и планы? Арасуве очень рад, что они
провалились.
     Ритими  заметила,  что  все  трое,  возможно, пробудут какое-то время у
Итикотери, особенно если они подозревают о вероятности набега  на их деревню
со стороны ее соплеменников. Еще со времен ее деда и прадеда, а то и раньше,
два эти шабоно устраивают набеги друг на друга. Ритими  притянула мою голову
к себе  и прошептала на ухо:  -- Этева  давно  уже  мечтает  отомстить  этим
Мокототери.
     -- Этева! Но он же был так рад пойти к ним на праздник, -- изумилась я.
--  Мне казалось, он хороню к ним  относится.  Арасуве,  я  знаю, считает их
вероломной  публикой,   и  даже   Ирамамове.  Но  Этева!  Он  ведь  с  таким
удовольствие пел и плясал у них на празднике.
     --  Я тебе  уже  говорила, что на  праздники ходят  не  только  петь  и
плясать, но и выведать чужие планы, -- прошептала Ритими и с серьезным видом
добавила:  -- Этева хочет, чтобы  его  враг думал, будто  он  не  собирается
мстить за отца.
     -- Мокототери убили его отца? Ритими прикрыла мне ладонью рот. -- Давай
не  будем об этом говорить. Вспоминать человека, убитого во время набега, --
это не к добру.
     --  А  что,  разве готовится  набег? -- успела я  спросить,  прежде чем
Ритими заткнула мне рот печеным бананом.
     Она только улыбнулась и  ничего  не ответила. При одной  мысли о набеге
мне стало не по себе,  и  я чуть не  подавилась  этим бананом.  До  сей поры
набеги представлялись мне чем-то ушедшим в далекое прошлое.  Несколько раз я
расспрашивала  о  них Милагроса,  но тот отделывался  туманными  фразами.  И
только теперь я подумала,  что в голосе Милагроса  звучал оттенок сожаления,
когда  он говорил,  что  миссионерам удалось  положить  конец междеревенским
распрям.
     -- Что, готовится набег? -- спросила я вошедшего в хижину Этеву.
     Он  посмотрел  на  меня,  сурово  нахмурив брови.  --  Нечего  женщинам
задавать такие вопросы.

     Глава 20

     Уже начинало темнеть, когда в шабоно явился Пуривариве. Я не видела его
со времени своей болезни,  с той самой ночи, когда он стоял посреди поляны с
руками, с мольбой распахнутыми во тьму. От Милагроса я узнала что шесть дней
и  ночей  подряд старый шапори принимал эпену. Старик чуть  не  сломался под
бременем духов, которых призвал в свою грудь, но  продолжал упорно молить их
о моем исцелении от приступа тропической лихорадки.
     Ритими  особо  отметила,  что   главная  трудность  с  моим  исцелением
заключалась в том, что хекуры не любят, когда их  призывают в  сезон дождей.
-- Тебя спасла только хекура колибри, -- объясняла она. -- Дух колибри, хоть
и маленький, но могущественный. Искусный шапори призывает  его  как  крайнее
средство.
     Я без всякого  энтузиазма выслушала  заверения  обнимавшей меня за  шею
Ритими насчет  того,  что  случись мне умереть, моя душа не  отправилась  бы
скитаться  по  лесу, а мирно вознеслась бы в Дом Грома, ибо тело мое было бы
сожжено, а истолченные в порошок кости съела бы она и вся ее родня.
     Я вышла на поляну к Пуривариве и, присев рядом с ним, сказала: -- Я уже
выздоровела.
     Он поднял на меня  мутные, почти сонные глаза и погладил по голове. Его
темная маленькая ладонь двигалась проворно и легко,  хотя казалась тяжелой и
неповоротливой. Едва заметная тень нежности  смягчила  его черты, но  он  не
произнес ни слова. Интересно, подумала я, знает ли  он, что во время болезни
я  почувствовала,  как  клюв  колибри рассекает  мне грудь.  Об  этом  я  не
рассказывала никому.
     Вокруг   Пуривариве  собралась   группа  мужчин  с  лицами  и   телами,
раскрашенными черной  краской. Они вдули  друг другу  в нос  эпену  и  стали
слушать  его заклинания, которыми  он молил  хекур покинуть свои  убежища  в
горах. В слабом свете очагов  черные мужские  фигуры все  больше походили на
тени.  Они  тихо  вторили  песнопениям  шамана. Во  все убыстряющемся  темпе
невнятной   скороговорки   постепенно   нарастала  мощь   и   угроза,  и   я
почувствовала, как по спине у меня пробежал холодок.
     Вернувшись  в  хижину, я спросила Ритими, что  это  за  обряд исполняют
мужчины.
     -- Они направляют хекур в деревню Мокототери убивать врагов.
     --  И   враги  действительно  умрут?  Подтянув   коленки,  она  вперила
задумчивый взгляд в  кромешную черноту безлунного  и  беззвездного  неба над
пальмовой крышей и тихо сказала: -- Умрут.
     В полной уверенности, что настоящего набега так и  не будет, я засыпала
и  просыпалась  под пение  заклинаний. Я не столько слышала,  сколько  зримо
представляла  себе звуковые  образы, которые взлетали  и  падали, уносясь  с
дымом очагов.
     Прошло  несколько часов. Я поднялась и села у хижины. Почти все мужчины
разошлись  по своим гамакам. На  поляне осталось лишь десять человек, в  том
числе  Этева. Закрыв  глаза,  они вторили  песне Пуривариве.  В  пропитанном
сыростью воздухе слова доносились четко и внятно: Следуй за. мной, следуй за
моим видением.
     Следуй за мной над вершинами деревьев.
     Взгляни на  птиц  и мотыльков; таких красок ты никогда  не  увидишь  на
земле.
     Я возношусь на небеса к самому Солнцу.
     Песню шапори внезапно прервал один из мужчин. С криком: -- Меня ударило
солнце -- жжет  глаза!  -- он вскочил и беспомощно оглянулся в темноте. Ноги
его подкосились, и он с глухим ударом рухнул на землю. Никто словно ничего и
не заметил.
     Голос  Пуривариве  звучал  все  требовательнее,   словно  в  стремлении
возвысить  всех  мужчин  до представленного  им  образа. Он  снова  и  снова
повторял свою песню тем, кто еще оставался рядом. Чтобы мужчины не заплутали
в  тумане своих видений,  он предупредил их, что на  пути  к Солнцу в лесных
дебрях и  сплетении корней их подстерегают острые копья бамбуковых листьев и
ядовитые  змеи. Но  больше  всего  он убеждал  мужчин  не впадать  в  сонное
забытье, а шагнуть из  тьмы  ночи в белую тьму солнца.  Он обещал им, что их
тела  пропитаются  жаром  хекур,  &  глаза их засияют  драгоценным солнечным
светом.
     Я просидела  у хижины до тех пор, пока  заря не  стерла с земли остатки
сумерек,  и  в  надежде  обнаружить   какоенибудь  явное  свидетельство   их
путешествия  к  Солнцу,  стала  переходить  от  одного  мужчины  к  другому,
пристально вглядываясь в их лица.
     Пуривариве провожал меня полными любопытства  глазами  и  с насмешливой
улыбкой на изрезанном морщинами лице.
     --  Ты не  найдешь  видимых следов того,  что они  летали  к Солнцу, --
сказал он, словно читая мои мысли. -- Глаза их  тусклы и красны от бессонной
ночи,  --  добавил он,  указывая  на  мужчин, тупо уставившихся в пустоту  и
совершенно безразличных к моему присутствию. --  Драгоценный свет, отражение
которого  ты ищешь в  их  зрачках, сияет  теперь у них  внутри. И видят  его
только они сами.
     И не дав мне спросить о его путешествии к Солнцу, он вышел из шабоно  и
скрылся в лесу.
     В последовавшие за  этим  дни  в деревне воцарилось  мрачное  тягостное
настроение.  Поначалу  я  лишь  смутно чувствовала, а  затем  уже  не  могла
отделаться  от  уверенности, что  от  меня  намеренно  скрывают  приближение
некоего  события.  Я  стала  угрюмой, замкнутой  и  раздражительной. Пытаясь
перебороть   ощущение   отчужденности,  я  старалась  скрыть   свои   дурные
предчувствия, но меня словно осаждали некие не поддающиеся определению силы.
     Если  я спрашивала Ритими или любую другую  женщину, не надвигаются  ли
какие-то  перемены, они  даже  не реагировали  на мой  вопрос и вместо этого
затевали разговор о каком-нибудь дурацком случае в надежде меня рассмешить.
     -- На  нас  готовится набег? --  наконец  спросила я у  Арасуве в  один
прекрасный день.
     Он  повернул ко  мне  озабоченное  лицо,  словно  пытался,  но  не  мог
разобрать мои слова.
     Я сконфузилась, разнервничалась и чуть не заплакала.
     Я сказала ему, что не такая уж я дура,  чтобы  не замечать, что мужчины
постоянно  находятся в боевой готовности, а женщины  боятся  ходить одни  на
огороды или рыбную ловлю.
     -- Почему никто мне не может сказать, что происходит? -- выкрикнула я.
     --  А ничего такого  и  не происходит, -- спокойно ответил  Арасуве  и,
закинув руки  за голову, поудобнее растянулся в гамаке. Он тоже заговорил на
совершенно постороннюю тему, то и дело посмеиваясь по ходу рассказа. Но меня
это не успокоило. Я  не стала смеяться вместе  с ним, не  стала даже слушать
его слов и, к его полному изумлению, сердито потопала в свою хижину.
     Целыми днями я чувствовала себя  несчастной,  то обижаясь  на всех,  то
жалея  себя. Я  стала  плохо  спать. Я постоянно твердила  себе, что ко мне,
полностью принявшей новый образ жизни, ни с того ни с сего  стали относиться
как к чужой. Я злилась и считала себя обманутой. Я не могла смириться с тем,
что Арасуве не захотел доверить  мне  свою тайну.  Даже  Ритими не проявляла
особой  охоты  меня  успокоить.  Я  страстно  желала,  чтобы здесь  оказался
Милагрос.
     Уж он бы наверняка развеял все мои тревоги. Уж он бы все мне рассказал.
     Однажды  ночью, когда  я еще не совсем впала в сонное забытье, а витала
где-то между сном и явью, на меня обрушилось  внезапное озарение.  И  пришло
оно  не в  словах,  но  преобразилось  в  целую последовательность мыслей  и
воспоминаний,  вспыхивавших  передо  мной  яркими  образами,  и  все   вдруг
предстало в истинном свете.
     Меня  охватило ликование.  Я расхохоталась с облегчением, переросшим  в
настоящее веселье. Я слышала, как мой  смех эхом разносится по всем хижинам.
Сев в гамаке, я увидела, что почти все Итикотери хохочут вместе со мной.
     Арасуве присел у моего гамака.
     --  Тебя не свели  с ума лесные духи? -- спросил он, взяв мою голову  в
ладони.
     ' -- Свели, -- все  еще смеясь, ответила я и заглянула в его глаза; они
блестели в темноте.  Я обвела глазами Ритими, Тутеми и Этеву, стоявших возле
Арасуве с заспанными любопытными лицами, раскрасневшимися от смеха.
     Из меня бесконечным потоком полились слова, громоздясь друг на дружку с
поразительной быстротой.  Я  заговорила по-испански,  и не потому что хотела
что-то  скрыть, а потому что на их языке мои объяснения не имели бы никакого
смысла. Арасуве  и все остальные  слушали  так, словно все понимали,  словно
чувствовали, как мне необходимо избавиться от царившего во мне смятения.
     А я, наконец, осознала, что для них я и есть чужачка,  и мои требования
быть в курсе  таких дел, о которых Итикотери не  говорят даже в своем кругу,
были вызваны только моим повышенным самомнением. И уж в совершенно несносное
существо  превратила  меня мысль о том,  что  меня оставляют в  стороне,  не
подпускают  к чему-то такому,  что я имею полное право знать. Это свое право
знать я не  подвергала ни малейшему сомнению, и это делало  меня несчастной,
лишало всех  тех  радостей,  которыми  я  так  дорожила  прежде. Угрюмость и
подавленность находились  не  вне, а внутри  меня  и как-то  передавались  в
шабоно и к его жителям.
     Мозолистая  ладонь  Арасуве  легла  на  мою  тонзуру.  Я  нисколько  не
стыдилась своих чувств и с радостью поняла, что только я сама могу возродить
ощущение чуда и волшебства от пребывания в другом мире.
     --  Вдуй-ка  мне  в  нос  эпену,  --  велел  Арасуве Этеве.  -- Я  хочу
убедиться, что злые духи не тронут Белую Девушку.
     Я услышала  бормотание, тихий ропот  голосов, приглушенный  смех, и под
монотонное пение Арасуве погрузилась в спокойный сон, как не спала уже много
дней. Маленькая Тешома, которая уже  давненько не забиралась ко мне в гамак,
разбудила меня на рассвете. -- Я слышала,  как ты смеялась вчера среди ночи,
-- сказала она, уютно прижимаясь ко мне.  -- Ты не  смеялась так давно,  и я
боялась, что ты больше никогда не засмеешься.
     Я заглянула в ее блестящие глазенки,  словно могла найти  в них  ответ,
который позволил  бы  мне  в  будущем  избавляться  с помощью смеха  от всех
душевных смут и тревог.
     Непривычная тишина  глухой пеленой  опускалась на шабоно  по мере того,
как  вокруг  нас  сгущались   ночные  сумерки.  Я  уже  почти  засыпала  под
убаюкивающее прикосновение пальцев Тутеми, искавших вшей у меня в волосах.
     Крикливая болтовня  женщин,  занятых приготовлением  ужина и кормлением
младенцев,  истаяла  до шепота.  Словно  по  чьему-то  безмолвному  приказу,
ребятишки  прекратили  свои  шумные  вечерние забавы и  собрались  в  хижине
Арасуве  послушать  сказки  старого Камосиве.  Он, казалось, был  совершенно
увлечен    собственными    речами,   драматически   жестикулируя   по   ходу
повествования.  Но глаз его внимательно следил  за длинными клубнями батата,
зарытыми в горячие угли.  С благоговейным трепетом  я  смотрела, как  старик
голыми руками  вытаскивает клубни из огня и, не дожидаясь, пока  те остынут,
отправляет их в рот.
     Со  своего места  я  видела над  верхушками  деревьев луну  на  ущербе,
которую то  и  дело  закрывали  бредущие  по небу и  светившиеся  прозрачной
белизной облака. Внезапно тишину ночи пронзил жуткий вопль  -- нечто среднее
между визгом и рычанием. В тот  же момент из темноты  возник Этева с лицом и
телом,  раскрашенным  в черный цвет. Он  встал  перед  кострами,  горящими в
центре деревенской поляны, и застучал луком о стрелы, подняв их над головой.
     Я  не видела, из чьей хижины появились остальные, но рядом  с Этевой, с
такими же черными лицами, на поляне встали еще одиннадцать мужчин.
     Арасуве  подровнял  шеренгу, пока  все не выстроились в  одну линию, и,
поправив последнего,  сам  встал  в строй  и запел низким  гнусавым голосом.
Последнюю строку песни все  подхватили хором. В этой приглушенной гармонии я
различала  каждый  голос в отдельности, не понимая ни слова.  Чем дольше они
пели, тем большая, казалось, их охватывала ярость. В  конце каждой песни они
издавали самые свирепые вопли, которые я когда-либо слышала. Как ни странно,
мне стало казаться, что чем громче  они вопят, тем дальше  уходит их ярость,
как будто она перестала быть частью их раскрашенных в черное тел.
     Внезапно  они  смолкли.  Неверный  свет  костров   подчеркивал  гневное
выражение их застывших, похожих на маски лиц и лихорадочный огонь  в глазах.
Я  не  видела,  подал ли Арасуве  какую-то команду, но  они  рявкнули в один
голос: -- С какой радостью увижу я, как моя стрела вонзается в тело врага. С
какой радостью увижу я, как его кровь хлынет на землю.
     Держа оружие  высоко  над  головами,  воины сломали строй, собрались  в
тесный  кружок  и  стали  что-то выкрикивать,  сначала  тихо,  затем  такими
пронзительными голосами,  что меня мороз  продрал  по коже. Затем они  снова
смолкли, и  Ритими шепнула мне на ухо, что мужчины вслушиваются в эхо  своих
криков,  чтобы определить,  с  какой стороны  оно вернулось.  Эти отголоски,
пояснила она, приносят с собой духов врага.
     Завывая и стуча оружием, мужчины пустились вскачь по поляне, но Арасуве
их  успокоил. Еще дважды они собирались в тесный кружок и орали во всю мочь.
Затем, вместо того чтобы направиться в лес, как я ожидала и боялась, мужчины
подошли к хижинам, стоящим у самого входа в шабоно. Там они легли в гамаки и
вызвали у себя рвоту.
     -- Зачем они это делают? -- спросила я у Ритими.
     -- Когда  они пели, они пожирали своих врагов, --  пояснила  она.  -- А
теперь им надо избавиться от гнилого мяса.
     Я вздохнула с облегчением, хотя и была неожиданно для себя разочарована
тем,  что набег состоялся  лишь  символически.  Незадолго  до  рассвета меня
разбудили   плач  и   стенания  женщин,   и  я  стала  тереть  глаза,  чтобы
удостовериться, что не сплю. Время словно  остановилось, потому что  мужчины
стояли на поляне в той  же самой стройной шеренге, что  и глубокой ночью. Их
крики утратили прежнюю свирепость, как будто женский плач смягчил их гнев.
     Забросив банановые гроздья, сложенные  у входа в шабоно, себе на плечи,
они с театральной торжественностью зашагали по тропе в сторону реки.
     Мы со старым Камосиве в отдалении последовали за мужчинами. Я  подумала
было, что  начинается  дождь,  но это была лишь роса, капающая с  листка  на
листок.  На  мгновение  мужчины  замерли, и их  тени  четко  обозначились на
светлом прибрежном  песке.  Полумесяц уже прошел свой небесный путь и  слабо
мерцал в туманном воздухе. Мужчины скрылись с глаз, и песок словно всосал их
тени.  Я услышала только  удаляющийся в  глубину леса шорох  листьев и треск
веток. Туман сомкнулся  вокруг нас непроницаемой стеной, будто  ничего и  не
произошло, будто все увиденное было всего лишь сном.
     Присев возле меня на камень, старый Камосиве чуть тронул мою руку. -- Я
уже не слышу  эха их шагов, -- сказал он и медленно побрел в  воду. Дрожа от
холода,  я пошла за ним. Я  чувствовала, как  мелкая рыбешка,  прятавшаяся в
корнях под водой, тычется мне в ноги, но в темной воде ничего не было видно.
     Пока  я  досуха  вытирала  Камосиве листьями,  он  тихо посмеивался. --
Смотри, какой сикомасик, --  радостно  заметил  он, указывая на белые грибы,
растущие на гнилом стволе дерева.
     Я собрала их для него и завернула  в листья. Поджаренные на костре, они
считались большим деликатесом, особенно среди стариков.
     Камосиве протянул  мне кончик своего сломанного лука,  и я вытащила его
на скользкую тропу, ведущую к шабоно.  Туман не поднимался весь день, словно
солнце побоялось оказаться свидетелем перехода мужчин через лес.

     Глава 21

     Маленькая  Тешома села рядом  со мной  на поваленное дерево  в зарослях
бамбуковой травы. -- Ты не будешь ловить лягушек? -- спросила я.
     Она подняла  на меня жалобный взгляд. Ее глаза, обычно такие блестящие,
потускнели и медленно налились слезами.
     --  Что ты  так загрустила? --  спросила  я, беря ее на  руки. Плачущих
детей  всегда старались  как можно  быстрее утешить, опасаясь,  что  их душа
может вылететь через рот.
     Взяв  ее на  закорки, я отправилась в шабоно.  -- Ты такая тяжелая, как
целая корзина спелых бананов, -- попыталась я рассмешить ее.
     Но  девочка  даже не  улыбнулась. Ее личико  прижималось к моей шее,  а
слезы горохом катились у меня по груди.
     Я бережно уложила ее в гамак, но она крепко вцепилась  в меня, заставив
лечь рядом. Вскоре она  уснула, но очень беспокойным  сном. Время от времени
она вздрагивала всем телом, словно в лапах какого-то жуткого кошмара.
     С  подвязанным к спине младенцем Тутеми в хижину вошла Ритими. Взглянув
на  спящую рядом со мной девочку,  она залилась  слезами. --  Я уверена, что
какой-нибудь  злой  шапори этих Мокототери  выманил ее душу прочь. -- Ритими
заходилась в таких душераздирающих рыданиях.
     что я оставила Тешому и подсела к ней. Я не знала толком.
     258 что ей сказать. Я не сомневалась, что Ритими плачет не только из-за
маленькой  дочери,  но и  из-за Этевы, который вот  уже неделя, как  ушел  с
отрядом воинов в набег. После ухода мужа она стала сама  не своя:  перестала
работать  на огородах,  ни  с  кем из женщин не  ходила в лес  за ягодами  и
дровами. Бесцельно и подавленно она целыми  днями бродила по шабоно. Большую
часть времени она лежала  в гамаке,  играя  с  ребенком Тутеми.  Как бы я ни
старалась  ее  подбодрить,  мне не удавалось стереть жалкое выражение  с  ее
лица. Скорбная улыбка, которой  Ритими отвечала на все мои усилия, придавала
ей еще более унылый вид.
     Обняв за шею, я расцеловала ее в обе щеки и стала уверять, что у Тешомы
самая обыкновенная  простуда.  Но утешить Ритими было невозможно. Рыдания не
принесли ей ни облегчения, ни усталости, а лишь углубили ее отчаяние.
     --  Вдруг  что-нибудь  случилось с Этевой, -- говорила  она.  --  Вдруг
какой-нибудь Мокототери убил его.
     -- Ничего  с  твоим