енях и увидела тетку, абсолютно седую, без всякого головного убора
и чадры, восседавшую возле огромной грязной кастрюли. Моего арабского не
хватало для полноценного разговора, но журналист спокойно изъяснялся  на
сирийском диалекте. Он начал что-то втолковывать женщине,  та  отпихнула
его, схватила меня за руку и подтянула к котелку.
   - Эта ведьма отказывается иметь со мной дело, - протянул спутник, - а
тебе станет гадать.
   - Ну-ка погляди в воду, - велела ведунья. - Что там видишь?
   Я обозрела мутную жидкость, на поверхности которой колыхались  щепки,
и ответила:
   - Ничего.
   - Правильно, тебе не дано, а я вот вижу: у тебя родится дочь.
   Я подавила смешок. Да уж, славная гадалка.  У  меня  к  тому  времени
развалился и второй  брак,  замужней  женщиной  я  считалась  только  на
бумаге. У меня был сын Аркашка, алименты я не получала. Замуж еще раз  я
не собиралась выходить. Решила, что двух попыток с меня хватит.  Значит,
зверь по имени Груня Васильева в неволе не живет. Родить девочку в такой
ситуации было куда как кстати!
   Очевидно, на моем лице  отразилось  недоумение,  потому  что  гадалка
хмыкнула и продолжала:
   - Всего у тебя будет трое детей, но родишь ты еще только девочку.
   Я развеселилась окончательно, ну и цирк. Значит, Аркашка у меня есть,
девочка родится, а третий-то  откуда?  Сам  что  ли  придет  и  в  дверь
постучит?
   - В сорок пять лет ты очень тяжело заболеешь,  -  как  ни  в  чем  не
бывало  продолжала  ведунья,  -  все  вокруг  станут  говорить  о  твоей
неминуемой смерти,  но  никому  не  верь.  Жизни  тебе  до  104  лет,  а
потом...Тут  она  запнулась,  помолчала  немного  и  слегка   растерянно
добавила:
   - Не пойму никак, похоже, ты вовсе не умрешь!
   Вот здесь уж я не сумела сдержаться и начала хохотать.
   Гадалка зыркнула на меня карими глазами и продолжила:
   - Во второй половине жизни, после  пятидесяти,  станешь  обеспеченной
женщиной, материальное благополучие придет к тебе от правой  руки  и  не
покинет до могилы.
   - Наверное, выйду замуж за члена ЦК, - захихикала я.
   - Вовсе нет, - терпеливо поправила колдунья, -  мужчины  не  принесут
тебе денег, хотя мужа найдешь и станешь счастливой. Вообще-то  я  первый
раз встречаю такого удивительно везучего  человека,  впереди  тебя  ждут
бедность, болезнь, отчаяние, но потом,  после  пятидесяти  лет  сплошное
счастье.
   Я очень заинтересовалась прогнозом. Правда, цифра "50" показалась мне
ужасной. Мне тогда едва исполнилось двадцать два года. Но ведь  приятно,
когда тебе обещают полное счастье впереди.
   - И чем же я стану заниматься?
   Гадалка сделала странное движение рукой и пожала плечами:
   - Не понимаю, не спрашивай! Что-то такое...
   На этом гадание закончилось. Журналист, который старательно переводил
наш диалог, принялся приставать к ведьме:
   - Давай! - забубнил он. - Погадай мне!
   Женщина покачала головой. Приятель пытался и так и этак уговорить ее.
В конце концов он бросил на  столик  сто  долларов,  большую  сумму  для
Сирии. Гадалка усмехнулась, спрятала купюру, потом  вымолвила  несколько
фраз и плюнула в воду. Журналист переменился в лице  и  молча  вышел  из
домика, я бросилась за ним.
   - Что она тебе сказала?
   Приятель мрачно ответил:
   - Перевожу дословно: "Не хотела твое будущее трогать, сам напросился.
Тебе жизни пятьдесят два года".
   Я уставилась на него  и  заморгала.  Мой  знакомый  как  раз  недавно
справлял день рождения - сорок девять лет.
   Молчание затянулось, потом из меня полились слова утешения:
   - Господи, наплюй, она дура! Нет, слышал, чего она мне  наобещала!  С
ума сошла!
   - Действительно, - повеселел журналист, - глупости!
   Через три года, я уже жила в Москве,  мне  позвонил  Леня  Райзман  и
сказал:
   -  Слышала?  "С"  привезли  из  Афгана  в  цинковом  гробу!  Какая-то
таинственная желудочно-кишечная инфекция,  наши  врачи  не  умеют  такую
лечить!
   Я не удивилась.  Тот  журналист  был  очень  беспечен.  Он  абсолютно
спокойно  пил  местную  воду,  наливал  кружку  прямо  из-под  крана   и
отмахивался от окружающих, предупреждавших:
   - Послушай, ведь это опасно, лучше купи бутылку минералки.
   Еще мой приятель мог отправиться на  рынок,  купить  там  у  уличного
торговца "шиш-кебаб", сделанный грязными руками из непонятного  мяса,  и
тут же слопать его. Думается,  он  и  в  Афганистане  не  изменил  своим
привычкам, поэтому я понимала, что желудочно-кишечная  инфекция  была  в
его случае неминуемой. Ужасно, конечно, умереть в пятьдесят два года, но
этому факту  имелось  вполне  здравое  объяснение.  И  я  посчитала  все
произошедшее простым совпадением.
   Потом, в 1986 году, у меня появилась дочь. Звонок прозвенел во второй
раз, и снова я прогнала прочь привидевшуюся гадалку. Ну подумайте  сами,
выбор-то у нее был всего из двух "наименований" - мальчик  или  девочка.
Снова совпадение.
   Едва успев справить сорок  пятый  день  рождения,  я  услышала  очень
неприятный диагноз от лечащего врача - рак. Доктор упорно отводил глаза,
что-то бормотал о тяжелой стадии... Звонок прозвенел в третий раз,  и  я
решительно сказала хирургу:
   - Нет, не надейтесь, я не умру. Мне жить до 104 лет.
   Онколог слегка опешил и абсолютно не профессионально спросил:
   - С чего вы это решили? - Мне нагадали долгую жизнь, - ответила я.
   Трудно описать вам выражение глаз врача. Скорей  всего,  он  посчитал
больную за дуру, но я-то твердо знала, что гадалка сказала правду.
   Подтвердились и другие ее предсказания. Материальное  благополучие  и
впрямь пришло ко мне от правой руки, я стала писать  книги.  Поразмыслив
над ситуацией, я поняла, отчего гадалка не смогла  определить  род  моей
будущей деятельности. Арабский мир пишет справа налево, а  мы  наоборот,
вот она, непостижимым образом увидев Дарью  Донцову  за  работой,  и  не
поняла, чем та занималась.
   Я прожила в Сирии два с половиной года, вернулась в Москву, обставила
новую квартиру, перевезла туда маленького Аркашку,  и  у  меня  началась
совсем другая жизнь.
   Муж моей  сестры,  Владимир  Николаевич  Ягодкин,  в  1977  году  уже
оказался на пенсии. Он болел диабетом и  поэтому  рано  ушел  с  работы.
Последнее, что он успел сделать для меня - пристроить в газету "Вечерняя
Москва" корреспондентом на гонорарной оплате. Мне  не  дали  постоянного
оклада. Что натопаешь - то и полопаешь, журналиста ноги кормят - это про
корреспондента  на  гонорарной  оплате.  Получает  он  деньги  лишь   за
опубликованные статьи, и все. Сотрудники, сидевшие  на  твердом  окладе,
были намного богаче. Вообще говоря, они могли ничего не  писать,  валять
весь месяц ваньку, но два раза, пятого и пятнадцатого  числа  подойти  к
кассе и получить свои сто двадцать рублей. Если же им еще выписывался  и
гонорар, то сумма вознаграждения возрастала на сорок-пятьдесят целковых.
   Я же получала только те целковые, без оклада.
   Очень хорошо помню свой первый день в "Вечерке". Меня привели в отдел
информации и явили пред светлые очи заведующего Володи Пахомова.  Володе
было тогда сорок лет с гаком, мне двадцать пять.
   Пахомов,  толстый,  лысый,  мрачный,  страшно  похожий  на  бегемота,
пожевал губами и сказал:
   - Ну... не знаю, чем ты тут станешь заниматься...Начальству видней...
ладно, привели - работай. Только прописаться надо.
   Я сгоняла в магазин, купила водки и немудреной закуски.
   Сотрудники  тщательно  заперли  дверь,  разлили  "огненную  воду"   и
выжидательно уставились на новенькую.
   - Э... - забубнила я, - понимаете, я вообще не могу пить! Ни капли.
   Повисла нехорошая тишина, я просто видела,  как  в  мозгу  у  будущих
коллег бьется лишь  одна  мысль:  стукачку  подсунули,  сейчас  хлопнем,
разговоримся, а эта дрянь понесется в первый отдел с доносом.
   Понимая, что делать нечего, я схватила стакан и заявила:
   - Ладно, сейчас опрокину его на ваших глазах, сами поймете!
   Горячая струя пронеслась по пищеводу, упала в желудок, больше  ничего
не помню. Потом присутствующие рассказали, что, сделав глоток, я  сильно
побледнела, поставила стакан на стол и без всяких  звуков  свалилась  со
стула на пол.
   Больше Грушеньке никогда не давали пить, на всех праздниках я глотала
"Буратино".
   - Хорошо иметь в отделе трезвенницу, - радовался Пахомов, - и  посуду
уберет, и нас прикроет в случае чего...
   Пили в "Вечерке" по-черному.  Главные  алконавты  скопились  в  нашем
отделе. Впрочем, в других подразделениях  их  тоже  хватало.  На  каждой
летучке  заместитель  редактора  Михаил  Козырев,  убежденный  сторонник
трезвого образа жизни, раздражался гневным спичем,  обличающим  выпивох.
Отчего-то его речь всегда начиналась словами:
   - В моем доме винный магазин! И кого же я вижу там в очереди?  Только
наших сотрудников! Это безобразие... Ля-ля-ля...
   Козырев жил в двух шагах от редакции, и винный  магазин  в  "Вечерке"
иначе как "Мишкин дом" не называли.
   Большим  любителем  выпить  был  и  легенда  советской  журналистики,
ответственный секретарь газеты Сева Шевцов. Сева пил коньяк, наливал его
в стакан, бросал туда чайную ложечку и прихлебывал спиртное как чай.
   Газета выходила каждый день, и у меня очень скоро  возникло  ощущение
мыши, попавшей в мясорубку. Чтобы заработать шестьдесят рублей в  месяц,
требовалось  писать  в  каждый  номер.   Сейчас   корреспонденты   могут
сотрудничать сразу во многих изданиях, тогда это запрещалось.
   Вот и приходилось крутиться колесом, добывая  информацию.  Никто  мне
никаких поблажек не делал, на юный возраст внимания  не  обращал  и  как
мать-одиночку не жалел.
   Денег у меня не было никогда. А те, что попадали в руки,  улетали  на
Аркашку. Маленький мальчик стремительно рвал ботинки, снашивал брючки  и
хотел игрушек. Помощи ждать было неоткуда,  бабушка  и  мама  сами  были
нищие, словно церковные крысы... И  потом,  во  мне  неожиданно  подняла
голову польская гордыня. Проснулись гены дедушки Стефана.  Я  просто  не
могла  никому  сказать  как  мне  плохо,  отчего-то   казалось   стыдным
жаловаться.  Бедность  моя  в  тот  период  была  такова,  что  картошку
приходилось покупать не килограммами, а по счету. Я говорила продавщице:
   - Взвесьте мне четыре штуки. - И потом быстро добавляла:
   - Тяжело нести полную сумку.
   Мне очень не хотелось, чтобы кто-нибудь догадался, до какой нищеты  я
дошла. Прожить на шестьдесят рублей в месяц вместе с ребенком тогда было
невозможно. Получив свои заработанные  копейки,  я  шла  в  гастроном  и
покупала крупу, макароны и чай. Колбаса, сыр, сливочное  масло,  фрукты,
мясо - все было мне не по карману. Одно яблоко я делила Аркашке  на  два
дня, мандарины случались лишь на Новый год. Но если прокормиться все  же
как-то удалось, то одеться прилично не получалось. В семидесятые годы  в
советской стране не  было  магазинов  "сэконд  хенд",  за  новую  юбочку
следовало выложить рублей сорок, обувь вообще стоила запредельных денег,
сапожки тянули на сто двадцать целковых. Очень скоро  я  превратилась  в
оборванку.
   На лето у меня имелись парусиновые тапки на резиновом  ходу,  которые
быстро потеряли приличный вид. Я стирала их каждый вечер, утром надевала
полувысохшими и бежала на работу. Потом, вспомнив рассказ  Лили  Брик  о
том, как она в 20-е годы приводила  в  порядок  свою  обувь  при  помощи
разведенного зубного порошка, я купила его в аптеке и нанесла  на  серую
парусину белую жидкость. Тапочки просто засверкали, выглядеть они  стали
великолепно. Обрадовавшись, я надела их и побежала на работу. И тут, как
на грех, пошел проливной дождь. Я неслась к  метро,  оставляя  за  собой
белые потеки, от красоты не осталось и следа.
   Осенью и весной я носила жуткие, коричневые ботинки, которые  коллеги
по "Вечерке" называли "чемоданы".
   -  Отчего  бы  тебе  не  купить  себе  сапоги?  -  недоумевала  очень
обеспеченная, вся из себя разодетая Марина  М.,  -  сейчас  есть  вполне
приличная советская обувь!
   Сама   Марина,   жена   преуспевающего   режиссера,   не   испытывала
материальных трудностей, а мне не хотелось говорить ей правду, поэтому я
презрительно морщила нос и заявляла:
   - Много ты понимаешь! Такие ботинки на пике моды! Да они  стоили  мне
двести рублей! Италия! Фирма!
   Когда  сотрудники  отдела  информации  отправлялись  в  столовую,   я
оставалась за столом. Комплексный обед  стоил  сущую  ерунду,  пятьдесят
копеек, но  он  был  мне  не  по  карману.  Если  же  Нелли  М.,  вполне
обеспеченная, благополучная, замужняя женщина начинала приставать ко мне
со словами: "Пошли перекусим! Эй, чего сидишь, вставай!"  Я,  чтобы  она
отвязалась, фыркала: "Фу! В столовке жуткая гадость! Не могу такое есть,
лучше попозже схожу в Дом литераторов, в ресторан!"
   Потом, где-то часа в три, когда столовая пустела, я  прибегала  туда,
хватала пару кусков хлеба, который давали бесплатно, и сказав  кассирше:
"Вот черт, решила бутербродиков похомячить, колбаску с сыром нарезала, а
батон прихватить забыла", уносилась назад.
   Хлеб я быстренько съедала в коридоре, и со счастливым  выражением  на
лице возвращалась  в  комнату.  Самое  интересное,  что  окружающие  мне
верили.  Груню  Васильеву  в  "Вечерке"  считали   вполне   обеспеченной
писательской дочкой с легкой придурью в голове. Никто не  замечал  дырок
на кофточках, впрочем, я моментально  вышивала  на  прохудившемся  месте
цветочки. Для того, чтобы сэкономить на колготках, я никогда  не  носила
юбки  и  не  пользовалась  косметикой.  Отсутствие  духов  я   объясняла
аллергией.  Хуже  всего  мне  пришлось  зимой   1980   года.   Дубленка,
привезенная из Сирии, окончательно развалилась, и у меня  осталась  лишь
коротенькая, до пупа, курточка из искусственной собачки.  Как  назло,  в
том ноябре ударили на редкость жестокие  морозы.  Натянув  "собачку",  я
неслась к метро, чувствуя, как немеет  нижняя  часть  тела.  В  вагон  я
влетала, ощущая себя эскимо, и тихо оттаивала  до  станции  "Улица  1905
года",  потом  мне  предстоял  еще  один  марш-бросок  до  здания,   где
располагалась "Вечерка". Куртенку я всегда оставляла в общем  гардеробе,
там, где раздевались посетители, просто не могла в этом наряде подняться
в кабинет и повесить ее около красивых пальто  с  меховыми  воротниками,
которые принадлежали коллегам.
   Наверное, я притворялась весьма успешно, потому что ко мне как-то раз
подошла одна дама из отдела литературы и искусства. Понизив  голос,  она
спросила:
   - Груня, не хочешь купить шубу? Я привезла дочери каракулевое  манто,
да просчиталась с размером, ей мало, тебе как раз будет.
   Я моментально отреагировала:
   - Каракуль, старческий мех, я предпочитаю норку, люблю пушистое.
   Дама кивнула:
   - С твоими объемами можно надеть все!
   Это было правдой, я весила в те годы сорок два килограмма.
   Вообще говоря, худенькой я была  всегда,  исключая  один  год,  когда
набрала семьдесят пять килограммов.  Случилось  это  со  мной  во  время
первой беременности.
   Вам и представить себе трудно, сколько я ела в тот период. Рот у меня
просто  не  закрывался.  Сначала  я  завтракала,  потом  шла  к   Машке,
перекусывала у нее, возвращалась домой и  прилипала  к  холодильнику.  В
сумочке лежали шоколадки, ночью я бегала  на  кухню  и  огромной  ложкой
наворачивала овсяную кашу, сваренную для пуделихи  Крошки,  потом  брала
батон, разрезала его пополам, мазала маслом, посыпала сахаром  и  шла  в
кровать с "бутербродом".
   Результат не замедлил сказаться.  Когда,  вернувшись  из  роддома,  я
встала на весы, стрелка закачалась возле отметки "75". Начав обжираться,
я уже не могла остановиться и продолжала ночные набеги  на  холодильник.
Толстой себя я не считала, на диету садиться  не  собиралась.  Но  потом
случилась встреча, заставившая меня взглянуть на себя со стороны.
   Один раз я гуляла с Аркашкой по Переделкину  и  столкнулась  с  одной
писательской женой, дамой редкой тучности. Она стала  присюсюкивать  при
виде младенца, делать ему "козу" и сказала:
   - Какой очаровательный малыш, а ты, Грушенька, похорошела, пополнела.
Я тоже до первых родов походила на  сушеную  воблу,  а  после  появления
дочки приобрела свои формы и теперь живу красавицей.
   Я уставилась на приветливую даму и ощутила ужас. Слоновьи ноги растут
из огромной колыхающейся задницы, на животе лежит подушкообразная грудь,
шея отсутствует, голова покоится прямо на жирных плечах, руки напоминают
окорока...  Одним  словом,  сильнее  потрясения  я  в  своей  жизни   не
испытывала.
   Домой я явилась в глубокой депрессии и,  поразмыслив  над  ситуацией,
поняла, что совершенно не хочу походить на помесь  бегемота  с  доменной
печью. Нужно похудеть, но как? Шел 1973 год, никаких книг  по  лечебному
голоданию в СССР не водилось, о Брэгге и  Шелтоне  мы  не  слыхивали,  о
"кровавой" диете не имели  понятия.  Женские  журналы,  коими  считались
"Крестьянка" и "Работница", усиленно пропагандировали на своих страницах
мысли о том, что  в  первую  очередь  следует  хорошо  трудиться,  строя
социалистическое общество, а уж фигура дело десятое.
   Я, желая как можно быстрее избавиться от "бубликов" сала, пребывала в
растерянности: с чего начать?  И  тут  я  вспомнила  о  близкой  маминой
подруге,  польской   писательнице   Кристине   Живульской,   легендарной
личности, еврейке с голубыми глазами и ярко-рыжими волосами. Редкий  для
семитки "окрас" спас ей жизнь. В начале  40-х  годов  фашисты  отправили
Кристину в лагерь смерти "Освенцим". Там ее, приняв за польку, не сожгли
сразу, как всех евреев, в крематории, а  отправили  в  барак.  Кристина,
болезненная  женщина,  все  детство  игравшая  на   скрипке,   оказалась
человеком с удивительно сильным характером.  Она  выжила  в  аду  и  еще
спасла свою подругу Стефку. Тетя Стефа, тоже  бывавшая  у  нас  в  доме,
рассказала мне эту историю.
   - Я заболела тифом, -  повествовала  Стефа,  -  и  меня  поместили  в
больницу. Там, естественно, никого не лечили, просто бросали на нары  по
пять, шесть больных, и все.
   Стефа тихо ждала смерти. Ночью к ней прокралась Кристина и сказала:
   - А ну вставай!
   - Не могу, - простонала Стефка. - Да и зачем?
   - Понимаешь, - объяснила Кристина, - сегодня  на  плацу  я  встретила
Беату Ковальскую, она тоже тут, в Освенциме, работает  в  администрации.
Если мы сейчас явимся к ней, Бетка найдет наши регистрационные  карточки
и переправит возраст.
   Стефа уставилась на подругу.
   - Переправит возраст? - переспросила она.
   - Ага, - кивнула Крися. - Мы с тобой 1907  года  рождения,  а  станем
1917. Вместо тридцати пяти лет - двадцать пять! Это же отлично!
   - Крися, - простонала Стефа, - я умираю от тифа  и  голода  в  лагере
смерти, мне совершенно все равно в  каком  возрасте  я  окажусь  в  печи
крематория.
   - А мне нет, - рявкнула Кристина, спихнула лучшую  подругу  с  нар  и
вытолкала во двор.
   Пришлось Стефе ползти на животе по жидкой осенней грязи через плац, к
зданию  администрации.  Но  самое  интересное  состояло  в   том,   что,
добравшись наконец до Беаты и став на десять лет моложе, Стефка  поняла:
тиф испарился без следа. Ну такого просто не могло быть! Она вылезала из
ревира с температурой сорок,  а  вернулась  назад  совершенно  здоровой,
болезнь, очевидно,  испугавшись  сумасшедшей  Кристины,  испарилась  без
следа!
   Потом  они  обе  стали  литераторшами.  Кристина  -  мастер   смешных
рассказов, но имелась у нее и книга "Я пережила  Освенцим",  написанная,
вы не поверите, с юмором.
   Так вот, когда в нашем доме за столом собирались тучные  писательские
женушки, разговор неизменно скатывался к одной теме: кто на какой  диете
сидит.
   - Ах,  -  закатывали  глаза  дамы,  -  ну  ничегошеньки  не  едим!  А
результата нет!
   Кристина,  ставшая  один  раз  свидетельницей  подобного   разговора,
спокойно сказала:
   - В нашем бараке тучных не было. Жри меньше, должно помочь!
   Решив использов