Теодор Драйзер.
    Американская трагедия

   -----------------------------------------------------------------------
   Theodore Dreiser. An American Tragedy (1925).
   Баку, "Олимп", 1995 (переводчик не указан).
   OCR & spellcheck by HarryFan, 20 March 2001
   -----------------------------------------------------------------------


КНИГА ПЕРВАЯ


1

   Летний вечер, сумерки.
   Торговый центр американского города,  где  не  менее  четырехсот  тысяч
жителей, высокие здания, стены... Когда-нибудь, пожалуй,  станет  казаться
невероятным, что существовали такие города.
   И на широкой улице, теперь почти  затихшей,  группа  в  шесть  человек:
мужчина лет пятидесяти,  коротенький,  толстый,  с  густой  гривой  волос,
выбивающихся из-под круглой черной фетровой  шляпы,  -  весьма  невзрачная
личность; на ремне, перекинутом через плечо,  небольшой  органчик,  какими
обычно пользуются уличные проповедники и певцы. С ним женщина, лет на пять
моложе его, не  такая  полная,  крепко  сбитая,  одетая  очень  просто,  с
некрасивым, но не уродливым лицом; она ведет за руку мальчика лет  семи  и
несет Библию и книжечки псалмов. Вслед  за  ними,  немного  поодаль,  идут
девочка лет пятнадцати, мальчик двенадцати и еще девочка лет  девяти;  все
они послушно, но, по-видимому, без особой охоты следуют за старшими.
   Жарко, но в воздухе чувствуется приятная истома.
   Большую улицу, по которой они шли, под прямым углом пересекала  другая,
похожая на ущелье; по ней сновали толпы людей, машины и  трамваи,  которые
непрерывно звонили, прокладывая себе путь в  стремительном  потоке  общего
движения. Маленькая группа казалась, однако, равнодушной ко всему и только
старалась пробраться между захлестывавшими ее встречными потоками машин  и
пешеходов...
   Дойдя до угла, где путь им пересекала следующая улица, - вернее, просто
узкая щель между двумя  рядами  высоких  зданий,  лишенная  сейчас  всяких
признаков  жизни,  -  мужчина  поставил  органчик  на  землю,  а   женщина
немедленно открыла его, подняла пюпитр и  раскрыла  широкую  тонкую  книгу
псалмов. Затем, передав Библию мужчине,  стала  рядом  с  ним,  а  старший
мальчик поставил перед органчиком небольшой складной стул. Мужчина  -  это
был отец семейства - огляделся с напускной  уверенностью  и  провозгласил,
как будто вовсе не заботясь о том, есть ли у него слушатели:
   - Сначала мы пропоем хвалебный гимн, и всякий,  кто  желает  восславить
господа, может присоединиться к нам. Сыграй нам, пожалуйста, Эстер.
   Старшая девочка, стройная, хотя еще и не вполне сложившаяся, до сих пор
старалась держаться возможно более безразлично и  отчужденно;  теперь  она
села на складной стул и, вертя ручку органчика, стала перелистывать  книгу
псалмов, пока мать не сказала:
   - Я думаю, мы начнем с двадцать седьмого псалма: "Как сладостен бальзам
любви Христовой".
   Тем временем расходившиеся по домам люди разных профессий и  положений,
заметив  группу  с  органчиком,  нерешительно  замедляли  шаг   и   искоса
оглядывали ее или приостанавливались, чтобы узнать, что  происходит.  Этой
нерешительностью,  истолкованной  как  внимание,   человек   у   органчика
немедленно  воспользовался  и  провозгласил,  словно  публика   специально
собралась здесь послушать его:
   - Споем же все вместе: "Как сладостен бальзам любви Христовой".
   Девочка начала наигрывать на органчике  мелодию,  извлекая  слабые,  но
верные звуки, и запела; ее высокое сопрано  слилось  с  сопрано  матери  и
весьма сомнительным баритоном отца. Другие детишки -  девочка  и  мальчик,
взяв по книжке из стопки, лежавшей на органе, слабо попискивали  вслед  за
старшими. Они пели, а безликая и безучастная уличная толпа  с  недоумением
глазела на это невзрачное семейство, возвысившее  голос  против  всеобщего
скептицизма и равнодушия. В  некоторых  возбуждала  интерес  и  сочувствие
застенчивая девочка у органа, в других - непрактичный и жалкий  вид  отца,
чьи бледно-голубые глаза и вялая  фигура,  облаченная  в  дешевый  костюм,
выдавали неудачника. Из всей семьи одна лишь мать  обладала  той  силой  и
решительностью, которые - как бы ни были они слепы и  ложно  направлены  -
способствуют если не успеху в жизни, то самосохранению. В ней, больше  чем
в ком-либо из остальных, видна была убежденность, хотя  и  невежественная,
но все же вызывающая уважение. Если бы вы видели, как она стояла с  книгой
псалмов в опущенной руке, устремив взгляд в пространство, вы  сказали  бы:
"Да, вот кто при всех  своих  недостатках,  несомненно,  стремится  делать
только то, во что верит". Упрямая, стойкая вера в  мудрость  и  милосердие
той  всевидящей,  могущественной  силы,  к  которой  она  сейчас  взывала,
читалась в каждой ее черте, в каждом жесте.

   Любовь Христа, ты мне опорой будь,
   Любовь Иисуса - праведный мой путь, -

   звучно и немного гнусаво пела  она  -  едва  заметная  среди  громадных
зданий.
   Мальчик, опустив  глаза,  беспокойно  переминался  с  ноги  на  ногу  и
подпевал не очень усердно. Высокий, но еще не  окрепший,  с  выразительным
лицом, белой кожей и темными волосами, он казался самым наблюдательным  и,
несомненно, самым чувствительным в этой семье; ясно было, что он недоволен
своим положением и даже страдает от него. Его больше  привлекало  в  жизни
языческое, чем религиозное, хотя он  пока  еще  не  вполне  это  сознавал.
Только в одном не приходилось сомневаться: у  него  не  было  призвания  к
тому, что его заставляли делать. Он был слишком юн,  душа  его  -  слишком
отзывчива  ко  всякому  проявлению  красоты  и   радости,   столь   чуждых
отвлеченной и туманной романтике, владевшей душами его отца и матери.
   И в самом деле, материальная и духовная жизнь семьи, членом которой  он
был, не убеждала его в реальности и силе того, во что, видимо, так  горячо
верили и что  проповедовали  его  мать  и  отец.  Напротив,  их  постоянно
тревожили всякие заботы, и прежде всего материальные.  Отец  всегда  читал
Библию и выступал с проповедями в различных местах, а  главным  образом  в
"миссии", расположенной неподалеку отсюда, -  он  руководил  ею  вместе  с
матерью. В то же время, насколько понимал мальчик, они собирали деньги  от
разных деловых людей, интересующихся миссионерской работой или склонных  к
благотворительности и, видимо, сочувствовавших деятельности отца. И все же
семье приходилось туго: всегда  они  были  неважно  одеты,  лишены  многих
удобств и удовольствий, доступных другим людям. А отец  и  мать  постоянно
прославляли любовь, милосердие и заботу бога о них и обо  всех  на  свете.
Тут явно что-то не так. Мальчик не умел разобраться  в  этом,  но  все  же
относился к матери с невольным уважением;  он  ощущал  внутреннюю  силу  и
серьезность этой женщины так же, как и ее нежность.  Несмотря  на  тяжелую
работу в миссии и на заботы о семье, она умела оставаться веселой или,  по
крайней  мере,  не  теряла  бодрости;  она  часто  восклицала  с  глубоким
убеждением: "Господь позаботится о нас!" или: "Господь укажет нам путь!" -
особенно в такие времена, когда семья уж слишком нуждалась. И,  однако,  -
это понимали и он и другие дети, - бог не указывал им никакого выхода даже
тогда, когда его благодетельное вмешательство в  дела  семьи  было  крайне
необходимо.
   В этот вечер, бродя по большой улице вместе  с  сестрами  и  братишкой,
мальчик горячо желал, чтобы все это  кончилось  раз  и  навсегда  или,  по
крайней мере, чтобы ему самому не приходилось больше в  этом  участвовать.
Ведь другие мальчики не занимаются такими вещами, тут есть что-то жалкое и
даже унизительное. Не раз, еще прежде чем его  стали  вот  так  водить  по
улицам, другие ребята дразнили его и смеялись над его отцом за то, что тот
всегда во всеуслышание распространялся о своей  вере  и  убеждениях.  Отец
всякий разговор начинал словами:  "Хвала  господу",  -  и  все  ребята  по
соседству  с  домом,  где  они  жили,  когда  мальчику  было   семь   лет,
выкрикивали, завидев отца:
   - Грифитс, Грифитс! "Хвала господу" Грифитс!
   Или кричали вслед мальчику:
   - Вон у этого сестра играет на органчике! А еще на чем она играет?
   И зачем только отец твердит повсюду свое "хвала господу"! Другие так не
делают.
   В нем, как и в дразнивших его  мальчишках,  говорило  извечное  людское
стремление к полному сходству, к стандарту. Но его отец  и  мать  были  не
такие, как все; они всегда слишком много  занимались  религией,  а  теперь
наконец сделали ее своим ремеслом.
   В этот вечер, на большой улице с высокими домами, - шумной, оживленной,
полной  движения,  -  мальчик  со  стыдом  чувствовал  себя  вырванным  из
нормальной жизни и  выставленным  на  посмешище.  Великолепные  автомобили
проносились мимо, праздные пешеходы спешили к занятиям и  развлечениям,  о
которых он мог лишь смутно догадываться, веселые молодые пары проходили со
смехом и шутками, малыши глазели на него,  -  и  все  волновало  ощущением
чего-то иного, лучшего, более красивого, чем его жизнь, или, вернее, жизнь
его семьи.
   В праздной и зыбкой уличной  толпе,  которая  непрестанно  переливалась
вокруг,  иные,  казалось,  чувствовали,  что  в   отношении   этих   детей
допускается психологическая  ошибка:  некоторые  подталкивали  друг  друга
локтем, более искушенные и  равнодушные  поднимали  бровь  и  презрительно
улыбались, а более отзывчивые или опытные говорили, что присутствие  детей
здесь излишне.
   - Я вижу здесь этих людей почти каждый вечер - два-три раза  в  неделю,
уж во всяком случае. - Это говорит молодой клерк. Он только что встретился
со  своей  подругой  и  ведет  ее  в  ресторан.  -  Наверно,  какое-нибудь
шарлатанство под видом религии, - прибавляет он.
   - Старшему мальчишке это не по душе. Видать, он  чувствует  себя  не  в
своей тарелке. Не годится такого мальчонку выставлять  напоказ,  коли  ему
неохота. Он же ничего не смыслит в этих делах, - говорит праздный  бродяга
лет сорока, один из своеобразных  завсегдатаев  торгового  центра  города,
обращаясь к остановившемуся рядом добродушному на вид прохожему.
   -  Да,  я  тоже  так  думаю,  -   соглашается   тот,   заинтересованный
оригинальным лицом мальчика. Смущение и  неловкость  видны  были  на  лице
мальчика, когда он поднимал голову; нетрудно было понять, что бесполезно и
бессердечно  принуждать  существо  с  еще  не  установившимся  характером,
неспособное постичь психологический и религиозный смысл  происходящего,  к
участию в подобных публичных  выступлениях,  более  подходящих  для  людей
зрелых и вдумчивых.
   И все же ему приходилось подчиняться.
   Двое младших детей - девочка и  мальчик  -  были  слишком  малы,  чтобы
по-настоящему понимать, чем они тут  занимаются,  и  им  было  все  равно.
Старшей же девочке у органчика, видимо, даже нравилось внимание зрителей и
их замечания о ее наружности и пении, так как не только посторонние  люди,
но даже отец и мать не раз уверяли, будто у нее прелестный, милый голосок,
хотя это было не совсем верно. Голос был не так уж хорош, но все они плохо
разбирались в музыке. Девочка - слабенькая, худенькая - ничем особенно  не
выделялась; в ней не заметно было и признаков духовной силы  или  глубины.
Не удивительно, что пение оказалось для нее единственной возможностью хоть
немного выделиться и обратить на себя внимание.
   А родители твердо решили способствовать, насколько возможно,  духовному
очищению  общества,  и,  когда  первый  псалом  был  окончен,  отец  начал
разглагольствовать  о  той  радости,  которая   нисходит   на   грешников,
освобождающихся от тяжких мук  совести  по  воле  господа,  благодаря  его
милосердию и любви Христовой.
   - Все люди - грешники пред лицом господа, - провозгласил он.  -  Доколе
они не покаялись, доколе не приняли Спасителя, его любовь  и  всепрощение,
не ведать им счастья, душевной чистоты и непорочности. Друзья мои! Если  б
вы знали, какой мир и покой нисходит на того, кто всем сердцем  постигает,
что Христос жил и умер ради всех нас, что он сопровождает нас ежедневно  и
ежечасно, при свете и  во  мраке,  на  рассвете  и  на  закате  дня,  дабы
поддержать и укрепить нас для трудов и забот, вечно  стоящих  перед  нами.
Да, всех нас на  каждом  шагу  подстерегают  западни  и  ловушки!  Но  как
утешительно сознание, что Христос всегда с нами,  дабы  советовать  нам  и
помогать, ободрять нас, исцелять наши раны и облегчать  наши  муки!  Какой
покой и довольство дарит нам благая мысль!
   - Аминь! - торжественно заключила жена.
   И старшая дочь Эстер - домашние звали ее Эста, - чувствуя, как важно им
привлечь внимание публики, эхом повторила за матерью:
   - Аминь!
   Клайд, старший мальчик, и двое младших детей смотрели в  землю  и  лишь
изредка взглядывали на отца; может  быть,  думалось  им,  все,  о  чем  он
говорит, и верно и важно, но все же не столь значительно и привлекательно,
как многое другое в жизни. Они уже наслушались всего этого, и  их  юный  и
пылкий ум жаждал от жизни большего, чем вот эти проповеди  на  улице  и  в
миссии.
   В конце концов после второго псалма и после небольшой речи,  в  которой
миссис  Грифитс  упомянула  о  руководимой  ими  миссии,  помещавшейся  на
ближайшей улице, и об их служении  заветам  Христа  вообще,  публика  была
осчастливлена третьим псалмом и одарена брошюрками о  спасительных  трудах
миссии, а Эйса Грифитс, глава семьи, собрал кое-какие доброхотные  даяния.
Органчик закрыли,  складной  стул  сложили  и  вручили  Клайду,  Библию  и
книжечки псалмов собрала миссис Грифитс, и, когда органчик  был  перекинут
на ремне через плечо Грифитса-старшего, семейство направилось к миссии.
   Все это время Клайд говорил себе, что больше он  не  желает  заниматься
этим, что он и его родные смешны и не похожи  на  других  людей;  "уличные
паяцы" - сказал бы Он, если бы  мог  полностью  выразить  свою  досаду  на
вынужденное участие в этих выступлениях. Он постарается никогда  больше  в
них не участвовать. Чего ради они таскают его за собой? Такая жизнь не  по
нем.  Другим  мальчикам  не  приходится   заниматься   подобными   вещами.
Решительнее, чем когда-либо, он помышлял о бунте,  который  помог  бы  ему
отделаться от всего этого. Пусть старшая сестра ходит по улицам с органом,
- ей это нравится. Младшие сестренка  и  братишка  слишком  малы,  им  все
равно. Но он...
   - Кажется, сегодня вечером публика  была  несколько  внимательнее,  чем
обычно, - заметил Грифитс, шагая рядом с женой. Очарование летнего  вечера
подействовало на него умиротворяюще и заставило  благоприятно  истолковать
обычное безразличие прохожих.
   - Да, в четверг только восемнадцать человек взяли  брошюры,  а  сегодня
двадцать семь.
   - Любовь Христа совершит свое дело, - сказал отец, столько же  стараясь
подбодрить себя, как и жену. - Мирские  утехи  и  заботы  владеют  великим
множеством людей, но, когда скорбь посетит  их,  иные  из  посеянных  ныне
семян дадут всходы.
   - Я уверена в этом.  Мысль  эта  всегда  поддерживает  меня.  Скорбь  и
тяжесть греха в конце концов заставят некоторых понять, что путь их ложен.
   Они повернули в узкую боковую улицу, из которой ранее вышли, и, миновав
несколько домов, вошли в желтое  одноэтажное  деревянное  здание,  широкие
окна которого  и  два  стекла  входной  двери  были  покрыты  светло-серой
краской. Поперек обоих окон и филенок двойной двери было написано:  "Врата
упования. Миссия диссидентов. Молитвенные собрания по средам и субботам от
8 до 10 часов вечера. По воскресеньям - в 11, 3 и 8 часов.  Двери  открыты
для всех". Под этой надписью на каждом окне  были  начертаны  слова:  "Бог
есть любовь", а еще ниже помельче: "Сколько  времени  ты  не  писал  своей
матери?"
   Маленькая группа вошла в желтую невзрачную дверь и скрылась.



2

   Вполне можно предположить, что у семьи, которая так бегло  представлена
читателю,  должна  быть  своя,  отличная  от  других,   история;   так   в
действительности и было. Семья эта представляла собой одну из  психических
и социальных аномалий, - в ее побуждениях и поступках мог  бы  разобраться
только самый  искусный  психолог,  да  и  то  лишь  при  помощи  химика  и
физиолога.  Начнем  с  Эйсы  Грифитса  -  главы  семьи.  Это  был  человек
неуравновешенный и не слишком одаренный - типичный продукт своей  среды  и
религиозных идей, неспособный мыслить самостоятельно, но восприимчивый,  а
потому и весьма чувствительный, к тому же лишенный всякой проницательности
и практического чутья. В сущности, трудно было уяснить, каковы его желания
и что, собственно, привлекает его в жизни. Жена его, как  уже  говорилось,
была тверже характером и энергичнее, но едва ли обладала более верным  или
более практичным представлением о жизни.
   История этого человека и его жены интересна  для  нас  лишь  постольку,
поскольку она касается их сына, двенадцатилетнего Клайда Грифитса.  Скорее
от  отца,  чем   от   матери,   этот   подросток   унаследовал   некоторую
чувствительность  и  романтичность;   при   этом   он   отличался   пылким
воображением и стремлением разобраться в жизни и постоянно мечтал  о  том,
как он выбился бы в люди, если бы ему повезло, о том, куда бы поехал,  что
повидал бы и как по-иному мог бы жить, если бы все было не так, а эдак. До
пятнадцати лет Клайда особенно мучило (и потом еще долго ему  было  тяжело
об этом  вспоминать),  что  призвание  или,  если  угодно,  профессия  его
родителей была в глазах других людей чем-то жалким и недостойным. Родители
проповедовали на  улицах  и  руководили  диссидентской  миссией  в  разных
городах - в Грэнд-Рэпидсе, Детройте, Милуоки, Чикаго, а в последнее  время
в Канзас-Сити; и повсюду окружающие, - по крайней мере мальчики и девочки,
которых он встречал, - с явным презрением смотрели и  на  него  и  на  его
брата и сестер - детей таких родителей! Не раз - к неудовольствию  отца  и
матери, которые никогда не одобряли подобных проявлений  характера,  -  он
вступал в драку с кем-нибудь из мальчишек.  Но  всегда,  побежденному  или
победившему, ему ясно давали  понять,  что  другие  не  уважают  труд  его
родителей, считают их занятие жалким и никчемным. И он непрерывно думал  о
том, что станет делать, когда получит возможность жить самостоятельно.
   Родители  Клайда  оказались  совершенно  неспособными  позаботиться   о
будущности своих детей. Они не понимали, что каждому из  детей  необходимо
дать  какие-то  практические  или   профессиональные   знания;   наоборот,
поглощенные одной идеей - нести людям свет евангельской истины,  они  даже
не подумали устроить  детей  учиться  в  каком-нибудь  одном  городе.  Они
переезжали с места на место, часто в разгар учебного года, в поисках более
широкого поля для своей религиозной деятельности. Порою  эта  деятельность
вовсе не приносила дохода, а поскольку Эйса был не в состоянии  заработать
много, работая садовником или агентом по продаже новинок, - только в  этих
двух занятиях он кое-что смыслил, - в такие времена семья жила впроголодь,
одевалась в лохмотья, и дети не могли ходить в школу. Но что бы ни  думали
о таком положении сами дети, Эйса и его жена и  тут  сохраняли  неизменный
оптимизм; по крайней мере, они уверяли себя в том, что  сохраняют  его,  и
продолжали непоколебимо верить в бога и его покровительство.
   Семья Грифитсов жила там же, где помещалась миссия. И квартира и миссия
были достаточно мрачны, чтобы вызвать уныние у любого юного существа.  Они
занимали весь нижний этаж старого и неприглядного деревянного дома  в  той
части Канзас-Сити, что лежит к северу от Бульвара Независимости и к западу
от Труст-авеню; дом стоял в коротком проезде под названием Бикел,  ведущем
к Миссури-авеню, - улице подлиннее, но  такой  же  невзрачной.  И  все  по
соседству очень слабо, но все  же  мало  приятно  отдавало  духом  деловой
коммерческой жизни, центр которой давно передвинулся к юго-западу от  этих
мест. Миссия Грифитсов находил