е это, трясясь и громыхая, остановилось. Шофер, носатый дядька  лет
шестидесяти, спросил:
   - Из бани что ль с девкой претеся?
   Я кивнула.
   - Автобус-то сдох, - продолжал водитель.
   - Знаю.
   - Залазай ко мне, - велел носатый. - До Глебовки везти? Давай. Мне по
дороге будет. Притомилась, чай, со спиногрызкой и тюками на горбу.
   Обрадованная донельзя, я впихнула в "кабину" Маню, втянула  сумки,  и
колымага поплюхала вперед со скоростью беременной  черепахи.  В  кабине,
несмотря на отсутствие  окон  и  крыши,  чем-то  нестерпимо  воняло.  Мы
подпрыгивали на ухабах, потом дядька велел:
   - Эй, подпевай, - и завел, - "По долинам и по  взгорьям  шла  дивизия
вперед..."Мне стало весело, и я заорала вместе с ним:
   - Чтобы с боем взять Приморье, белой армии оплот!
   Горланя революционные песни, мы добрались до церкви, Машка  отчего-то
беспрестанно чихала, у меня скребло в горле, а  в  глаза  словно  кто-то
насыпал песку.
   - Усе, - сообщил добрый  самаритянин,  -  приперлись  до  места,  мне
налево, а тебе пехом чапать.
   Я попыталась вручить  шоферу  "на  бутылку",  но  он,  выматерившись,
заявил:
   - Ваще офигела! Стану я у бабы с дитем последнее отнимать,  да  и  по
дороге было вместе веселей, эхма, петь люблю.
   Я стала благодарить его.
   - Во народ, - оборвал он меня, - я ничего ж не сделал, греби  себе  в
деревню, только комбикорм вытряхни.
   - Что? - удивилась я.
   Водитель ткнул корявым пальцем в короб и торчавшую из него железку.
   - На птицефабрику  корма  везу,  вот  из  трубы  на  голову,  зараза,
сыплется!
   Я оглядела Машку и увидела, что та вся покрыта липкой зеленой  пылью,
впрочем, и сама была не краше.
   Вот почему девочка кашляла, а у меня першило в горе и чесались глаза,
нас обсыпало едой для кур!
   - Ну прощевай, - кивнул шофер, - мабуть, ищо свидемся.
   Он влез за руль, включил мотор и завопил:
   - Буря, ветер, ураганы, нам не страшен океан...
   С ужасающим  хлюпаньем  колымага  двинулась  вперед.  А  мы  с  Маней
поплелись на речку смывать комбикорм.
   Но не зря говорят, что человек ко всему привыкает. На следующий год я
уже вполне споро управлялась с ведрами,  не  боялась  соседской  коровы,
отгоняла палкой противных  индюков,  ловко  полоскала  на  речке  белье.
Перестали меня пугать и хозяева. Дело в том, что дед  пил  до  положения
риз. Мне, никогда не жившей с алкоголиками, сначала было жутко наблюдать
за жизнью супружеской пары. Дедок, приняв на грудь,  начинал  бегать  за
бабкой с топором и вопить:
   - Ща убью заразу, усю мне жизню покалечила!
   Старуха орала и уносилась по  грядкам  вдаль.  Я  пугалась  безмерно,
хватала Маню, Снапа, Клеопатру и удирала за околицу. Там я  отсиживалась
около часа, а потом  кралась  назад,  до  дрожи  боясь  разбудить  деда,
спавшего прямо на земле, в лопухах.
   Но потом пришло понимание: это у них ритуал такой, игра в догонялки.
   Поэтому на втором  году  нашего  пребывания  в  Глебовке  я  спокойно
наблюдала, как дедок носится  за  бабкой  вокруг  избы,  размахивая  над
головой колуном.
   Один раз они устроили свои гонки, когда я пила чай. Вдруг  раскрылась
дверь, бабка влетела ко мне и шмыгнула под стол. Через секунду на пороге
возник дед с самым безумным видом и заорал:
   - А ну все на ..., зарублю на ..., вылазь ...!
   Я топнула ногой:
   - Пошел вон с моей половины! Я деньги за лето заплатила и  хочу  жить
спокойно! Ступай к себе, там и безобразничай!
   Дед попятился:
   - Ладно, ладно, ты, Грань, не сердися, уже убег!
   Чуть ли не на цыпочках дедок вышел во двор. Несмотря  на  пьянство  и
вздорный характер, он был честным человеком. Раз жильцы деньги заплатили
- пусть отдыхают.
   Бабка кряхтя выползла из-под стола. Я угостила ее чаем с  мармеладом.
Старуха скушала пару чашечек и вдруг сказала:
   - Знаешь, чаво мой бузит? Ревнует!  Твой  муж  тихий  совсем,  ученый
человек, а квелый. Мой же хоть и  дурак,  да  любит  меня.  Вона  как  с
топориком носится, по молодым годам и прибить мог, я вся  синяя  ходила,
чистый баклажан!
   В ее голосе слышалась откровенная гордость и жалость ко мне,  которую
муж так не любит, что даже не бьет по субботам.
   Много интересного пережили мы  в  Глебовке.  На  третьем  году  нашей
деревенской эпопеи у соседей случился пожар. Как на грех, именно в  этот
день бабка отправилась на  рынок  торговать  картошкой,  а  дед  получил
пенсию и удрапал в магазин за бутылкой.
   Когда занялась соседняя изба, я перепугалась настолько, что  вылетела
во двор в одной майке, забыв надеть юбку. Огонь  полыхал  вовсю.  Жители
деревни сбежались и молча стали наблюдать за происходящим. Никто из  них
не схватил ведра с водой и не полез выносить вещи. В огонь кинулись лишь
Кеша и Леша, муж второй бабкиной дачницы, моей  хорошей  знакомой  Гали.
Она вместе с супругом и дочкой  Катей  жила  у  старухи  на  огороде,  в
сарайчике.
   Кешка с Лешей повыбрасывали наружу что сумели, вытащили  холодильник,
телевизор и бросились спасать бабкин дом.
   Сын залез на крышу,  Алексей  подавал  ему  ведра  с  водой,  мальчик
поливал крышу и стены, огонь вплотную подступал к нашей избе. Я металась
от колодца с ведрами, забыв про то, что ношусь полуголой, Маня  и  Катя,
совсем крошки, вытаскивали на всякий случай все вещи из избы... У нас не
хватало ни рук, ни ног, а деревенские спокойно лузгали семечки.
   - Ща рванет, - сказал один из мужиков, -  тама  у  Надьки  баллоны  с
газом.
   Не  успел  он  вымолвить  эту  фразу,  как  раздалось   оглушительное
"ба-бах". Крыша избы подлетела вверх,  я  с  ужасом  увидела,  как  ноги
Аркашки взметнулись  к  солнцу.  Потом  оцинкованное  железо  хлопнулось
назад, Кеша, непонятным образом удержавшийся за трубу, заорал:
   - Леха рой вокруг дома яму!
   В общем часа два мы отбивали избу у огня и  победили.  От  соседского
дома остались страшные черные головешки, наша "дача" стояла в целости  и
сохранности.
   Переведя дух, мы оглядели друг друга. Галка, вся в пепле  и  саже,  в
разорванной кофте, Машка и Катя, похожие на чертенят, босые и  мокрые  с
головы до ног, Кеша, всклокоченный, порезавший  руки  о  крышу,  Леша  с
рассеченным лбом, Снап, абсолютный терьер-негр, Клеопатра в  песке  и  я
без юбки, с обезумевшим взором.
   С трудом успокоившись, мы сбегали на  речку,  вымыли  кое-как  детей,
ополоснулись сами, отстирали там Снапа, Клеопатру  и  Галкину  кошку  по
имени Симка, а потом решили попить чаю.
   Но не успели мы разлить его по чашкам, как раздался  дикий  треск.  В
полном ужасе вся компания вылетела во двор. Мне с  перепугу  показалось,
что теперь загорелись другие соседи, живущие  слева,  но  перед  глазами
предстала иная картина.  Забор  повален,  а  в  огороде  стоит  пожарная
машина.
   - Эй, девки, - заорал один из  работников  брандспойта,  -  где  тута
горит? Вызов пришел из вашей Глебовки.
   Я без сил опустилась на крыльцо.
   - Уже все погорело, - сообщил Леша.
   - Два часа назад, - уточнил Кеша.
   - Вы бы еще через неделю прикатили, - обозлилась Галка.
   - И чаво бухтеть, - зевнул пожарный, - у нас техника поломатая. Скажи
спасибо, что ваще явились!
   Продолжая ворчать, он развернул машину, обрушил в придачу еще и забор
соседей, живущих напротив,  а  потом,  с  чувством  выполненного  долга,
отбыл.
   Впрочем, ради справедливости следует заметить, что не только пожарные
отличались в тех местах медлительностью.
   Однажды у Галки случился приступ холецистита, и я с перепугу  вызвала
"Скорую". Так вот, набрала  я  номер  "03"  в  среду  вечером,  а  врачи
прикатили  в  пятницу  утром  и  очень  злились,  узнав,   что   больная
давным-давно своим ходом поплелась в клинику. Подруга отправила  мне  на
день рождения телеграмму, и почтальон  принес  ее  первого  июля,  ровно
через три недели после отсылки. Ей-богу, быстрее было сбегать пешком  из
Москвы в Глебовку и назад.  Почту  сюда  доставляли  по  принципу:  ведь
приволокли  же,  чего  еще  надо.  А  за  сроком  годности  продуктов  в
деревенской лавке никто не следил.
   В девяносто втором году умер Снапик, как раз на  Рождество,  седьмого
января. Когда Димка унес его тело в коробке из дома, со  мной  случилась
истерика, Александра Ивановича не было в то время в Москве, Кеша  служил
в армии.
   Минут через пятнадцать после того, как Дима ушел, раздался звонок.  Я
распахнула дверь и увидела долговязую фигуру, в шинели  не  по  размеру.
Совершенно неожиданно вернулся Кеша, мы ждали его только в конце января.
   Кончину Снапа все пережили  очень  тяжело,  тот,  кто  терял  собаку,
знает, как трудно потом жить, не слыша бодрого цоканья коготков по полу.
На глаза все  время  попадаются  миски,  поводок,  изгрызенные  игрушки,
байковое одеяльце. Ночью я просыпалась от того, что мне  слишком  удобно
спать, рядом на подушке не было морды Снапа... Раньше я злилась на  него
за привычку сопеть мне прямо в лицо,  теперь  была  готова  отдать  все,
чтобы снова увидеть Снапуна. Но мертвые никогда к нам не возвращаются.
   Спустя неделю после  смерти  Снапа  мне  приснился  яркий,  абсолютно
невероятный сон. На зеленой поляне, усеянной белыми маргаритками, гуляют
бабушка и папа, отчего-то одетые в ярко-красную одежду. Между ними бежит
радостный, бодрый, совершенно  здоровый  Снапунька.  Фася,  улыбнувшись,
сказала мне:
   - Ну перестань! Видишь, мы все вместе. Снап нашел нас.
   - Хорошая собака, - подхватил папа, - и с остальными подружилась.
   Он повернулся, и я  увидела  в  потоке  солнечных  лучей,  заливающих
поляну, своих давно умерших животных: пуделих Крошку и Люку, "дворянина"
Дика, кошку Дымку.
   - Хорошо им вместе, - продолжил папа.
   - Мы обязательно увидимся, - кивнула бабушка.
   - Не сейчас, - перебил ее отец и помахал мне рукой.
   Я проснулась в холодном поту, мне никогда не  снятся  сны,  обычно  я
просто кладу голову на  подушку  и  проваливаюсь  в  яму,  а  тут  такое
представление. Я не  верю  в  "тот  свет",  но  после  этого  сновидения
отчего-то успокоилась, мне стало казаться, что папа, бабушка,  все  наши
животные живы, просто находятся сейчас временно далеко от  меня,  но  мы
непременно будем вместе.
   Без  собаки  было  очень  тяжело,  к  тому  же  Манюня  каждое  утро,
просыпаясь, кричала из кроватки:
   - Снапуня, прыгай сюда!
   Потом она вспоминала, что лучший друг  умер,  и  заливалась  слезами.
Видя такое положение вещей, Александр Иванович схватил газету объявлений
и моментально позвонил по первому попавшемуся на глаза номеру. У хозяйки
оказались  пуделя,   за   щенка   она   хотела   пятнадцать   тысяч   не
деноминированных рублей. Такой суммы у нас не имелось.  И  вдруг  мне  в
голову пришла гениальная идея: а ваучеры?  Помните  эти  бумажки?  Около
каждой станции метро тогда толклись молодые люди с  табличками  на  шее:
"Куплю ваучер".
   Я схватила Машку, и мы понеслись на проспект.  Но  около  "Аэропорта"
предлагали за один четыре тысячи, у нас же имелось три ваучера. Пришлось
ехать дальше. Часа два мы с Машуней носились по  метро,  но  чем  дольше
катались, тем меньше оказывалась предлагаемая цена.
   Девочка устала, но держалась стойко. На  "Тверской"  мы  узнали,  что
здесь нам за ваучер  дадут  всего  три  пятьсот.  Я  приуныла,  а  Машка
неожиданно заревела, спрашивая:
   - Нам все равно не хватит на собачку?
   Продавец заинтересовался,  и  Машуня  мгновенно  рассказала  ему  про
смерть Снапа, объявление  и  пятнадцать  тысяч.  Парень  вытащил  сумку,
отсчитал нужную сумму и сказал:
   - Купи себе собаку.
   Вот так в нашем доме  поселилась  черная  пуделиха  Черри,  лохматое,
крайне интеллигентное существо. Она  не  съела  ни  одного  тапочка,  не
обгрызала ножки у мебели, не безобразничала... С трехмесячного  возраста
Черрепета была очень воспитанной собачкой, да еще оказалось, что она  не
любит сладкое.  Протянутая  конфета  оставляет  нашу  собаку  совершенно
равнодушной, вот перед соленым крекером она не устоит никогда.
   Только не подумайте, что это я так выдрессировала пуделиху. Обучением
Черри занималась кошка Клеопатра, у  которой  имелся  огромный  опыт  по
выращиванию потомства! Наша  киска  каждый  раз  привозила  из  Глебовки
котят. 30 августа мы перебирались в город, а в середине октября на  свет
появлялись пищащие комочки. Говорят, что кошки в момент  родов  прячутся
от людей, забиваются в угол. Наша же, наоборот, бежала к хозяевам.  Один
раз Александр Иванович сидел ночью за письменным столом  и  работал.  Он
так увлекся, что не заметил, как  Клепа  вспрыгнула  на  бумаги.  Котята
выползли прямо на рукопись очередного учебника. В другой раз она  пришла
в кровать к Александру Ивановичу, муж, проснувшись, обнаружил справа  от
себя двух новорожденных, а на его груди лежала  киска,  производящая  на
свет третьего котенка.
   Потом  мы  переносили  потомство  в  ящик  из-под  бананов,  и  Клепа
торжественно  укладывалась  рядом.  Она   была   великолепной   матерью,
безукоризненно мыла и кормила детей, играла с ними.
   Примерно  через  месяц  после  рождения  котята  выкарабкивались   из
"гнезда" и  начинали  осваивать  квартиру.  У  нас  объявлялось  осадное
положение.  Александр  Иванович  крупный  мужчина,   весом   около   ста
килограммов, шаркал по комнатам, словно древний старик. Боясь  раздавить
кого-нибудь из Клепиных отпрысков, он предпочитал передвигаться, как  на
лыжах, не отрывая ступни от пола. Котята же носились  по  нашим  длинным
коридорам, задрав хвосты. Лучшим развлечением все они отчего-то  считали
притаиться за углом, а потом с сердитым фырканьем выскочить на ничего не
подозревавшего члена семьи.
   Один раз Аркашка шел в комнату и на него налетел котенок. Сын,  боясь
наступить на наглое создание, попятился, оступился и  рухнул  на  пол  с
высоты своего двухметрового роста.
   Еще котятки быстро осваивали упоительную забаву: они взбирались вверх
по занавескам, а потом, вцепившись когтями в материал, съезжали, как  на
коньках, вниз. Все гардины у нас стали похожими на лапшу.
   Как-то мы с Александром Ивановичем  пошли  в  театр  и,  торопясь  на
спектакль, забыли закрыть дверь в его кабинет.  Вернувшись  вечером,  мы
просто остолбенели. Все бумаги,  рукописи,  письма  оказались  на  полу.
Чужую диссертацию, отданную моему мужу на  рецензию,  толстенный  том  в
роскошном  кожаном   переплете   котята   сдвинуть   не   смогли,   зато
сладострастно объели его со всех сторон. Хвостатых  разбойников  привлек
запах клея.
   Супруг пришел в ужас. На завтра, на раннее утро, был назначен  Ученый
совет, на котором следовало представить эту диссертацию.  Переплести  ее
заново мы не успевали никоим образом, и  Александру  Ивановичу  пришлось
нести работу в обгрызенном виде.
   Когда муж выложил том на стол, члены Ученого  совета  замерли,  потом
один из них, пожилой профессор, откашлявшись, заявил:
   - Многоуважаемый коллега, мы предполагали,  что  сия  работа  вызовет
некоторое ваше недовольство, но и подумать не могли,  до  какой  степени
она обозлит вас!
   Александр Иванович хотел было объяснить, что  он  не  грыз  переплет,
негодуя на глупость диссертанта, но не стал рассказывать  про  котят,  о
них  и  так  на  факультете  ходила  тьма  историй,  причем   совершенно
правдивых.
   Однажды, уже будучи заведующим кафедрой, Александр Иванович  проводил
ритуальное,  еженедельное  собрание.  Его  коллектив  много  лет  подряд
заседает по вторникам,  с  шестнадцати  ноль-ноль.  Даже  если  начнется
потоп, упадет  комета  или  взорвется  вулкан,  сотрудники,  не  обращая
внимания ни на что, спокойно рассядутся в комнате. К телефону  никто  не
подходит,  все  обсуждают  текущие  проблемы,  коих   у   преподавателей
немерено.
   Но в тот день плавное течение беседы  внезапно  прервалось  возгласом
секретарши:
   - Александр Иванович, вам звонят из дома.
   Муж перепугался, он был уверен, что  ни  я,  ни  сыновья  никогда  не
станем трезвонить сюда по вторникам. Мы все знаем: заседание  кафедры  -
это святое. Значит, дома случился форс-мажор.
   - Переключите сюда телефон, - велел Александр Иванович.
   Но секретарша не так поняла заведующего и врубила громкую связь.
   Над аудиторией понесся веселый, чуть картавый голосок Маруськи:
   - Папочка, папочка, Клепа рожает котят в шкафу на твоих трусиках,  на
беленьких, которые вчера купила мама. Уже появился  рыжий  котеночек,  а
теперь лезет черненький...
   Отец попытался остановить дочь, но Машуню нельзя сбить с толку, и вся
кафедра минут  десять  внимала  репортажу  о  кошачьих  родах.  К  слову
сказать, многие сотрудники, сами кошатники,  оживились  чрезвычайно,  им
намного больше  нравилось  слушать  отчет  Машуни,  чем  обсуждать  план
учебной работы.
   Самое непосредственное участие в уходе за котятами  принимала  Черри.
Стоило Клеопатре родить, как пуделиха опрометью бросалась к ящику. Кошка
разрешала  ей  облизывать  новорожденных.  Более  того,   хитрая   Клепа
пользовалась пуделихой, как живой грелкой. Если кошке хотелось отвлечься
от материнских  забот,  она  принималась  требовательно  мяукать.  Черри
приносилась на зов, Клепа выпрыгивала из "гнезда", собака ложилась на ее
место и находилась там до тех пор, пока кошке не надоедало гулять. Самое
интересное, что все ее котята потом никогда не  боялись  собак  и  умели
носить в зубах мячик. Кстати, мои собаки, воспитанные Клепой,  умываются
по-кошачьи, вытягивают переднюю лапу, облизывают ее  и  начинают  тереть
его морду. Вот таких ухваток они набрались друг от  друга.  А  еще  наша
пуделиха  в  Глебовке  ловко  ловила  мышей,  Клепа  показала  ей   пару
охотничьих приемов.
   Однажды я наблюдала из окна избы восхитительную картину. К  Клеопатре
явилось штук шесть женихов, деревенских котов, самого устрашающего вида.
Один без уха, другой без глаза, третий с поломанным хвостом. Все опытные
вояки в битвах за лапу и сердце понравившейся кошки, когтястые, зубастые
и очень злые. Они  сели  кружком  и  завыли  утробными  голосами.  Клепа
находилась в центре, на ее морде было написано раздумье: кого из женихов
выбрать сегодня?
   Вдруг в общий хор вплелся другой голос, более высокой тональности.  Я
пригляделась и ахнула. В ряду  котов  восседала  Черри,  ее  деревенские
ухажеры, мгновенно вступавшие в битву с собаками, посчитали  за  свою  и
пустили на свадьбу.
   Когда Марусе исполнилось три года, мы отдали ее в сад, а я  вышла  на
работу, не в "Вечерку" и не в библиотеку. Мне нашлось  место  в  журнале
"Отчизна". Я продержалась  там  совсем  недолго  и  убежала  куда  глаза
глядят, тому имелось  несколько  причин  и  одна  из  них  -  начавшаяся
гласность.
   Я, воспитанная в советские  времена  и  работавшая  в  "Вечерке"  под
бдительным оком цензуры, просто растерялась. То, за что пару  лет  назад
могли  посадить,  теперь  считалось  лучшей  темой  для  репортажа.   На
страницах журналов и газет печатались материалы  о  тюрьмах,  взятках  в
верхах  власти,  коррупции.  Появились  и  "желтые"  издания,  смакующие
подробности интимной жизни известных людей.
   Потом мне стало противно. Кое-кто из моих коллег по "Вечерней Москве"
мгновенно   трансформировался   в   демократа    и    яростно    обличал
коммунистические порядки. Диссиденты и борцы с режимом  Брежнева  начали
собираться роями. Но я-то хорошо знала  этих  людей  и  помнила,  как  в
восьмидесятом году они же, бив себя в грудь, кричали на летучках:
   - Партия - наш рулевой,  поддерживаем  и  одобряем  политику  Леонида
Ильича Брежнева.
   И я поняла, что работать в периодических изданиях не хочу. Да и о чем
мне писать? Делать репортажи из  морга,  стриптиз-бара  или  подпольного
абортария не желаю, воспевать демократию не буду, ругать прежние,  пусть
не слишком хорошие времена, не считаю  правильным...  Со  всей  остротой
передо мной встал извечный русский вопрос: что делать?
   Решение пришло совершенно случайно. Однажды ко мне прибежала  соседка
и попросила проверить у