ать  ее  книгу  воспоминаний  в  качестве  пособия  по
голоданию,  я  внимательно  изучила  страницы,  где  описывался   рацион
заключенных. Собственно говоря, много времени  я  не  потратила.  "Меню"
оказалось кратким. На день выдавали сто двадцать граммов серого хлеба  и
три кружки кипятка, естественно,  без  сахара.  По  воскресеньям  рацион
дополнялся "супом" из одной капусты.
   Я отправилась в булочную, купила "кирпич" ржаного,  поделила  его  на
несколько частей и приступила к голодовке.
   Сейчас понимаю, какого дурака я  сваляла,  не  вздумайте  последовать
моему  примеру.  Только  лошадиное  здоровье  позволило  мне  выйти   из
"эксперимента" без потерь.
   Утром я пила кипяток, им же обедала, а на ночь съедала  кусок  хлеба.
Через неделю мне начала сниться еда. Я глотала во сне огромными  кусками
котлеты, ела половником кашу и истребляла десятками пирожные. До сих пор
не понимаю, каким образом мне удалось продержаться на таком рационе  три
месяца. Еще хорошо, что на  дворе  стояло  лето  и  организм  не  тратил
калорий на обогрев тела.
   Мама в то время находилась в командировке, я села на "диету" после ее
отъезда. Когда 30 августа я встретила ее на Белорусском вокзале, от меня
осталась бледная тень, весом в сорок девять килограммов.
   Тамара вышла из вагона, скользнула по мне взглядом и сердито  сказала
Вахтангу Кикабидзе:
   - Ну, Груня, вот безголовая! Ведь я звонила, напоминала  ей,  просила
встретить! И, пожалуйста, нет ее!
   Я кашлянула:
   - Мама, здравствуй!
   У Тамары в глазах заплескался такой ужас, что  Буба  Кикабидзе  мигом
сказал:
   - Спокойно, Тома, сейчас все лечат!
   С тех пор я больше никогда не толстела, мой вес плавает между  сорока
восемью и пятьюдесятью одним килограммами.
   Но в годы работы в "Вечерке" он упал ниже нижней отметки, и я по виду
напоминала лыжную палку.
   Поняв, что могу просто умереть с голода, я решилась на отчаянный шаг,
надумала попросить помощи у папиного друга Михаила. Этот человек,  в  то
время главный редактор одного толстого  журнала,  часто  бывал  в  нашем
доме, правда, после смерти отца его  визиты  прекратились,  но,  изредка
сталкиваясь со мной на дорожках Переделкина, он всегда раскрывал объятия
и говорил:
   - Деточка, если тебе нужна помощь, сразу приходи. Я ведь председатель
комиссии по литературному наследству Аркадия Николаевича.
   Дойдя до крайней точки,  я  решилась  позвонить  Михаилу.  Секретарша
долго не допускала меня к своему начальству: "Занят, позвоните  завтра",
"Уже уехал, будет во вторник", "Пожалуйста, через неделю". Домой к  нему
я стеснялась идти, но потом набралась смелости и услышала от его жены:
   - Обращайся на службу.
   Наконец недели через  две  я  отловила  Михаила,  подстерегла  его  у
подъезда, где располагалась редакция журнала и буквально кинулась в ноги
со словами:
   - Помогите!
   Он нахмурился и сухо спросил:
   - Что случилось?
   - Мне надо с вами поговорить.
   - Слушаю.
   Я растерялась.
   - Прямо на улице?
   Михаил постучал пальцем по часам.
   - Меня ждут в ЦК.
   Захлебываясь словами, я изложила ему свои беды и попросила:
   - Устройте, пожалуйста, меня на работу, с постоянным окладом.
   На лице Михаила застыла гримаса. Он молча оглядел дочь умершего друга
и сказал:
   - Понимаешь, в моем журнале свободной штатной единицы нет!
   После чего он нырнул в черную "Волгу" и укатил, а я  осталась  стоять
на тротуаре, с трудом переваривая услышанное. Ведь я не просилась к нему
в издание...
   Следовало понять, что помогать мне не станут,  но  я  была  наивна  и
предприняла еще одну  попытку.  На  этот  раз  я  обратилась  к  другому
папиному другу Генриху Г.
   Вот уж кто любил Грушеньку. Всегда обнимал в ЦДЛ и приговаривал:
   - Какая ты красавица!
   Генрих в отличие от Михаила принял меня сразу, выслушал мой рассказ и
спросил:
   - Ты к Мише обращалась? У него полно возможностей.
   Пришлось рассказать историю предыдущего похода.
   - Какой мерзавец!  -  возмутился  Генрих.  -  Сволочь!  Не  волнуйся,
отольются ему твои слезы. Будь спокойна, устрою тебя  очень  хорошо,  на
двести пятьдесят рублей, пойдет?
   Услыхав невероятную цифру, я не сумела  вымолвить  ни  слова,  только
закивала головой, словно китайский болванчик. Бог мой! Две  с  половиной
сотни! Мы с Аркашкой станем феерически богаты!
   - Значит, так, - деловито сказал Генрих, - звони мне через  неделю  и
пойдешь на службу.
   Как на грех, мне именно в тот день  выдали  зарплату.  Я  полетела  в
"Елисеевский" и накупила вкусного, того,  что  давно  уже  не  позволяла
себе. В кошельке осталось всего  два  рубля,  но  это  меня  не  пугало.
Впереди маячило богатство.
   Через неделю жена Генриха сообщила мне:
   - Он уехал, будет через девять дней!
   Следующие  два  месяца  я  безуспешно  отлавливала  его,  он   просто
испарился. Наша встреча  произошла  совершенно  случайно,  на  выставке,
которую открыл один из музеев. Явившись  в  качестве  корреспондента  на
вернисаж,  я  обнаружила  в  зале  Генриха,  торжественно   разрезавшего
ножницами красную ленточку.
   Улучив момент, я дернула его за рукав.
   - А, деточка! - обрадовался Генрих. - Что же ты не звонишь?
   - Но вас никогда нет!
   - Глупости!
   - Как насчет моей работы? - робко поинтересовалась я.
   - То место уже занято!
   Я чуть не заплакала:
   - Вот досада!
   - Сама виновата! Не нашла меня, вот я и решил,  что  необходимость  в
службе отпала.
   Из моих глаз закапали слезы.
   - Ерунда, - стал утешать меня Генрих, - устрою тебя на лучшее  место!
Триста пятьдесят рубликов в месяц? Пойдет?
   Я молча  смотрела  в  его  простовато-хитрые  глазки.  Наконец-то  до
наивной "чукотской" девушки дошло: помощи ждать неоткуда.
   - Позвони через десять дней и выйдешь на службу, - деловито  закончил
тот, кто считался папиным другом.
   Я молча двинулась к двери. Похоже, в этой жизни нельзя никому верить,
и ничего ни у кого просить не надо.
   - Груня, - раздалось за спиной.
   Я обернулась. С выражением отеческой заботы на лице, Генрих сунул мне
в руки десять рублей.
   - Ты купи своему  мальчику  фруктов,  -  сказал  он,  -  детям  нужны
витамины!
   В полной прострации я спустилась в метро и села  на  скамейку.  Жизнь
казалась конченой. Ни денег, ни работы, ни помощи,  ни  мужа...  Чувство
страшной безысходности охватило меня. Я встала, подошла к краю платформы
и заглянула в черную дыру. Прыгнуть под поезд - и все закончится, больше
не могу бороться с обстоятельствами. Если сказки про  тот  свет  правда,
значит, я встречу там папу и снова стану счастливой.
   По ногам пробежал сквозняк, состав вырвался из тоннеля. Я отшатнулась
от края платформы. Господи, страшно-то как, и  потом,  наверное,  больно
погибать под колесами. Может, купить водки, выпить и рухнуть на  рельсы?
Не хочется мучиться перед кончиной, но и жить больше, не могу.
   Наверное, с полчаса я маячила у края платформы.
   Дело происходило на станции "Киевская"  -  кольцевая,  народу  кругом
колыхалось море. С каждой минутой мне становилось все  хуже  и  хуже,  и
наконец с мыслью "Пора" я встала у того места, где из  тоннеля  вылетает
поезд, зажмурилась, вздохнула и... почувствовала, как сильные руки резко
отдергивают меня в сторону.
   - Ты что придумала? - гневно спросила  абсолютно  незнакомая  женщина
лет пятидесяти. - С ума сошла?
   Я тупо мотнула головой:
   - Нет.
   - Из-за любви, что ли? - вздохнула она.
   - Нет.
   - Что случилось-то?
   Как было объяснить ей? Да и не хотелось заводить разговор.
   - Ты замужем? - не отставала спасительница.
   - Нет.
   - Дети есть?
   - Да, мальчик семи лет.
   Внезапно на мою щеку обрушилась пощечина.
   - Ты дрянь! - заявила незнакомка. - А ребенок? Представляешь,  каково
жить в детском доме? Сволочь. Иди домой.
   Я очнулась. Господи, я совсем забыла про Аркашку! Лицо горело  огнем,
но я была благодарна тетке, спасшей мне жизнь.
   - Спасибо, - пролепетал язык, - сама не  знаю,  что  на  меня  нашло,
спасибо, что остановили.
   Лицо женщины разгладилось, она поправила на мне кофточку и сказала:
   - Вот и ладно, беги к сыночку, заждался маму.  Ты  знай,  из  каждого
безвыходного положения обязательно найдется два выхода.
   Я не знаю, как звали ту женщину, она  спасла  незнакомую  девушку  от
смерти и растворилась в толпе, но последняя сказанная ею фраза  осталась
со мной навсегда. С тех пор я абсолютно уверена,  безвыходных  положений
не бывает, просто никогда не надо сдаваться.
   На дрожащих ногах я пошла к вагону, продолжая сжимать десятирублевку,
которой откупился от меня Генрих. Внезапно на меня  накатила  злость,  я
швырнула ассигнацию на платформу и вскочила в  поезд.  Спасибо,  нам  не
нужны подачки, я сильная, железная, стальная, каменная,  сама  справлюсь
со всеми обстоятельствами, выращу сына, получу  работу,  и  все  у  меня
обязательно будет хорошо.
   К  этому  же  периоду  относятся   и   первые   мои   попытки   стать
писательницей. К перу меня тянуло всегда. С раннего детства  я  сочиняла
рассказы, а в двадцать пять лет замахнулась  на  повесть,  криминальную.
Наваяла детектив и отправилась в журнал "Юность".
   Меня там весьма любезно приняла редактор из  отдела  прозы  и  велела
оставить рукопись. Через какое-то время последовал ответ:
   -  Бабы  детективы  не   пишут,   лучше   создавай   произведения   о
производстве, или работай,  как  Людмила  Уварова,  в  жанре  городского
романа.
   Я решила не сдаваться и пошла на третий этаж нашего подъезда, где жил
писатель Попов. Попав к нему в кабинет, я сразу взяла  быка  за  рога  и
попросила:
   - Дядя Володя, дайте совет, о чем лучше писать?
   Владимир Федорович оживился чрезвычайно:
   - Конечно, о сталеварах,  детка.  Всю  жизнь  я  воспеваю  работников
мартена и очень хорошо живу.
   С невероятным энтузиазмом Попов рассказал мне, как устроена  доменная
печь, и я быстренько создала повесть, которую тоже оттащила в  "Юность".
Та же редакторша приняла ее у меня. Примерно  через  месяц  она,  вызвав
меня к себе, сердито сказала:
   - Уноси эту лабуду!
   - Но почему?
   - Я уже сказала: криминальный жанр не для женщин!
   - Перед вами производственный роман! - воскликнула я. - О сталеварах!
   Редактор покраснела и прошипела:
   - Груня, на пятьдесят седьмой странице твоего опуса  директор  завода
падает в кипящий металл, на восемьдесят девятой его  жена  выбрасывается
из окна, а потом ее сын начинает поиски убийцы. И  мне  все  равно,  что
сюжет крутится вокруг победы в соцсоревновании.
   Я ушла из "Юности" страшно расстроенная. Значит, не судьба мне  стать
писательницей, я могу придумывать только детективные сюжеты.
   Потом произошло событие, сильно изменившее привычный ход мой жизни.
   Как-то раз я, собираясь домой, увидела, что одна  из  наших  курьерш,
Наташа, плачет в дежурной комнате.
   - Хватит сырость разводить, - сказала я. - Что случилось?
   Наташка хлюпнула носом:
   - Мне жить негде, из дому выперли.
   Честно говоря, ее родственников можно было понять. Наталья отличалась
редкостной безголовостью и детским  эгоизмом.  Еще  она  любила  выпить,
таскалась по мужикам, лихо курила, ругалась, словом, совсем не  походила
на нежную тургеневскую барышню. Но жить-то ей где-то надо было!
   Я посмотрела на зареванную Наталью и вздохнула:
   - Пошли, у меня своя квартира, будешь спать  в  холле  на  раскладном
диванчике.
   Так мы стали жить вместе, вечно озабоченные поиском денег.
   Подработать пытались изо всех сил. Я мыла  полы  в  стоматологической
поликлинике, расположенной на улице Усиевича,  бегала  на  почтамт,  там
давали мне разматывать пуки бечевки, выгуливала чужих  собак...  Наташка
носилась по подъездам с ведром и тряпкой. У нас с ней были на двоих одни
джинсы, день, когда у американских штанов от ветхости просто  отвалилась
задняя часть, стал катастрофой для обеих.
   Удивительно красивая Наташка пользовалась бешеным успехом  у  парней.
Ее останавливали на улицах, предлагали руку  и  сердце,  но  она  только
хихикала. Для нее главным в жизни  была  любовь.  А  теряла  голову  она
мгновенно, причем из стада окружавших ее кавалеров  непременно  выбирала
самого сволочного. Около нее было много честных,  умных,  интеллигентных
парней,  можно  было  смело  брать  любого.  Но  нет,   она   непременно
связывалась либо с алкоголиком, либо с хамом.
   Один раз я стала свидетельницей совершенно потрясающей сцены.  В  тот
день я заболела гриппом и валялась в кровати с высокой температурой.  Из
полудремы меня вырвал звонок в дверь, я глянула на будильник - час ночи.
В то время я жила в доме на улице  Усиевича,  в  соседях  были  сплошные
актеры и писатели, у таких людей  в  час  ночи  кипела  жизнь,  поэтому,
совершенно не удивившись, я хотела встать, но меня опередил восьмилетний
Аркадий.
   - Кто идет? - забубнил он. - Мать спит уже!
   - Привет, - послышался голос Наташки.
   - Явилась! - принялся отчитывать ее мальчик. - Во! На кого похожа!  А
ну иди в ванную! Ты чего, от метро на пузе ползла?
   Послышались всхлипывания.
   - Не реви! - сурово заявил Кеша. - Умывайся и топай на кухню! Хочешь,
картошечки поджарю?
   - Нет, ты скажи, отчего он меня бросил? Я-то  его  люблю...Воцарилась
тишина. Я осторожно приоткрыла дверь и глянула в щелочку. На  диване,  в
холле, сидели Кеша и Наталья. Подруга уткнулась в плечо мальчика, а тот,
нежно гладя ее по копне спутанных кудрей, неожиданно сказал:
   - Эх, Наталья! Мужики в основном сволочи, ни один твоей  слезинки  не
стоит. Ты же красавица!
   - Полагаешь? - перестала хлюпать носом Наташка.
   - Точняк, - ответил Кеша. - Какие твои годы!
   - Двадцать четыре уже, - вздохнула Наташка.
   - Ерунда, - отмахнулся Кешка, - вот матери двадцать восемь, а  совсем
нестаро выглядит. И потом, ну зачем тебе муж?
   - Так, - протянула Наталья, разглядывая себя в зеркало, - чтобы был.
   - Если никого не найдешь, - пообещал Кеша, - я сам на тебе женюсь, не
волнуйся!
   Наталья вытащила из кармана мятую, раздавленную шоколадку и абсолютно
серьезно сказала:
   - Ну спасибо тебе!  Неохота  в  старости  одной  куковать,  кстати  и
картошечки хочется.
   Кеша прищурился:
   - Лады, сейчас пожарю, а ты потом мне за это спинку почешешь.
   Я легла в кровать и попыталась заснуть, голова  болела  немилосердно.
Через некоторое время я пошла в ванную, где висела аптечка.  Путь  лежал
мимо Кешиной комнаты, я заглянула туда.
   В детской горел ночник. Аркашка лежал на  диване,  обнимая  плюшевого
медведя, около него сидела Наташка. Она чесала  ребенку  спинку  и  тихо
пела "Марсельезу" на французском.
   Наталья абсолютно свободно владела языком Золя  и  Бальзака,  в  свое
время она закончила спецшколу.
   Несмотря на крайнюю безголовость, Наташка, как вам это  ни  покажется
странным, была человеком ответственным, и еще она очень любила Кешку.
   Он ужасно учился в школе, да еще ему попалась  отвратительная  первая
учительница,  самозабвенная  взяточница.  Это   сейчас   ребенка   можно
перевести из одного учебного заведения в другое.  В  восьмидесятом  году
такое даже не приходило  в  голову.  Чтобы  задобрить  гарпию,  родители
таскали ей подарки. Но какой презент могла принести  нищая  журналистка?
Максимум коробочку конфет, и на  каждом  родительском  собрании  на  мою
голову выливался ушат помоев: Васильев  двоечник,  хулиган,  идиот,  его
надо     сдать     в     интернат      для      умственно      отсталых,
безотцовщина...Справедливости ради следует сказать, что Кешка совершенно
не хотел учиться, но это была не его вина.  Кроме  школы,  он  ходил  на
"Динамо" заниматься теннисом и плясал  в  самодеятельном  ансамбле.  Это
сейчас надо  платить  гигантские  деньги  за  подобные  мероприятия,  во
времена Кешиного детства занятия были бесплатными. Так  вот,  тренер  по
теннису и педагог  по  танцам  нахвалиться  не  могли  на  мальчика,  но
учительнице в школе он решительно не нравился.
   Один раз, забирая сына из  школы,  я  увидела  дневник  с  очередными
двойками и, не сдержавшись, отвесила  ему  оплеуху.  В  этот  момент  мы
собирались садиться в автобус. Кешка, не ожидавший от  матери  нападения
(тот случай был единственным, когда я подняла на него руку) споткнулся и
стукнулся головой об автобус.
   Послышался глухой  удар,  на  борту  образовалась  довольно  глубокая
вмятина. Я разинула рот.  Аркашка,  всегда  соображавший  быстрее  меня,
мгновенно ухватил мать за руку и поволок по тротуару, приговаривая:
   - Двигай ногами скорей, сейчас  водитель  выйдет  и  заставит  ремонт
оплачивать!
   Мы мухой пролетели через пару улиц и сели на скамеечку в скверике.
   - Мать, - строго сказал он, - ребенка нельзя бить головой об автобус!
   - Похоже, она у тебя железная, - вздохнула  я,  -  таблицу  умножения
никак не выучишь, а борт помял.
   Аркашка пожал плечами:
   - Да ну, нормальная. Слышь, мама, сколько будет семью восемь?
   - Сорок восемь, - машинально ответила я, думая о том, найдется  ли  в
кошельке  полтора  рубля,  чтобы  купить  сейчас  мальчику  модель   для
склеивания.
   В конце концов, он сам  очень  расстроился  из-за  двойки,  надо  его
подбодрить.
   - Фигушки, - отозвался Кеша, - пятьдесят шесть!
   Я удивилась:
   - Да ну?
   Кеша протянул мне тетрадку, на обороте которой была написана  таблица
умножения.
   - Смотри. Семью восемь, пятьдесят  шесть,  а  не  сорок  восемь,  как
утверждаешь ты. Мама, мы с тобой просто не способны к арифметике, у тебя
чего по математике в школе стояло?
   - Два, - честно ответила я.
   - И у меня два, - вздохнул Кеша. - Вот водитель удивится: ни с кем не
сталкивался, а на автобусе вмятина!
   Прошло  много  лет,  ко  мне,  писательнице  Дарье  Донцовой,  пришла
корреспондентка  из  "Учительской  газеты".  Интервью  крутилось  вокруг
проблем воспитания, я, пытаясь изображать из себя Макаренко,  рассуждала
о  детской  психологии.  Тут  появился  Кеша,  уже  сам  ставший  отцом.
Журналистка мигом обратилась к нему:
   - Скажите, а как вас воспитывала мама?
   Кеша хмыкнул:
   - Сурово. Била головой об автобус за двойки.
   Корреспондентка чуть не упала со стула.
   - Вы шутите?
   - Вовсе нет, - ответил гадкий Аркадий. - Очень  хорошо  помню,  какая
вмятина на борту осталась.
   Но если я, расстраиваясь, ругала Кешку, то Наташка решила  исправлять
ситуацию иным способом.
   - Сегодня я сама пойду на родительское собрание,  -  заявила  она.  -
Сиди дома.
   Она сбегала в школу и вернулась страшно довольная.
   - Все в порядке.
   Я удивилась, но ничего не сказала. Представляете, после ее  похода  к
училке двойки в дневнике сына сменились на четверки!
   Потом наступила зима, и я увидела, что Наталья  продолжает  ходить  в
тонких, осенних ботиночках.
   - Послушай, - не выдержала я, - тебе же  на  день  рождения  подарили
сапоги "Аляска", замшевые, на меху. Отчего не надеваешь?
   - Берегу, - на полном серьезе заявила подруга. - Еще не так холодно.
   Но и в двадцатиградусный мороз она продолжала щеголять в баретках,  а
потом я пришла в школу за Аркашкой и увидела на толстых ногах  противной
училки новые, красивые сапоги "Аляска", замшевые, на меху, и  все  сразу
поняла.
   Спустя несколько лет Наташка совершенно  неожиданно  познакомилась  с
итальянцем, вышла за него замуж и укатила в Милан.
   В своих книгах "Крутые наследнички" и "За всеми зайцами" я вывела  ее
под  настоящим  именем,  там  она  Наташка,   ближайшая   подруга   Даши
Васильевой. Я переселила ее из Италии во Францию, сделала вдовой  барона
Макмайера, очень богатого человека. В действительности же Наташка  мирно
проживает сейчас в Милане, ее супруга никто, слава богу, не  убивал,  он
никогда не владел огромным состоянием. Муж Натальи скромный  инженер,  у
моей подруги есть сын и полнейшее семейное счастье. В моих  романах  все
выходит слегка по-другому, но ведь я не пишу исторические  повести,  это
просто