стала пробираться сквозь лесную чащу.
Внезапно  заметив, как Ирамамове  совсем близко  от меня прибивает  к берегу
маленькое каноэ я  спряталась в кустарнике.  По виду суденышка я определила,
что  оно сделано индейцами  Макиритаре. Я уже  видела  в миссии такие лодки,
выдолбленные из  древесного  ствола.  При мысли  о  том,  что  мы, возможно,
находимся совсем  близко  от  какой-нибудь их деревни  или далее от  миссии,
сердце застучало быстрее. Ирамамове не подавал виду, что как-то заметил  мое
появление, и я украдкой вернулась к хижине, недоумевая, где он мог раздобыть
каноэ.
     Не  прошло  и минуты, как с  перекинутым на  лиане  за  спину увесистым
свертком в хижину вошел Ирамамове. -- Рыба,  -- сказал он, сбрасывая сверток
на землю.
     Я  покраснела  и  смущенно  рассмеялась.  А  он   неторопливо  разложил
завернутую  в листья рыбу между  угольями, следя  за  тем, чтобы  жара  было
достаточно, но огонь не задевал листьев платанийо. Он так и остался сидеть у
костра,  целиком  поглощенный  поджариванием  рыбы.  Как  только  испарилась
последняя  влага, он с помощью  раздвоенной  палочки убрал сверток с  огня и
раскрыл ей). -- Хорошо, -- сказал он, отправляя пригоршню крошащегося белого
мяса в рот, и подвинул сверток ко мне.
     -- Что произошло в горах? -- спросила я.
     Вздрогнув от  моего  воинственного  тона,  он  так  и остался  сидеть с
раскрытым ртом. Непрожеванный кусок рыбы выпал в золу. Он автоматически,  не
счистив налипшей  грязи,  сунул  его обратно в рот и потянулся за лежащей на
земле лианой.
     Меня охватил неудержимый  страх. Я не сомневалась, что Ирамамове сейчас
свяжет меня и унесет в лесные дебри.
     Куда подевалась моя недавняя уверенность, что мы находимся совсем рядом
с деревней Макиритаре или даже  с миссией. Я была лишь в состоянии думать  о
рассказе Хайямы о шаманах, прятавших похищенных ими женщин в лесной глуши. Я
уже не  сомневалась, что Ирамамове никогда не отведет меня в миссию. Мысль о
том, что пожелай  он спрятать  меня  где-то в лесу, он не  стал бы приносить
меня с гор сюда, в тот момент как-то не пришла мне в голову.
     Я уже  не верила ни его  улыбке, ни ласковому  блеску  в  глазах.  Взяв
стоящий у огня  калабаш  с  водой, я протянула его ему. Он с улыбкой отложил
веревку. Я подвинулась ближе, будто собираясь поднести сосуд к его губам, но
вместо  этого  изо всех сил врезала ему между глаз. Захваченный врасплох, он
упал  навзничь, глядя на меня с немым изумлением,  а кровь  с  обеих  сторон
потекла у него по носу.
     Не  обращая  внимания  на  колючки,  корни  и  острые клинки  травы,  я
рванулась сквозь  заросли к тому  месту, где видела  каноэ. Однако я неверно
рассчитала,  куда  Ирамамове  его привязал,  и  добежав до реки,  не увидела
ничего, кроме разбросанных  вдоль берега камней. Суденышко оказалось выше по
течению. Я запрыгала с камня на камень с ловкостью и быстротой, каких в себе
не  подозревала, и с трудом переводя дух, повалилась на землю рядом с каноэ,
наполовину вытащенным на берег. Увидев стоящего передо мной Ирамамове,  я не
смогла сдержать крика.
     Он присел и рассмеялся,  широко  раскрыв рот.  Хохот  накатывал на него
порывами и  так сотрясал все тело с головы  до ног, что подо мной  задрожала
земля. Слезы катились у него по щекам и смешивались с кровью из рассеченного
лба. -- Ты забыла это,  -- сказал он, помахав  рюкзаком  у меня перед носом,
потом открыл его и подал мне джинсы и рваную майку. -- Сегодня ты доберешься
до миссии.
     -- Это  та  река, на  которой стоит миссия? -- спросила я, глядя в  его
окровавленное лицо. -- Я не узнаю этого места.
     Ты была здесь с  Анхеликой и Милагросом, -- заверил он меня.  Дожди так
же меняют лицо лесов и рек, как облака меняют лицо неба.
     Я надела джинсы; они мешковато повисли, грозя свалиться с бедер. Сырая,
пропахшая   плесенью   майка   заставила  меня   расчихаться.   Почувствовав
неловкость, я подняла неуверенный  взгляд на Ирамамове: -- Как я выгляжу? Он
обошел  меня  кругом  и придирчиво  осмотрел  со всех сторон.  Затем,  после
минутного  размышления,  снова присел и  со  смехом произнес:  --  Ты  лучше
выглядишь в раскраске из око/по.
     Я присела возле  него. Ветра не  было; на реке все словно замерло. Тени
высоких  деревьев  тянулись над водой, ложась не песок у наших ног. Я хотела
извиниться  за  то,  что  разбила  ему  калабашем  лицо,  и  объяснить  свои
подозрения.
     Я хотела, чтобы он рассказал мне о днях, проведенных в горах, но мне не
хотелось прерывать молчание.
     Словно зная,  в  каком я  затруднении,  и  забавляясь  этим,  Ирамамове
уткнулся лицом в колени и тихо засмеялся, как бы деля свое веселье с каплями
крови, падающими между широко расставленными пальцами  ног. -- Я хотел взять
себе хекуры, которые однажды видел в твоих глазах, -- негромко промолвил он.
И дальше он  рассказал, что не только он сам,  но и старый шапори Пуривариве
видел во мне хекур. -- Всякий раз, когда я лежал с тобой и чувствовал, какая
в тебе бурлит энергия,  я надеялся переманить духов  в свою грудь, -- сказал
Ирамамове.  -- Но  они не  захотели  тебя  покинуть. -- Он обратил  на  меня
протестующий  взгляд.  --  Хекуры  не пожелали откликнуться  на мой зов;  не
пожелали прислушаться  к  моим песням. А потом  я испугался,  что ты  можешь
забрать хекур из моего тела.
     Гнев и невыразимая печаль  на  мгновение лишили меня  дара  речи. -- Мы
пробыли  в горах больше суток? -- наконец спросила я, ибо любопытство все же
взяло во мне верх.
     Ирамамове кивнул, но не сказал, как долго мы пробыли в хижине. -- Когда
я убедился, что не смогу изменить твоего тела, когда понял, что хекуры ни за
что тебя не покинут, я отнес тебя на лямках сюда.
     -- А если бы ты изменил мое тело,  ты бы держал меня  в лесу? Ирамамове
застенчиво посмотрел на меня.  Губы его разомкнулись в улыбке облегчения, но
глаза  туманило  смутное сожаление. -- В тебе обитает душа и тень Итикотери,
-- тихо промолвил он. -- Ты ела пепел наших мертвых. Но у тебя тело и голова
напе. -- И молчание выделило  эту последнюю фразу, прежде чем он добавил: --
Впереди у  меня ночи,  когда ветер принесет  твой  голос  вместе с  голосами
обезьян и ягуаров. И я увижу, как твоя тень пляшет на земле в пятнах лунного
света. В такие ночи я буду  думать о тебе. Он встал и столкнул каноэ в воду.
-- Держись поближе к берегу -- не то течение понесет тебя слишком быстро, --
сказал он, давая мне знак сесть в лодку.
     -- А ты не поедешь? -- встревоженно спросила я.
     -- Это хорошее каноэ, -- сказал он, подавая мне весло.
     У него была красивой формы ручка,  круглое древко  и овальная лопасть в
форме  остроконечного вогнутого  щита.  --  В нем ты спокойно доберешься  до
миссии.
     -- Подожди! -- воскликнула я, прежде чем он отпустил лодку, и дрожащими
руками стала раздергивать непослушный замок бокового кармана рюкзака. Достав
кожаный  мешочек, я подала  его ему. --  Ты помнишь камень, который дал  мне
шаман Хуан Каридад? -- спросила я. -- Теперь он твой.
     Его  потрясенное и  изумленное  лицо на мгновение застыло.  Пальцы  его
медленно сжали мешочек, а лицо смягчилось в  улыбке. Ни слова не  говоря, он
столкнул каноэ  в воду и, сложив  на груди  руки, смотрел, как  меня относит
течение. Я часто оглядывалась, пока он не скрылся из виду. В какой-то момент
мне показалось, что я все  еще вижу его  фигуру, но это лишь играющий тенями
ветер подшутил над моими глазами.

     Глава 25

     Деревья по обоим берегам и ползущие по небу облака затеняли реку. Желая
сократить  промежуток времени между тем миром,  который остался в прошлом, и
тем, который поджидал меня впереди,  я гребла  изо всех сил. Однако вскоре я
устала, и  теперь только отталкивалась  веслом, когда течение  заносило меня
слишком близко к берегу.
     Временами река  светлела,  и  тогда  буйная  зелень  отражалась  в  ней
неестественно  ярко. В  лесном  сумраке и  глубокой тишине вокруг  меня было
что-то навевающее покой.
     Деревья,  казалось,  прощально   мне   кивали,   слегка   кланяясь   на
послеполуденным ветру, а может быть, они  только оплакивали  уход еще одного
дня и  угасание  последних лучей солнца  на  небе.  Незадолго  до  того, как
сгустились сумерки, я подвела  каноэ к противоположному берегу, где заметила
среди черных скал песчаные проплешины.
     Как  только  лодка врезалась  в песок,  я выпрыгнула из нее и  вытащила
каноэ  на  сушу,  поближе  к лесной опушке,  где  свисающие  лианы  и  ветки
образовали укромное убежище. Оглянувшись на дальние  горы,  уже фиолетовые в
наступивших  сумерках,  я  подумала, что  провела там,  пожалуй,  не  меньше
недели,  прежде чем Ирамамове принес  меня  в  хижину, где я проснулась этим
утром. Взобравшись на самую высокую скалу, я окинула  окрестности взглядом в
надежде увидеть  огни  миссии.  Должно  быть,  она  дальше,  чем рассчитывал
Ирамамове,  подумала я.  Одна  лишь  темнота,  выползая  из  реки,  медленно
взбиралась на скалы по мере того, как в небе таяли последние следы солнца. Я
проголодалась,  но   не  рискнула  обследовать  песчаный  берег  в   поисках
черепашьих яиц.
     Лежа в каноэ, я  никак не могла решить,  то ли мне положить рюкзак  под
голову, как подушку, то ли укутать им  озябшие ноги. Сквозь густое сплетение
ветвей  я  видела  прозрачное небо,  полное  бесчисленных  крошечных  звезд,
сверкающих, словно золотые пылинки. Упрятав ноги в рюкзак и уплывая в сон, я
надеялась, что мои чувства, как свет звезд, дойдут до тех, кого я  любила  в
этой лесной глуши.
     Вскоре я проснулась. Воздух звенел криками сверчков и лягушек. Я села и
огляделась, словно  взглядом могла разогнать  темноту. Потоки лунного  света
сочились  сквозь  полог  ветвей,  разрисовывая  песок  причудливыми  тенями,
оживающими  при   малейшем   шорохе  ветра.  Даже   закрыв  глаза,  я  остро
чувствовала, как эти тени задевают каноэ.
     Стоило сверчку прервать  свое неумолчное стрекотание,  как  я открывала
глаза и ждала, пока он запоет снова. Наконец рассвет  заставил смолкнуть все
крики, шорохи и посвисты ночного леса. Окутанные туманом листья  были как бы
осыпаны тончайшей серебряной пыльцой.
     Над деревьями взошло  солнце, окрасив  облака в  оранжевый, пурпурный и
розовый  цвета.   Я  выкупалась,  выстирала  одежду  мелким  речным  песком,
разложила ее для просушки на каноэ и раскрасила себя пастой оното.
     Я  была даже рада, что не добралась  до миссии накануне,  как надеялась
поначалу, и что у меня еще есть время посмотреть, как облака изменяют  облик
неба.  На  востоке,  омрачая  горизонт,  громоздились  тучи.  Вдали сверкали
молнии, спустя  долгое  время  доносились громовые  раскаты, и белые  полосы
дождя  неслись по небу  на север,  значительно опережая меня. Я подумала, не
греются ли где-нибудь здесь  на  солнышке аллигаторы  среди разбросанного на
песке  плавника. Немного проплыв дальше, я вынеслась на широкий  разлив вод.
Течение стало таким  сильным,  что  я  с  большим трудом  уводила  лодку  от
водоворотов на мелководье у каменистых берегов.
     На какое-то мгновение я  решила,  что мне привиделся длинный  долбленый
челнок, пробирающийся против течения вдоль  другого берега. Я встала во весь
рост, отчаянно замахала майкой и расплакалась от радости, увидев, как челнок
направляется ко  мне  через водную ширь.  С  хорошо  рассчитанной  точностью
тридцатифутовое каноэ пристало к берегу всего в нескольких шагах от меня.
     Из каноэ, улыбаясь, выбрались  двенадцать  человек  --  четыре женщины,
четверо мужчин и четверо детей. Они странно выглядели в своей цивилизованной
одежде  и с лицами в пурпурных узорах. Их волосы были острижены, как мои, но
макушки не были выбриты.
     -- Макиритаре? -- спросила я.
     Женщины закивали, прикусив губы, словно пытались сдержать смешок. Потом
их  подбородки дрогнули, и  они  разразились  неудержимым  хохотом, которому
стали вторить мужчины. Я поспешно натянула джинсы и майку.
     Самая  старшая  из  женщин  подошла поближе. Она была  невысока ростом,
коренаста,  ее платье без рукавов открывало круглые толстые руки  и  длинные
груди, свисавшие до самого пояса. -- Ты та самая, что ушла в лес со старухой
Итикотери, -- сказала она, словно встретить меня плывущей по реке в челноке,
сделанном ее народом, было самым обычным в мире делом. -- Мы знаем о тебе от
отца в миссии. -- После официального рукопожатия старуха познакомила меня со
свои мужем, тремя дочерьми, их мужьями и детьми.
     -- Мы недалеко от миссии? -- спросила я.
     --  Мы выехали  оттуда  ранним  утром, --  сказал  муж старухи.  --  Мы
навещали родственников, которые живут неподалеку.
     -- Она стала  настоящей дикаркой,  --  воскликнула младшая из  дочерей,
указывая  на мои  изрезанные ноги  с  таким возмущенным видом,  что  я  едва
удержалась от смеха. А  та обыскала мое каноэ и потрясла пустым рюкзаком. --
У  нее нет  обуви,  --  изумленно сказала она.  -- Она настоящая  дикарка! Я
посмотрела на ее босые ноги.
     -- Наша-то обувь лежит в каноэ, -- заявила она и принялась доставать из
лодки целую кучу разнообразной обуви. -- Видишь? У нас всех есть обувь.
     -- У вас есть какая-нибудь еда? -- спросила я.
     -- Есть, -- заверила меня старуха, попросив дочь  отнести обувь в лодку
и подать один из лубяных коробов.
     Короб,  изнутри выстланный листьями  платанийо,  был  полон  маниоковых
лепешек. Я набросилась на еду, с нежностью макая кусок за куском в калабаш с
водой, прежде чем отправить  его в рот. --  Мой желудок полон и счастлив, --
сказала я, наполовину опустошив короб.
     Макиритаре выразили сожаление, что у них нет с  собой мяса, а есть лишь
сахарный тростник.  Старик отрубил кусок длиною в фут, снял с помощью мачете
кору, похожую на кору бамбука, и подал его мне. -- Он придаст тебе силы,  --
сказал он.
     И  я принялась жевать  и высасывать белые жесткие волокна,  пока они не
стали совсем сухими и безвкусными.
     Макиритаре слышали о Милагросе. Один из зятьев знал его лично, но никто
из них не знал, где он сейчас.
     -- Мы отвезем тебя в миссию, -- сказал старик.
     Я слабо попыталась  втолковать ему, что им  нет  никакой  необходимости
возвращаться назад, но убежденности  в моих  словах было маловато, так что я
быстро  забралась  в  их  лодку,  усевшись  среди   женщин  и  детей.  Чтобы
воспользоваться мощным  течением,  мужчины вывели  каноэ  на самую  середину
реки. Они  гребли,  не говоря  друг  другу ни слова,  но ритм одного так был
согласован с ритмом  другого, что они заранее предугадывали движения соседа.
И я вспомнила слова  Милагроса о том, что Макиритаре -- это  .419 не  только
самые лучшие строители лодок на всем Ориноко, но и самые искусные гребцы.
     Усталость тяжко  навалилась мне на глаза. Ритмичный плеск  весел нагнал
на меня  такую дремоту, что я то и дело клевала носом. Безвозвратно  ушедшие
дни и ночи проплывали у меня в мозгу, как обрывки снов из иного времени.
     Все уже казалось таким смутным, таким далеким, словно мираж.
     Был уже полдень,  когда меня разбудил отец Кориолано, войдя в комнату с
кружкой кофе. -- Восемнадцать часов сна -- неплохо для начала, -- сказал он.
В его улыбке была та же ободряющая теплота, как и тогда,  когда  он встретил
меня у лодки Макиритаре.
     С глазами,  в  которых  еще клубился сон, я села  на  полотняной койке.
Спина  затекла  от  долгого  лежания.  Я маленькими глотками  стала медленно
тянуть горячий черный кофе, такой крепкий и сладкий,  что  меня даже немного
затошнило.
     -- У меня еще есть шоколад, -- сказал отец Кориолано.
     Я одернула на себе ситцевую  сорочку с чужого плеча и отправилась вслед
за ним  на  кухню. С  видом  шеф-повара, готовящего  замысловатое  блюдо, он
смешал в кипящей  на  керосинке кастрюльке с водой две  чайные ложки  сухого
молока,  две  --  порошкового  шоколада  "Нестле",  четыре  ложки  сахару  и
несколько крупинок соли.
     Он вылил недопитый мною кофе, пока я пила с ложечки божественно вкусный
шоколад. -- Я могу передать по  радио  вашим друзьям  в Каракасе,  чтобы они
забрали вас своим самолетом, когда вы захотите.
     -- О, пока не надо, -- еле слышно сказала я.
     Дни  ползли за днями.  По утрам я бесцельно  бродила у  огородов  вдоль
реки,  а  в полдень  усаживалась  в  тени  большого,  уже  не  плодоносящего
мангового  дерева  вблизи  часовни. Отец  Кориолано  не спрашивал меня ни  о
планах, ни  о  том, как  долго я еще намерена пробыть в миссии. Казалось, он
воспринимал мое присутствие как неизбежность.
     По  вечерам  я  целыми  часами  беседовала  с  отцом Кориолано и  часто
заходившим  на  огонек  мистером Бартом. Мы говорили об  урожае, о школе,  о
диспансере, словом,  на самые  нейтральные темы. Я была рада, что ни один из
них не расспрашивал меня, где  я  пробыла больше года, что  я там делала или
что видела. Я  все равно не смогла бы им ответить -- и не потому, что хотела
сохранить это в секрете, а потому,  что мне просто нечего было сказать. Если
темы  для разговора исчерпывались, мистер Барт читал нам статьи  из газет  и
журналов  примерно двадцатилетней давности.  Независимо  от того, слушали мы
или нет, он трещал без умолку сколько хотел, то и дело громко хохоча.
     Но несмотря на весь их юмор и приветливость, бывали вечера, когда  и на
их лица наползала  тень  одиночества,  и мы  сидели,  молча прислушиваясь  к
лопотанию дождя по ржавой крыше или крику обезьяны-ревуна, устраивающейся на
ночлег.  В такие минуты я задавалась  вопросом,  не прикоснулись  ли  и  они
когда-то к тайнам леса, -- тайнам окутанных туманом пещер, к тихому журчанию
древесного сока,  бегущего  по  ветвям  и  стволам, не  прислушивались ли  к
паукам, прядущим свою серебристую паутину? В такие минуты я задумывалась, не
об  этом ли предупреждал меня отец  Кориолано, когда говорил об  опасностях,
подстерегающих в лесу? И не это ли, думала я, удерживает их от возвращения в
некогда  покинутый ими  мир? По  ночам, в  четырех стенах комнаты, я ощущала
необъятную  пустоту. Мне очень не хватало скученности хижин,  запаха людей и
дыма. Журчание реки под  окном уносило меня в сны, где я снова оказывалась у
Итикотери.
     Я  слышала  смех  Ритими, видела  улыбающиеся  лица  детей,  и  был еще
неизменный Ирамамове, который, сидя на корточках у порога хижины, призывал к
себе ускользнувших от него хекур.
     Как-то раз я шла вдоль берега,  и меня  вдруг охватила неуемная печаль.
Река громко шумела,  заглушая голоса болтавших неподалеку людей.  В  полдень
прошел дождь, и теперь солнце лишь проглядывало  сквозь клочья  облаков,  не
припекая в  полную  силу.  Бесцельно бродя по песчаному  берегу, я  заметила
вдалеке  одинокую  фигуру идущего мне навстречу человека. В своих  защитного
цвета штанах и красной  клетчатой рубахе он был неотличим  от любого другого
цивилизованного  индейца в миссии. Но в  его  вальяжной походке было  что-то
неуловимо знакомое.
     -- Милагрос! -- закричала я и стала ждать, пока он ко мне подойдет. Его
лицо казалось незнакомым под потрепанной соломенной  шляпой, сквозь которую,
будто  выкрашенные в черный цвет пучки пальмовых  волокон, пробивались пряди
волос. -- Я так рада, что ты пришел.
     Улыбнувшись, он дал мне знак присесть рядом и  провел ладонью  по  моей
макушке.  --  Волосы у тебя  отросли, -- заметил он. --  Я  знал,  что ты не
уедешь, пока не повидаешься со мной.
     -- Я возвращаюсь в Лос-Анжелес, -- сказала я.
     Я так много хотела у него спросить,  но сейчас, когда он  был рядом  со
мной,  я  как-то  не видела надобности  в объяснениях.  Мы смотрели, как над
рекой  и  лесом растекаются  сумерки.  Темноту  наполнили  крики  лягушек  и
сверчков.
     На небо взошла полная луна.  Забираясь  все  выше,  она становилась все
меньше и заливала реку серебристой рябью. -- Как сон, -- тихо вымо