обоится, что ушибется о твои кости.
     Широко раскрыв глаза в  притворном ужасе,  я  сделала  вид,  что  жадно
набрасываюсь на пюре. -- От твоей еды я  уж точно стану толстой и  красивой,
-- пробубнила я с набитым ртом.
     Еще не обсохшая после купания в реке, в хижину вошла Ритими, расчесывая
волосы  тростниковым гребнем. Сев  рядом,  она обняла меня за шею  и влепила
пару  звучных  поцелуев.  Я  едва удержалась  от  смеха.  Поцелуи  Итикотери
вызывали у меня щекотку. Они целовались  совсем не так, как  мы; всякий раз,
приложившись ртом к щеке или шее, они делали фыркающий выдох, заставляя губы
вибрировать.
     --  Ты не станешь перевешивать сюда гамак  Белой  Девушки,  --  сказала
Ритими, глядя на бабку. Решительность тона  совсем не вязалась с просительно
мягким выражением ее темных глаз.
     Не  желая оказаться причиной спора, я дала понять, что не так уж важно,
где будет висеть мой  гамак. Поскольку стен между  хижинами не было, мы жили
практически под одной крышей. Хижина Хайямы стояла слева от Тутеми, а справа
от нас была хижина вождя Арасуве, где он жил со  своей старшей женой и тремя
самыми  младшими детьми. Две  другие его жены  со своими отпрысками занимали
соседние хижины.
     Ритими  вперила в  меня немой молящий взгляд. --  Милагрос  просил меня
заботиться  о  тебе, --  сказала она,  осторожно, чтобы  не оцарапать  кожу,
пройдясь тростниковым гребнем по моим волосам.
     Прервав  кажущееся  бесконечным  молчание, Хайяма наконец  заявила:  --
Можешь оставить свой гамак там, где он висит, но есть ты будешь у меня.
     Все  сложилось  очень  удачно,  подумала  я. Этева и  без  того  должен
прокормить четыре рта. С другой стороны,  о Хайяме хорошо заботился ее самый
младший  сын.  Судя по  количеству  висящих  под  пальмовой крышей  звериных
черепов  и банановых гроздей, ее сын был  хорошим  охотником и земледельцем.
После  съеденных  утром  печеных бананов  вся семья собиралась  за  едой еще
только один раз, перед  закатом.  В  течение дня  люди закусывали всем,  что
попадалось  под  руку, -- плодами, орехами,  либо такими  деликатесами,  как
жареные муравьи или личинки.
     Ритими  тоже,  казалось, была довольна договоренностью насчет  питания.
Она с улыбкой прошла в нашу хижину, сняла подаренную мне ею корзину, которая
висела над моим гамаком, и достала  из нее блокнот и карандаши. -- А  теперь
за работу, -- заявила она командирским тоном.
     В последние дни  Ритими передавала мне науку о своем народе так же, как
в  течение  шести  минувших месяцев  это  делал  Милагрос.  Каждый  день  он
несколько часов уделял тому, что я называла формальным обучением.
     Поначалу мне  было  очень трудно усвоить язык. Я обнаружила, что у него
не только сильное носовое  произношение, -- мне еще  оказалось крайне сложно
понимать людей, разговаривающих с табачной жвачкой во рту. Я попыталась было
составить нечто вроде сравнительной грамматики, но отказалась от этой затеи,
когда поняла, что  у меня не только нет  должной лингвистической подготовки,
но и чем больше я старалась ввести в изучение языка рациональное начало, тем
меньше могла говорить.
     Лучшими  моими учителями  были  дети. Хотя они отмечали  мои ошибки и с
удовольствием заставляли  повторять разные слова, они  не делали  осознанных
попыток что-либо мне объяснять. С ними я могла болтать без умолку, нимало не
смущаясь  допущенных  ошибок. После  ухода  Милагроса  я все  еще многого не
понимала,  но  не  могла  надивиться  тому,  как  легко  стала  общаться   с
остальными,  научившись  правильно  понимать  их интонации,  выражения  лиц,
красноречивые движения рук и тел.
     В часы  формального обучения Ритими водила меня в гости к женщинам то в
одну,  то  в  другую  хижину,  и мне  разрешалось вдоволь задавать  вопросы.
Ошеломленные моим любопытством, женщины  обо всем рассказывали легко, словно
играя  в  какую-то  игру.  Если я чего-то  не  понимала,  они раз  за  разом
терпеливо повторяли свои объяснения.
     Я была благодарна Милагросу за создание прецедента.
     Любопытство не только считалось у них  бестактностью, им вообще было не
по душе, когда их расспрашивают. Несмотря на  это, Милагрос всячески потакал
тому, что называл моей странной  причудой,  заявив, что чем больше я узнаю о
языке и обычаях Итикотери, тем скорее почувствую себя среди них как дома.
     Вскоре стало очевидно,  что мне  вовсе  не нужно задавать так уж  много
прямых  вопросов.  Нередко  мое  самое  невинное  замечание  вызывало  такой
встречный поток информации, о котором я и мечтать не могла.
     Каждый день перед наступлением темноты я  с  помощью  Ритими  и  Тутеми
просматривала собранные днем данные и  пыталась привести их  в некое подобие
классификации  по  таким  разделам,  как  социальная  структура,  культурные
ценности,  основные   технологические  приемы,   и  по  иным   универсальным
категориям социального поведения человека.
     Однако,  к  моему глубокому  разочарованию,  была  одна  тема,  которой
Милагрос  так  и  не затронул:  шаманизм. Из своего  гамака  я наблюдала два
сеанса исцеления, которые подробно впоследствии описала.
     --  Арасуве  --  это великий  шапори, -- сказал  мне Милагрос, когда  я
наблюдала за первым ритуалом исцеления.
     -- Своими заклинаниями он взывает к помощи духов? -- спросила я, глядя,
как зять Милагроса массирует, лижет и растирает простертое тело ребенка.
     Милагрос возмущенно зыркнул на меня. -- Есть  такие вещи, о  которых не
говорят. --  Он резко поднялся с  места и перед тем, как  выйти  из  хижины,
добавил:  -- Не спрашивай о  таких вещах. Будешь  спрашивать -- не  миновать
тебе беды.
     Его ответ меня не удивил, но я не была готова к его неприкрытому гневу.
Интересно,  думала  я,  он не  желает обсуждать эту тему из-за того,  что  я
женщина, или потому, что шаманизм вообще  является темой запретной.  Тогда у
меня  не хватило  смелости это  выяснить. То. что я  женщина, белая,  да еще
одна-одинешенька, само по себе внушало достаточные опасения.
     Мне было  известно, что  почти  во всяком обществе  знания,  касающиеся
практики шаманства и целительства, открываются исключительно посвященным. За
время отсутствия Милагроса я ни разу не  упомянула слова "шаманизм",  однако
целыми часами обдумывала,  как бы  получше об  этом  разузнать, не вызвав ни
гнева, ни подозрений.
     Из  моих  заметок,  сделанных на  сеансах  исцеления,  явствовало,  что
согласно верованиям Итикотери,  тело шапори  претерпевало некую перемену под
воздействием  нюхательного галлюциногена эпены. То  есть  шаман  действовал,
основываясь на убеждении, что  его человеческое  тело  преображалось в некое
сверхъестественное тело. В результате он вступал в контакт с лесными духами.
Вполне очевидным для меня был  бы приход к пониманию шаманизма через тело --
не  как  через объект, определяемый психохимическими законами, одушевленными
стихиями  природы, окружением  или самой душой, а  через  понимание тела как
суммы пережитого опыта, тела как экспрессивного единства, постигаемого через
его жизнедеятельность.
     Большинство  исследований  на  тему  шаманизма,  в  том  числе  и  мои,
сосредоточиваются на психотерапевтических и социальных аспектах исцеления. Я
подумала,  что мой  новый подход  не  только  даст  новое  объяснение,  но и
предоставит мне способ узнать об исцелении, не вызывая  подозрений. Вопросы,
касающиеся тела, вовсе не обязательно должны быть связаны с шаманизмом. Я не
сомневалась, что шаг за шагом понемногу раздобуду необходимые данные, причем
Итикотери даже не заподозрят, что именно меня интересует на самом деле.
     Всякие  угрызения совести по поводу непорядочности поставленной  задачи
быстро  заглушались  постоянными напоминаниями себе  самой, что  моя  работа
имеет большое значение для понимания незападных методов целительства.
     Странные, нередко эксцентричные методы шаманизма станут более понятными
в свете совершенно  иного интерпретационного контекста, что, в свою очередь,
расширит антропологические познания в целом.
     --  Ты уже  два дня  не работала,  -- сказала мне  как-то Ритими, когда
солнце  перевалило за полдень. -- Ты не  спрашивала про  вчерашние  песни  и
танцы. Разве  ты  не знаешь, что они очень  важны?  Если  мы не будем петь и
плясать,  охотники  вернутся без  мяса  к  празднику.  -- Нахмурившись,  она
бросила блокнот мне на колени. -- Ты даже ничего не рисовала в своей книжке.
     -- Я отдохну несколько дней, -- ответила  я, прижимая блокнот  к груди,
словно самое дорогое, что у меня было.  Не могла же я ей сказать, что каждая
оставшаяся  драгоценная страничка предназначалась исключительно для  записей
по шаманизму.
     Ритими  взяла  мои ладони  в свои,  внимательно их  осмотрела и, сделав
очень серьезную мину, заметила: -- Они очень устали, им надо отдохнуть.
     Мы расхохотались. Ритими всегда недоумевала, как я могу считать работой
разрисовывание  моей  книжки.  Для нее работа означала прополку  сорняков на
огороде, сбор топлива для очага и починку крыши шабоно.
     --  Мне очень понравились и песни, и пляски, -- сказала  я. -- Я узнала
твой голос. Он очень красивый.
     Ритими  просияла.  -- Я  очень хорошо  пою.  -- В ее  утверждении  была
очаровательная   прямота   и  уверенность;   она  не  хвастала,   она   лишь
констатировала  факт.-- Я уверена,  что охотники  придут с  большой добычей,
чтобы хватило накормить гостей на празднике.
     Согласно кивнув, я отыскала веточку и схематически изобразила на мягкой
земле фигуру человека. --  Это  тело белого человека,-- сказала я, обозначив
основные  внутренние  органы и  кости. --  Интересно,  а  как выглядит  тело
Итикотери? -- Ты, должно  быть, и впрямь устала,  если задаешь такие  глупые
вопросы, -- сказала Ритими, глядя на меня, как на полоумную. Она поднялась и
пустилась  в  пляс, припевая громким  мелодичным голосом: -- Это моя голова,
это моя рука, это моя грудь, это мой живот, это моя...
     Вокруг  нас  моментально собралась толпа мужчин  и женщин, привлеченных
забавными ужимками Ритими.
     Смеясь и  повизгивая, они принялись отпускать непристойные шутки насчет
тел друг друга. Кое-кто из мальчишекподростков буквально катался по земле от
хохота, держа себя за половые органы.
     -- Может еще кто-нибудь нарисовать свое тело так, как я нарисовала мое?
-- спросила я.
     На мой вызов откликнулось несколько человек.
     Схватив  кто  деревяшку,  кто веточку,  кто сломанный  лук,  они  стали
рисовать  на земле. Их рисунки резко отличались друг от друга, и не только в
силу вполне  очевидных половых различий,  которые они всеми силами старались
подчеркнуть, но еще и тем, что все мужские тела были изображены с крохотными
фигурками в груди.
     Я с трудом  скрывала  радость. По моему разумению, это должны были быть
те самые духи, которых призывал Арасуве своими  заклинаниями перед тем,  как
приступить к  сеансу исцеления. -- А  это что такое? -- спросила я как можно
небрежнее.
     -- Это лесные хекуры, которые живут  в груди у мужчины, -- ответил один
из мужчин.
     --  Все мужчины шапори? --  В груди у  каждого  мужчины есть хекура, --
ответил  тот  же  мужчина.  --  Но  заставить их  себе  служить может только
настоящий  шапори. И только  великий  шапори может  приказать  своим хекурам
помочь больному  или отразить колдовство враждебного шапори.  --  Изучая мой
рисунок, он спросил: --  А почему на твоем рисунке  тоже есть хекуры, даже в
ногах? Ведь у женщин их не бывает.
     Я пояснила, что это никакие не духи, а внутренние органы и кости, и они
тут же дополнили ими свои рисунки.
     Удовлетворившись тем, что  узнала, я охотно  составила компанию Ритими,
собравшейся в лес за дровами, что было самой  трудоемкой и нелюбимой женской
обязанностью.
     Топлива  всегда не  хватало,  потому что  огонь в очагах  поддерживался
постоянно.
     В  тот  же  вечер,  давно взяв  себе  это за правило, Ритими  тщательно
осмотрела мои ноги на предмет колючек и заноз.
     Убедившись,  что  таковых  нет,  она удовлетворенно оттерла их ладонями
дочиста.
     --  Интересно,  преображаются ли  как-то  тела  шапори,  когда  на  них
воздействует эпена, -- сказала я. Важно было получить подтверждение из их же
уст, поскольку изначальной предпосылкой моего теоретического построения было
то, что шаман действует на основании неких предположений, связанных с телом.
Мне нужно  было знать, все ли эти люди  разделяют подобные  предположения, и
являются ли они осознанными или подсознательными по своей природе.
     -- Ты видела вчера Ирамамове? -- спросила Ритими. --  Ты видела, как он
ходил? Его ноги не  касались земли. Он  очень могущественный шапори. Он стал
большим ягуаром.
     -- Он никого не исцелил, -- мрачно заметила я.  Меня  разочаровало  то,
что  брат  Арасуве  считается великим шаманом.  Пару  раз я  видела,  как он
колотил свою жену.
     Утратив интерес к  разговору, Ритими отвернулась и начала приготовления
к  нашему  вечернему  ритуалу. Сняв корзину с моими  пожитками с  небольшого
возвышения в глубине хижины,  она поставила ее на землю.  Один за другим она
доставала оттуда различные  предметы  и, подняв высоко над головой, ожидала,
пока я их  назову.  Тогда вслед  за мной она повторяла название по-испански,
затем по-английски, а ей начинал вторить вечерний хор жен вождя и нескольких
других женщин, каждый вечер собиравшихся в нашей хижине.
     Я удобно устроилась в гамаке, а пальцы Тутеми принялись прядь за прядью
перебирать мои волосы в поисках  воображаемых вшей; я-то не сомневалась, что
у  меня  их нет  -- пока нет. На  вид  Тутеми была пятьюшестью годами младше
Ритими,  которой, по-моему,  было  около  двадцати. Она  была  выше ростом и
крупнее,  а  живот ее  округляла  первая  беременность.  Она  была  робка  и
застенчива. Я часто замечала  в  ее глазах какое-то печальное, отсутствующее
выражение, и временами она  разговаривала  сама с  собой,  словно  размышляя
вслух.
     -- Вши,  вши!  -- закричала  Тутеми,  прервав англоиспанскую декламацию
женщин.
     -- Дай-ка мне посмотреть, -- сказала я,  в полной  уверенности, что она
шутит. -- Разве вши белые? -- спросила я, разглядывая крошечных белых жучков
на ее пальце. Я всегда считала, что они темные.
     -- Белая Девушка  -- белые вши!  --  с лукавым видом сказала Тутеми.  С
явным удовольствием  она хрустнула  ими на зубах и проглотила. -- Вши всегда
белые.

     Глава 7

     Наступил день праздника. С самого полудня  надо мной хлопотали Ритими и
Тутеми, взявшие на себя заботу меня  украсить.  Заостренным кусочком бамбука
Тутеми остригла мне волосы на общепринятый манер, а острой, как лезвие ножа,
травинкой  выбрила  макушку.  Волосы  с  моих  ног  она  удалила  с  помощью
абразивной пасты, приготовленной из золы, растительной смолы и ила.
     Ритими  разрисовала мне  лицо волнистыми линиями, а все тело  расписала
затейливыми геометрическими узорами с помощью разжеванной веточки. Мои ноги,
красные  и опухшие  после  удаления волос, остались нераскрашенными.  К моим
сережкам-колечкам, которые  мне удалось отстоять, она прикрепила по розовому
цветку вместе с пучками белых перьев. К предплечьям, кистям  рук и  коленкам
она привязала красные шнурки из хлопковой пряжи.
     -- О  нет. Только  не  это,  --  воскликнула  я, отскакивая подальше от
Ритими.
     --  Да  это совсем не больно, -- заверила  она  меня, а потом негодующе
спросила: -- Ты  что, хочешь  выглядеть, как старуха? Это же  не больно,  --
настаивала Ритими, ходя за мной по пятам.
     --  Оставь ее  в покое,  -- сказал Этева, доставая с возвышения лубяной
короб. Оглядев  меня, он расхохотался.  Его крупные белые зубы и прищуренные
глаза, казалось, насмехались над моим  смущением.  -- Не  так уж много у нее
волос на лобке.
     Я  с облегчением повязала вокруг бедер  красный хлопковый пояс, который
дала мне Ритими, и рассмеялась вместе с ним. Убедившись, что широкий плоский
пояс   повязан   так,   что  его  бахрома   полностью  скрывает   неуместную
растительность, я сказала Ритими: -- Вот видишь, ничего не видно.
     Ритими   оставила  это  без   внимания  и,  равнодушно  пожав  плечами,
продолжала обследовать собственный лобок в поисках хотя бы одного волоска.
     Загорелое  лицо  и  тело  Этевы  украшали  круги  и  завитушки.  Поверх
лобкового шнурка он повязал толстый круглый пояс из красной хлопковой пряжи,
на  предплечьях  --  узкие  полоски  обезьяньего   меха,  к  которым  Ритими
прикрепила загодя отобранные Этевой из короба белые и черные перья.
     Запустив  пальцы в липкую смолистую пасту, приготовленную сегодня утром
женами Арасуве,  Ритими вытерла их о волосы Этевы. Тутеми сразу же  взяла из
другого  короба целый пучок  белых  пушистых перьев и  прилепила  их  к  его
голове, так что он словно оказался в белой меховой шапке.
     -- Когда начнется праздник? --  спросила я, глядя, как несколько мужчин
оттаскивают прочь с уже расчищенной от  растительности  поляны огромные кучи
банановой кожуры.
     --  Когда  будет  готов банановый  суп и  все  мясо, --  ответил Этева,
расхаживая по хижине, чтобы мы вдоволь им налюбовались. Его губы кривились в
улыбке, а  насмешливые глаза все еще  были прищурены. Он  взглянул на меня и
вынул изо рта табачную  жвачку.  Положив  ее на обломок  калабаша, он мощной
высокой дугой сплюнул  поверх своего  гамака.  С  уверенным видом  человека,
чрезвычайно довольного своей внешностью, он еще  раз повернулся перед нами и
вышел из хижины.
     Мокрую от его слюны жвачку подобрала малышка Тешома.
     Запихнув  ее  в рот, она принялась сосать  с  таким  же наслаждением, с
каким  я  бы  сейчас  вгрызлась  в  шоколадку. Ее  мордашка,  обезображенная
торчащей  изо рта жвачкой, выглядела уморительно. Улыбаясь, она забралась  в
мой гамак и вскоре заснула.
     В соседней хижине  я видела вождя Арасуве, возлежащего в своем  гамаке.
Оттуда он присматривал за приготовлением бананов и жаркой мяса, принесенного
охотниками, уходившими за добычей несколькими днями раньше. Словно рабочие у
конвейера,   несколько   мужчин    с   рекордной    скоростью   обрабатывали
многочисленные связки бананов.
     Один, впившись острыми  зубами  в  кожуру, раскрывал ее;  другой срывал
твердую  шкурку и бросал банан  в  лубяное корыто, сделанное  сегодня  утром
Этевой; третий следил за тремя разведенными под корытом маленькими кострами.
     -- А почему стряпней занимаются одни мужчины? -- спросила я у Тутеми. Я
знала, что женщины никогда не готовят крупную дичь, но меня поразило, что ни
одна из них и близко не подошла к бананам.
     --  Женщины  большие растяпы,  -- ответил  Арасуве за  Тутеми,  входя в
хижину. Глаза его, казалось, ожидали, хватит ли у меня смелости возразить. И
улыбнувшись, он добавил: -- Они легко отвлекаются на всякую всячину, а огонь
тем временем прожигает корыто.
     Не успела  я ничего  сказать  в  ответ, как он  уже  опять  был в своем
гамаке. -- Он приходил только затем, чтобы это  сказать? -- Нет, --  сказала
Ритими. -- Он приходил, чтобы на тебя посмотреть.
     У  меня не было охоты спрашивать, прошла ли я инспекцию Арасуве,  чтобы
не  напоминать ей  о невыщипанных  волосах  у меня  на  лобке. -- Смотри, --
сказала я, -- к нам гости.
     --  Это  Пуривариве, самый  старший  брат Анхелики, --  сказала Ритими,
указывая  на старика в группе  мужчин.  --  Он  -- шапори,  наводящий страх.
Однажды его убили, но он не умер.
     -- Однажды его убили, но он не умер, -- медленно повторила  я, не зная,
как это понимать, -- в буквальном или переносном смысле.
     --  Его убили  во время набега, --  сказал  Этева, заходя  в хижину. --
Мертвый, мертвый, мертвый, но не умер. --  Он  раздельно выговаривал  каждое
слово,  усиленно шевеля  губами, словно  таким способом  мог дон