ПЕТР. Когда я тебя еще не знал, Мария, я знал уже, что ты выберешь Иоанна.
 
МАРИЯ. Я не могу пойти с вами обоими, когда пути ваши разминулись.
 
ИОАНН. А мы не можем пойти вместе оттого, что ты все равно будешь для одного
из нас.
 
ПЕТР. Аминь.
 
Мария встает и некоторое время стоит неподвижно.
 
МАРИЯ. Пойду подберу несколько сучьев, которые видела неподалеку.
 
ИОАНН. Не ходи.
 
МАРИЯ. Почему?
 
ПЕТР. Лучше огню сему погаснуть, чем согревать нечестивых, закосневших в их
безыскусных горестях.
 
МАРИЯ. Если огонь нужен хоть одному беспокойному, не лучше ли ему никогда не
угасать от самого сотворения мира и до конца времени?!
 
ИОАНН. Пищей огню угасающему служат упования тысяч, они же измельчившиеся
разжигают пожары.
 
МАРИЯ. Ныне свинцом приземистым душа моя утруждена.
 
ПЕТР. Когда мы уйдем, один ветер будет соглядатаем исчезнувшего огня.
 
ИОАНН. Ты говорил, Петр, что ждал хоть какого-то знака, хоть одного намека или
знамения. Но не дождался.
 
ПЕТР. Другим братьям повезло не более. Но они же от нас теперь ожидают
решимости.
 
ИОАНН. Если бы они еще вдохнули в нас силу!..
 
ПЕТР. Тела наши устали. Дух наш притупился.
 
МАРИЯ. Мне кажется, что кто-то стоит сзади и дышит мне в затылок.
 
ПЕТР. Рядом?
 
МАРИЯ. Ногами стоит за горизонтом и тянется ко мне рукой.
 
ПЕТР. Мы не можем пренебрегать никакими ощущениями, из которых складывается
наше скорбное сегодня.
 
ИОАНН. Возможно, это кто-то из тех, кто хочет оттеснить нас от света.
 
ПЕТР. Ныне мы сами носим в себе свет и славу, и скрытные соки земли.
 
ИОАНН. Нас одних недостаточно. Когда мы желаем славы, она открывается нам в
исступлении толп. Когда мы ищем покоя, тот настигает нас извне.
 
ПЕТР. Куда ты пойдешь, Иоанн?
 
ИОАНН. Если ты снова отправишься в Самарию, я отправлюсь в Антиохию. Если ты
пойдешь в Антиохию, я, пожалуй, в Эфес.
 
ПЕТР. Так я и предполагал.
 
МАРИЯ. Здесь Иуда. Можно ли ему войти?
 
ПЕТР. Разве нельзя нам проститься с землей этой без Иуды?
 
ИОАНН. Ночь все равно испорчена.
 
ПЕТР. Все ж таки жаль потерять такую концентрацию печали.
 _
Входит Иуда.
 _
ИУДА. Сарказм стоит над землей Израиля.
 
ИОАНН. Оказывается, это кроткий Иуда был нашим соглядатаем.
 
ПЕТР. Наши опасения были ложными.
 
МАРИЯ. А чего ты опасался, Петр?
 
ПЕТР. Просто я подумал, что это может быть Тот, кого мы ждали и кого уже не
надеялись увидеть.
 
МАРИЯ. И ты сказал "опасения"?
 
ИОАНН. Оставь его, Мария. Иуда, что ты хочешь сказать?
 
ИУДА. Полубожественный Иуда приветствует его божественных друзей.
 
ИОАНН. На подступах к тебе содрогается дружба.
 
ИУДА. Знаете ли вы, что я изобретатель нового лобзания?
 
ПЕТР. Для чего ты пришел?
 
ИУДА. Повидать тебя, мужественный Петр. Поговорить с тобой, разумный ИОАНН.
Взглянуть еще раз на тебя, прекрасная Мария. Иуда сладок, как нектар; Иуда
едок, как кислота. Иуда как дым над миром молодым; в начале печали Иуда как
молния, радостью полон я.
 
МАРИЯ. Иуда, будь осторожен. Петр может убить тебя одним ударом. Иоанн готов
сразить тебя своим отточенным словом.
 
ИУДА. А чем со мною, Мария, можешь справиться ты?
 
МАРИЯ. Я ждала твоего появления, Иуда.
 
ИУДА. Вот как. А ждали моего появления остальные братья? Ждали моего появления
другие двенадцать?
 
ПЕТР. Мы ждали не тебя, но исполнения предначертанного.
 
ИУДА. Если будет тебе, Петр, предначертано смерть свою на дереве принять, ты и
того ожидать станешь так?
 
ПЕТР (вздрогнув). Тебе ли, Иуда, об этом говорить?!
 
ИУДА. Почему же не мне?!
 
МАРИЯ (Иуде). Напрасно я позволила тебе прийти.
 
ИУДА. Не бойся, тихая Мария, мне не удастся возмутить сих бесчувственных.
 
ИОАНН. А сам ты, Иуда, не без чувства?
 
ИУДА. Так ты догадался, Иоанн? Но это только полдела. Действительно: меня нет.
 
МАРИЯ. Место ли для шуток твоих, Иуда?
 
ИУДА. Вы жизнь свою всегда принимали за чистую монету, так много сил расходуя
на надежду.
 
ПЕТР. Опять это вечное Иудино шутовство!..
 
ИУДА. А разве ты не ощущаешь аромата разложения, Петр? Взгляни, вот след на
моей шее, он так и не сошел, хотя я долго массировал это печальное место.
 _
Иуда приближается к Петру, предлагая ему потрогать свою шею.
 
Петр замахивается, чтобы ударить Иуду, тот проворно отскакивает от Петра.
 _
И это наш Петр, добродушный и терпеливый.
 _
Небольшая пауза.
 _
У меня вывалился язык, но я кое-как сумел затолкать его на место. Да, конечно.
Я тогда еще обмочился. Но моча, разумеется, давным-давно высохла, оставив
только едва заметный след на моих штанах. А если бы у тебя, Петр, были чуткие
пальцы, ты смог бы прощупать сломанные позвонки у меня на шее. У меня посерело
лицо, высохла и потемнела кожа.
 
МАРИЯ. Не приближайся к Петру, Иуда.
 
ИУДА. Наш силач старается убедить себя в том, что он жив. Петр, а что означают
следы запекшейся крови на твоих руках? Что означают лопнувшие сосуды в твоих
глазных яблоках? Сознайся, что ты стал гораздо хуже видеть. Что ты почти
ничего не слышишь из того, что тебе говорят. Что слова долетают до тебя как
будто откуда-то издалека.
 
ПЕТР (равнодушно). Ты лжец. Ты вор. Ты ничтожество. Ты иуда. Как может земля
носить такую мерзость?!
 
ИУДА. Вся земля здесь в гнойниках беззаботности. Иуда как сострадательный
доктор ходит по городу и читает в лицах людей их благостные заблуждения.
Клоака сия от мира сего.
 
ИОАНН. Иуда хочет затушевать разницу между нами и собой.
 
ИУДА. Иуда хочет преодолеть тиранию вашего косноязычия, но виртуозность его
крови отчего-то ожесточает вас. Иуда тоже мечтает производить головокружения и
поставлять их миру как заморский товар.
 
ПЕТР. Если бы я смог до тебя добраться, мои руки сами задушили бы тебя.
 
ИУДА. Золото назойливости Иуды ныне готов растратить ты, Петр. Взросли розы
дерзости моей, но ты топчешь их непочтительностью. Бедный Иуда нажил себе
грыжу, оберегая вас от происков злопыхателей ваших. А вы препятствовали
распространению моего артистизма.
 
ИОАНН. Из-за тебя нас принимали за чародеев.
 
ИУДА. Вошью швов готов ты, Иоанн, ползать по золотому шитью новорожденной
надежды.
 
МАРИЯ. Ты для каждого успел, Иуда, подготовить свою эксцентрическую пилюлю?
 
ИУДА. А как же, блаженная Мария. Но я думал, вас будет больше. Где Иаков, что
всегда одинаков? Где Филипп, что в праведность по уши влип? Где Фома, что
спятил с ума? Где Андрей, благородный от пят до ноздрей? Где остальные, те,
что как звери лесные? Иуда живет во всяком, в ком живет артист. Отхлебните
хороший глоток неразбавленного Иуды. Посмотрите. Для них проще без вести
пропавшими быть, чем решиться на самую ничтожную оплеушку их грядущему.
 
ПЕТР. Я теперь верю, что ты уже мертв, Иуда.
 
ИУДА. Как смело ты смог шагнуть, мужественный Симон. Еще один шаг, и ты
поймешь, что и ты не живее меня.
 
ИОАНН. Самоотрицание есть один из наиболее реальных способов наполнения
феномена безвестности.
 
ПЕТР. Иоанн