ась кварталов за пять от  того  перекрестка,
где дважды в неделю эти энтузиасты выступали под открытым небом со  своими
проповедями.
   Другой стороной дом выходил на мрачные задние дворы  таких  же  мрачных
домов. С улицы дверь вела в обширный зал размером сорок на  двадцать  пять
футов: здесь были расставлены рядами штук шестьдесят  складных  деревянных
стульев и  перед  ними  кафедра;  стены  украшали  карта  Святой  земли  -
Палестины и десятка два отпечатанных на  картоне  изречений  и  текстов  в
таком примерно роде:
   "Вино - обманщик; пить - значит впасть в безумие; кто поддается  обману
- тот не мудр".
   "Возьми щит и латы и восстань на помощь мне". Псалом 34, 2.
   "И что вы - овцы мои, овцы паствы моей; вы - человеки,  а  я  бог  ваш,
говорит господь бог". Книга пророка Иезекииля, 34, 31.
   "Боже* Ты знаешь безумие мое, и грехи мои не сокрыты от  тебя".  Псалом
68, 6.
   "Если вы будете иметь веру  с  горчичное  зерно  и  скажете  горе  сей:
"Перейди отсюда туда", - и она перейдет; и ничего  не  будет  невозможного
для вас". От Матфея, 17, 20.
   "Ибо близок день господень..." Книга пророка Авдия, 1, 15.
   "Злой не имеет будущности". Притчи, 24, 20.
   "Не смотри на вино, как оно краснеет... как змей, оно укусит и  ужалит,
как аспид". Притчи, 23, 31-32.
   Эти всесильные заклинания  были  развешаны  на  грязных  стенах,  точно
серебряные и золотые скрижали.
   Остальная  часть  квартиры  представляла  собою  сложную  и  хитроумную
комбинацию комнат и комнатушек; тут были три маленькие спальни,  гостиная,
выходящая окнами на задний  двор  и  деревянные  заборы  других  таких  же
дворов, затем кухня, она же и столовая, размером ровно в десять квадратных
футов, и маленькая кладовая, где было сложено имущество  миссии:  брошюры,
книжечки псалмов, сундуки, ящики  и  всякие  другие  вещи,  которые  могли
понадобиться не каждый день, но  представляли  в  глазах  семьи  известную
ценность. Эта комнатка-кладовая  примыкала  непосредственно  к  залу,  где
происходили молитвенные собрания, и сюда удалялись мистер и миссис Грифитс
для размышления и для молитвы перед проповедью, или после нее, или  в  тех
случаях, когда им надо было о чем-либо посовещаться.
   Часто Клайд, его сестры и младший брат видели, как мать, или отец,  или
оба вместе увещевали здесь  какую-нибудь  заблудшую  или  полураскаявшуюся
душу, пришедшую просить совета или помощи (чаще помощи).  И  здесь  же  во
время наибольших финансовых затруднений отец и мать  сидели  и  размышляли
или, как иногда беспомощно говорил Эйса Грифитс, молили  бога  указать  им
выход из положения. Как позже стал думать Клайд,  это  плохо  помогало  им
найти выход.
   И все вокруг было так мрачно и уныло, что Клайду стала ненавистна самая
мысль о том, чтобы жить здесь и впредь, а  еще  ненавистнее  -  заниматься
делом, служителям которого приходилось постоянно прибегать  к  кому-то  за
помощью, вечно молиться и выпрашивать подачки.
   Эльвира  Грифитс,  прежде  чем  выйти  замуж  за  Эйсу,   была   просто
полуграмотной девушкой с фермы и очень  мало  задумывалась  над  вопросами
религии. Но, влюбившись в Эйсу, она заразилась от него ядом евангелизма  и
прозелитизма и восторженно и радостно последовала за ним, разделяя все его
рискованные  затеи  и  причуды.  Ей  льстило  сознание,  что   она   может
проповедовать, петь псалмы, что она способна  убеждать  и  подчинять  себе
людей  силою  "слова  божия".  Это  давало   ей   известное   нравственное
удовлетворение и укрепляло желание работать вместе с мужем.
   Изредка иные  слушатели  шли  за  проповедниками  до  их  миссии,  либо
прослышав   о   ней,   приходили   туда   позже   -   странные,   морально
неуравновешенные и неустойчивые люди, каких можно найти повсюду. Все годы,
пока Клайд не мог еще сам распоряжаться  собою,  он  был  обязан  помогать
родителям во время этих собраний. И всегда его больше  раздражали,  нежели
умиляли, все эти приходившие в миссию мужчины и  женщины;  чаще  это  были
мужчины:  отбившиеся  от  дела  рабочие,  бродяги,  пропойцы,  неудачники,
беспомощные и уродливые, которые, казалось, сходились сюда потому, что  им
больше некуда было идти. И всегда  они  возвещали  о  том,  как  бог,  или
Христос,  или  божественное  милосердие  спасли  их  от  того  или   иного
несчастья, и никогда не говорили о том, как сами спасли хоть  кого-нибудь.
И всегда отец и мать говорили "аминь" и "слава господу" и пели  псалмы,  а
после собирали у присутствующих деньги на расходы по содержанию помещения;
сборы, как догадывался Клайд, были скудные; их едва хватало на  то,  чтобы
поддерживать жалкое существование миссии.
   Лишь одно обстоятельство, связанное  с  его  родителями,  по-настоящему
интересовало Клайда: насколько он понимал, где-то на Востоке - в маленьком
городке под названием Ликург, близ Утики - обретался его дядя, брат  отца,
живший совсем по-иному. Этот дядя - его звали Сэмюэл Грифитс - был  богат.
Из случайных замечаний,  оброненных  родителями,  Клайд  понял,  что  дядя
многое мог бы для него сделать, если б только захотел, что он прижимистый,
оборотистый делец, что у него в Ликурге великолепный дом и большая фабрика
воротничков и рубашек, на которой работает не  менее  трехсот  рабочих.  У
дяди есть сын, примерно одного возраста с Клайдом,  и  дочери  -  кажется,
две. Все они жили в роскоши в этом далеком Ликурге, - воображал Клайд. Эти
сведения, по-видимому, так  или  иначе  доходили  на  Запад  через  людей,
знавших Эйсу, и его брата, и их отца. Клайд представлял себе дядю каким-то
Крезом, живущим в довольстве и  роскоши  там,  на  Востоке.  А  здесь,  на
Западе, в Канзас-Сити,  он,  его  родители,  его  брат  и  сестры  кое-как
перебивались со дня на день: их вечным  уделом  была  жалкая,  безысходная
нужда.
   Ни ничто ему не поможет, если только он сам не сумеет  помочь  себе,  -
Клайд рано понял это. Лет в пятнадцать, даже немного раньше,  Клайд  начал
понимать, что к его воспитанию, как и к воспитанию  его  сестер  и  брата,
родители отнеслись, к сожалению, очень небрежно. Теперь ему  трудно  будет
наверстать  упущенное,  поскольку  даже  в  более   состоятельных   семьях
мальчиков и девочек специально учат, готовя к той или  иной  профессии.  С
чего  он  мог  начать  при  таких  условиях?  С  тринадцати  лет  он  стал
просматривать газеты (в дом Грифитсов они не допускались, так  как  чтение
их считалось уж слишком "мирским" занятием) и  из  объявлений  узнал,  что
всюду требуются либо уже квалифицированные работники,  либо  мальчики  для
обучения таким профессиям, которые ничуть его не интересовали. Как  всякий
средний молодой американец с типично американским взглядом  на  жизнь,  он
считал, что простой физический труд ниже его достоинства. Вот еще!  Стоять
у  станка,   укладывать   кирпичи,   стать   плотником,   штукатуром   или
водопроводчиком, когда такие же, как он, мальчики становятся клерками  или
помощниками  фармацевтов,  или  бухгалтерами  и  счетоводами  в  банках  и
различных конторах! Что за жалкая, унизительная  жизнь,  ничуть  не  лучше
той, какую  он  вел  до  сих  пор:  ходить  в  старом  платье,  спозаранку
подыматься по утрам и выполнять всю ту нудную работу,  которой  приходится
заниматься людям физического труда!
   Да, Клайд был столь же тщеславен и горд, сколь беден.  Он  был  из  тех
людей, которые считают себя особенными, не похожими на других. Он  никогда
не  чувствовал  себя  неотделимой  частицей  своей  семьи  и  не  сознавал
по-настоящему, что чем-то обязан тем, благодаря  кому  появился  на  свет.
Наоборот, он был склонен осуждать своих родителей, -  правда,  не  слишком
резко и сурово, с полным пониманием их качеств и  способностей.  Но,  умея
столь здраво судить о других,  он,  однако,  до  шестнадцати  лет  не  был
способен составить какой-то план действий для самого себя и хватался то за
одно, то за другое.
   К этому времени в нем заговорил голос  пола:  его  влекла  и  волновала
красота девушек, и ему хотелось знать, может ли он тоже  нравиться  им.  И
теперь он, естественно,  был  немало  озабочен  собственной  внешностью  и
костюмом: какой у него вид и  какой  вид  у  других  юношей?  Он  мучился,
сознавая, что плохо одет, не так красив и интересен, как мог бы быть.  Что
за несчастье родиться бедным, ниоткуда не ждать помощи и быть не  в  силах
помочь самому себе!
   Стараясь изучить себя во всех зеркалах, какие  только  ему  попадались,
Клайд убеждался, что он вовсе не урод: прямой, точеный нос, высокий  белый
лоб, волнистые блестящие черные волосы и глаза  черные,  порою  печальные.
Однако сознание, что его семья так жалка и что из-за профессии и окружения
его родителей у него никогда не было и  не  будет  настоящих  друзей,  все
больше и больше угнетало его и порождало меланхолию,  которая  не  обещала
для него в будущем ничего хорошего. Порою  он  пробовал  взбунтоваться,  а
затем впадал в оцепенение. Поглощенный мыслью о родителях,  он  забывал  о
своей внешности - он был в самом деле очень недурен, даже привлекателен  -
и истолковывал не в свою пользу заинтересованные, пренебрежительные и в то
же время манящие взгляды, которые бросали на него девушки  совсем  другого
круга, стараясь узнать, нравятся они ему или нет, смелый он или трусишка.
   Однако еще прежде чем  он  стал  хоть  что-то  зарабатывать,  он  вечно
мечтал: ах,  если  бы  у  него  были,  как  у  некоторых  юношей,  хороший
воротничок,  тонкая  рубашка,  изящная  обувь,   хорошо   сшитый   костюм,
щегольское пальто! О, красивая  одежда,  комфортабельная  квартира,  часы,
кольца, булавки... столько юношей щеголяют всем этим!  Многие  мальчики  в
его возрасте -  уже  настоящие  денди!  Некоторые  родители  дарили  своим
сыновьям - его ровесникам  -  автомобили  в  полную  собственность.  Клайд
видел, как они, словно мухи,  летали  взад  и  вперед  по  главным  улицам
Канзас-Сити. И с ними были хорошенькие девушки. А у  него  ничего  нет.  И
никогда не было.
   А  мир  так  богат  возможностями,   и   столько   вокруг   счастливых,
преуспевающих людей. За что же ему  взяться?  Какой  путь  избрать?  Какое
изучить дело, которое дало бы  ему  возможность  выдвинуться?  Он  не  мог
ответить. Он не знал. А эти странные люди - его родители -  сами  не  были
достаточно сведущими и ничего не могли ему посоветовать.



3

   Одно событие, удручающе подействовав на всю семью Грифитсов, усилило  и
мрачное настроение Клайда как раз в то время, когда он  пытался  прийти  к
какому-то практическому решению: его сестра  Эста  (он  был  к  ней  очень
привязан, хотя и имел с нею  мало  общего)  убежала  из  дому  с  актером,
который приезжал на гастроли в местный театр и мимоходом увлекся ею.
   Нужно  сказать,  что  Эста,  хоть  и  получила   строгое   нравственное
воспитание и бывала порой преисполнена  религиозного  пыла,  была  все  же
просто чувственной и безвольной девушкой: она еще не понимала себя и  сама
не знала, чего хочет. Обстановка, в которой жила  Эста,  была  ей  глубоко
чужда. Подобно огромному  большинству,  исповедующему  религию  только  на
словах, она затвердила все догматы веры в раннем  детстве,  сама  того  не
замечая, а смысл этих ежедневно повторяемых слов  и  поныне  оставался  ей
непонятен. От  необходимости  думать  самостоятельно  она  была  избавлена
родительскими наставлениями, законом или "откровением", и до тех пор, пока
со всем этим не столкнулись другие теории, другие положения,  внешние  или
даже внутренние побуждения, она была достаточно защищена.  Но  можно  было
заранее сказать, что едва лишь такое столкновение произойдет,  религиозные
верования, не основанные на ее собственном убеждении и  не  вытекавшие  из
особенностей ее характера, не выдержат и первого толчка. Мысли  и  чувства
Эсты, как и ее брата Клайда, постоянно вертелись вокруг любви, приятной  и
легкой  жизни  -  вещей,  вряд  ли  совместимых  с   религиозными   идеями
самоотречения и самопожертвования. Весь ее внутренний мир и все  ее  мечты
противоречили этим требованиям религии.
   Но у нее не было ни силы Клайда,  ни  его  сопротивляемости,  Она  была
пассивной натурой, со  смутным  влечением  к  красивым  платьям,  шляпкам,
туфелькам, лентам и к прочей мишуре, а религия  запрещала  ей  мечтать  об
этом. По утрам и днем после школы, а иной раз и вечером она  проходила  по
длинным оживленным улицам. Ей  нравились  девушки,  гуляющие  под  руку  и
шепотом поверяющие друг другу какие-то секреты; нравились юноши, - под  их
дурачествами и забавной неугомонностью, свойственной  молодому  животному,
чувствовались сила и значение того настойчивого, инстинктивного стремления
найти себе пару, которое таится за всеми  мыслями  и  поступками  молодого
существа. И когда Эста порою замечала где-нибудь на углу  или  в  подъезде
влюбленную пару или  встречала  томный,  испытующий  взгляд  какого-нибудь
искателя приключений, в ней самой поднималось  смутное  волнение,  нервный
трепет, громко говоривший в пользу всех зримых и осязаемых радостей земной
жизни, а не в пользу бесплотных радостей неба.
   И взгляды юношей пронизывали ее, как невидимые  лучи,  потому  что  она
была хороша собою и с каждым  часом  становилась  все  привлекательнее.  И
влечение молодых людей пробуждало в ней отклик, вызывало те  преобразующие
химические  реакции,  которые  лежат  в  основе  всей   нравственности   и
безнравственности мира.
   Однажды, когда она возвращалась  домой  из  школы,  какой-то  фатоватый
молодой человек заговорил с нею, потому  что  она,  казалось,  всем  своим
видом вызывала на это. И мало что могло бы остановить ее, так как она была
хоть и не страстной, но податливой натурой. Однако дома ее так муштровали,
внушая, сколь необходимо блюсти скромность, сдержанность, чистоту  и  тому
подобное, что,  по  крайней  мере  в  данном  случае,  не  было  опасности
немедленного падения. Но за этой первой  атакой  последовали  другие,  она
стала принимать ухаживания или не так быстро убегала,  и  постепенно  была
разрушена та стена сдержанности, которую воздвигло данное  ей  воспитание.
Она стала скрытной и утаивала от родителей свои похождения.
   Случалось,  молодые  люди,  не  слушая  ее  протестов,  провожали   ее,
заговаривали с ней. Они победили ту чрезмерную  робость,  которая  вначале
помогла ей отстранять  их.  Она  стала  желать  новых  встреч,  мечтать  о
какой-то радостной, чудесной, беззаботной любви.
   Так медленно, но неудержимо росли в ней эти настроения и желания,  -  и
тут наконец появился этот актер,  один:  из  тех  тщеславных,  красивых  и
грубых мужчин, у которых только и есть, что уменье  одеваться  да  внешний
лоск, но нет ни на грош  нравственности,  вкуса,  учтивости  или  хотя  бы
подлинной нежности; зато в нем было много мужского обаяния, и он сумел  за
одну неделю, после нескольких встреч, так вскружить голову Эсте,  что  она
оказалась всецело в его власти. А он, в сущности, был почти  равнодушен  к
ней. Для этого пошляка она была просто одной из многих девчонок - довольно
хорошенькая, явно чувственная и неопытная  дурочка,  которую  можно  взять
несколькими  нежными  словами,  -  надо  лишь  притвориться  влюбленным  и
пообещать ей в будущем, когда она станет его женой, счастливую, привольную
жизнь да поездки по новым местам.
   Но ведь те же слова твердил бы и настоящий влюбленный, который  остался
бы верен навсегда. Она должна сделать только одно, уверял он: уехать с ним
и  стать  его  женой  сейчас  же,  немедля.  К  чему  промедления,   когда
встречаются люди, созданные друг для друга. Здесь,  в  этом  городе,  есть
препятствия к их браку,  -  он  не  может  объяснить,  какие  именно,  это
касается его друзей; но в Сент-Луисе у него есть друг пастор,  который  их
обвенчает. У нее будут новые красивые платья, каких она еще никогда  и  не
видела, восхитительные приключения, любовь. Она будет путешествовать с ним
и увидит огромный мир. У нее не будет никаких забот и тревог, ей  придется
заботиться только о нем... Для  нее  все  это  было  правдой  -  словесным
выражением искренней страсти; для него же это был старый и удобный  способ
обольщения, которым он часто пользовался и раньше, и небезуспешно.
   И за одну неделю, в течение  которой  они  встречались  урывками  -  то
утром, то днем, то вечером, это нехитрое колдовство увенчалось успехом.
   Как-то в апреле в субботу Клайд довольно поздно  вернулся  домой  после
дальней  прогулки  (он  предпринял  ее,  чтобы  избежать   обычных   своих
обязанностей во время субботнего молитвенного собрания)  и  нашел  отца  и
мать в тревоге: Эста исчезла. Она по обыкновению играла на органе  и  пела
во время этого собрания и казалась такой же, как всегда. Потом ушла в свою
комнату, сказав, что чувствует себя  не  совсем  хорошо  и  рано  ляжет  в
постель. Но в одиннадцать часов, как раз перед возвращением  Клайда,  мать
случайно заглянула к ней в комнату и обнаружила, что ее  нет  ни  там,  ни
где-либо поблизости. Какая-то перемена в комнате - не видно было платьев и
некоторых мелочей, исчез  старый  чемодан  -  привлекла  внимание  матери.
Обыскали весь дом и убедились, что Эсты нигде нет;  тогда  Эйса  вышел  на
улицу и прошел по ней из конца в конец. Эста иногда гуляла одна или просто
выходила в свободное время посидеть под окнами миссии.
   Но и эти поиски были тщетны. Тогда Клайд и отец прошли до угла и дальше
по Миссури-авеню. Эсты нигде не было. В полночь они вернулись, и  волнение
в доме, разумеется, усилилось.
   Сперва предположили, что Эста, ничего не сказав, отправилась куда-то на
прогулку; но  когда  часы  пробили  половину  первого,  потом  час,  потом
половину второго, а Эсты все не было, они уже хотели дать знать в полицию.
Но тут Клайд, войдя в комнату сестры, увидел  на  ее  узенькой  деревянной
кровати приколотую к подушке записку -  послание,  ускользнувшее  от  глаз
матери.  Он  кинулся  к  ней,  охваченный  предчувствием;  он  ведь  часто
спрашивал себя, каким способом  известит  родителей,  если  решится  тайно
уехать от них: он знал, что они по доброй воле никогда  его  не  отпустят,
если только сами не предусмотрят все до мелочей. А теперь исчезла Эста,  и
вот записка от нее, - конечно, такая же, какую мог бы оставить и он. Клайд
нетерпеливо схватил ее, спеша прочитать, но  в  это  мгновение  в  комнату
вошла мать и, увидев у него в руках листок бумаги, воскликнула:
   - Что это? Записка? От нее?
   Он протянул ей записку, мать  развернула  ее  и  быстро  прочла.  Клайд
заметил, как  широкое  строгое  лицо  матери,  всегда  красновато-смуглое,
побелело, когда она повернулась к дверям.  Крупный  рот  сжался  в  резкую
прямую линию. Большая сильная рука, державшая на весу  маленькую  записку,
чуть-чуть дрожала.
   - Эйса! - позвала она, входя в соседнюю комнату, где ждал муж; курчавые
седеющие волосы на его круглой голове растрепались. - Прочти это!
   Клайд, последовавший  за  матерью,  увидел,  как  отец  нервно  схватил
записку пухлой рукой, и  его  старческие,  вялые,  обмякшие  губы  странно
задвигались. Всякий, кто хорошо знал его, сказал бы, что  именно  с  таким
видом Эйса и прежде принимал суровые удары судьбы.
   - Тц! Тц! Тц! - только это он сначала и произнес -  звук,  показавшийся
Клайду весьма мало выразительным. Новое: "Тц!  Тц!  Тц!"  -  и  Эйса  стал
покачивать головой из  стороны  в  сторону.  Затем  со  словами:  "Как  ты
думаешь, почему она это сделала?" - он повернулся и уставился на  жену,  а
та в ответ беспомощно смотрела на него. Затем он принялся расхаживать взад
и вперед по  комнате,  заложив  руки  за  спину,  делая  короткими  ногами
неестественно  большие  шаги  и   покачивая   головой,   и   снова   издал
бессмысленное: "Тц! Тц! Тц!"
   Миссис Грифитс всегда сильнее чувствовала, живее на все отзывалась, чем
ее муж, - и теперь,  в  этом  тяжелом  испытании,  она  вела  себя  иначе,
естественнее. Какое-то возмущение,