Не успела  она  договорить,  как  ей  стало  стыдно  своей  слабости  и
унизительных признаний:  она  была  убеждена,  что  именно  это  в  ней  и
неприятно Клайду.
   - Роберта, милая! - быстро и нежно сказал Клайд, обнимая  ее,  искренне
огорченный своей небрежностью. - Не надо  так  плакать,  хорошая  моя!  Не
надо! Я не хотел делать тебе больно, честное слово, не хотел! Я  знаю,  ты
очень огорчалась, это были плохие дни для тебя. Я знаю, как тебе тяжело  и
сколько ты перенесла. Только не Плачь  так!  Я  люблю  тебя,  как  раньше,
правда же, и всегда буду любить. Мне так жаль, что я тебя обидел!  Честное
слово, жаль! Я никак не мог уйти сегодня вечером и в ту пятницу тоже.  Это
было просто невозможно! Но больше я не буду так... я постараюсь вести себя
лучше, честное слово! Ты моя милая, дорогая девочка. У тебя  такие  чудные
волосы, и глаза, и такая прелестная фигурка. Правда, Берта! И танцуешь  ты
не хуже других. И ты очень красивая. Перестань,  дорогая,  ну  пожалуйста!
Мне так жаль, что я тебя обидел.
   По временам, как почти каждый  человек  при  подобных  обстоятельствах,
Клайд был способен на  подлинную  нежность,  вызываемую  воспоминаниями  о
пережитых им самим разочарованиях, печалях  и  лишениях.  В  такие  минуты
голос его звучал кротко и нежно. Он становился ласков, как может мать быть
ласкова с ребенком. Это  бесконечно  привлекало  Роберту.  Но  эти  порывы
нежности были так же непродолжительны,  как  и  сильны.  Они  походили  на
летнюю грозу: вдруг налетали и столь же быстро проносились. Но этой минуты
было довольно, чтобы Роберта почувствовала: он понимает  и  жалеет  ее  и,
может быть,  за  это  любит  еще  больше.  Не  так  уж  все  плохо.  Клайд
принадлежит ей, и ей принадлежат его любовь и сочувствие. И эта  мысль,  и
его ласковые слова утешили ее, она стала вытирать глаза и вслух  пожалела,
Что оказалась такой плаксой. Пусть он простит ее за  то,  что  она  своими
слезами смочила манишку его безупречной белой сорочки. Она больше не будет
такой, пусть только Клайд простит ее на этот раз.  И  Клайд,  растроганный
силой страсти, которой он и не подозревал  в  Роберте,  целовал  ее  руки,
щеки, губы.
   Среди этих ласк и поцелуев он вновь уверял ее  безумно  и  лживо  (ведь
теперь хотя и по-другому, но так же сильно, а быть может, и  сильнее,  его
влекла Сондра), что она - и первая,  и  последняя,  и  самая  большая  его
любовь. И Роберта подумала, что была к нему несправедлива.  Ее  положение,
может быть, и не блестяще, но куда прочнее, чем было в  прошлом,  прочнее,
чем положение тех, других: они могут встречаться с Клайдом в обществе,  но
им не известно, как сладостна его любовь.



32

   И вот Клайд стал  признанным  членом  ликургского  светского  общества,
участником всех зимних развлечений. После того  как  Грифитсы  представили
его своим друзьям и знакомым, его, естественно, стали принимать  почти  во
всех видных домах. Но в этом крайне замкнутом кругу,  где  буквально  все,
кто занимал какое-то  положение,  знали  друг  друга,  состояние  кошелька
значило не меньше, а в некоторых отношениях даже  больше,  чем  родство  и
связи. В видных семействах считалось неоспоримой истиной,  что  не  только
происхождение,  но  богатство  -  основа  основ  всякого   счастливого   и
добропорядочного супружества. Поэтому, хотя  и  признавалось,  что  Клайд,
безусловно,  приемлем  в  обществе,  родители,  однако,  не  считали   его
подходящим женихом для своих дочерей, так как,  по  слухам,  средства  его
были весьма скудны. И, не забывая посылать ему приглашения, они  в  то  же
время не забывали предупредить своих детей и  родственников,  что  слишком
частые встречи с ним нежелательны.
   Однако Сондра и ее  компания  отнеслись  к  нему  очень  дружелюбно,  а
предостережения и замечания  родителей  и  друзей  пока  были  не  слишком
строги, и потому Клайда  часто  приглашали  на  такие  вечера  и  собрания
молодежи, которые его больше всего интересовали: на те, которые начинались
и заканчивались танцами. И хотя кошелек его  был  тощ,  он  делал  успехи.
Сондра, которая не на шутку увлеклась им, очень скоро поняла, что денег  у
него в обрез, и старалась сделать так, чтобы дружба с нею  была  для  него
возможно менее  разорительна.  Ее  примеру  последовали  Бертина  и  Грэнт
Крэнстоны и многие другие  -  поэтому  в  большинстве  случаев  Клайд  мог
принимать участие в различных вечерах и развлечениях,  особенно  если  они
происходили в самом Ликурге, и ничего при этом не  тратить.  А  когда  его
приглашали  за  город,  кто-нибудь  из  компании  подвозил  его  в   своем
автомобиле.
   После  новогодней  поездки  в  Скенэктеди,  сыгравшей  большую  роль  в
отношениях Клайда и Сондры, - в тот  раз  яснее,  чем  когда-либо  прежде,
Сондра почувствовала, как сильно ее влечет к нему, - чаще всего именно она
заезжала за ним в своем автомобиле. Он и в самом деле очень  ей  нравился.
Его поклонение льстило ее тщеславию и в то же время задевало более  тонкую
струнку ее натуры: ей так хотелось иметь  рядом  кого-то  вроде  Клайда  -
юношу, который нравился бы ей, был из хорошего общества и  притом  всецело
от нее зависел. Она знала, что родители не одобрят ее сближения с Клайдом,
потому что он беден. Вначале она и не думала ни о какой близости с ним, но
теперь ей смутно этого хотелось.
   Однако  первый  удобный  случай  для   новых   откровенных   разговоров
представился только недели  через  две  после  встречи  Нового  года.  Они
возвращались из Амстердама  с  веселой  вечеринки.  Доставив  домой  Беллу
Грифитс, а затем Грэнта  и  Бертину  Крэнстон,  Стюарт  Финчли,  правивший
автомобилем, обернулся и крикнул:
   - Теперь мы отвезем вас, Грифитс!
   Но Сондра, которой еще не хотелось расставаться с  Клайдом,  сейчас  же
предложила:
   - Давайте заедем сначала к нам, я напою вас горячим шоколадом, а  потом
вы пойдете домой. Хотите?
   - Еще бы, конечно, хочу, - весело ответил Клайд.
   - Ладно, поехали, - отозвался Стюарт. - Но только я сразу  лягу  спать.
Уже четвертый час.
   - Вот хороший брат, - сказала Сондра. - Ты у нас спящая красавица,  это
известно!
   Поставив машину в гараж, все трое через  черный  ход  прошли  в  кухню.
Стюарт  ушел,  а  Сондра,  усадив  Клайда  за  стол   прислуги,   занялась
приготовлением шоколада.  Клайда  поразила  сложная  кухонная  утварь:  он
никогда не видел ничего подобного  и  с  удивлением  разглядывал  все  эти
признаки богатства и благоденствия.
   -  Какая  огромная  кухня,  -  сказал  он.   -   Сколько   тут   всяких
приспособлений для стряпни!
   Она поняла, что все это непривычно для него и едва ли он бывал в  такой
обстановке до приезда в Ликург,  а  значит,  его  нетрудно  удивить,  -  и
ответила небрежно:
   - Вы находите? Разве не все кухни одинаковы?
   Клайд, слишком хорошо знакомый с бедностью, понял из слов  Сондры,  что
она едва ли имеет представление о более скромной обстановке,  чем  эта,  и
проникся еще большим благоговением перед миром,  в  котором  она  жила,  -
миром изобилия. Какое богатство! Что за счастье жениться на такой  девушке
и каждый день пользоваться  всей  этой  роскошью.  Иметь  повара  и  слуг,
огромный дом, автомобиль,  не  работать  на  кого-то,  а  только  отдавать
приказания. Эта мысль совсем захватила его. Кокетливые обдуманные движения
Сондры показались ему теперь еще более очаровательными.  Видя,  как  много
значат для Клайда вещи, Сондра захотела подчеркнуть,  что  все  окружающее
неотделимо от нее самой. Она поняла, что для Клайда она, как ни  для  кого
на свете, яркая звезда, воплощение роскоши и социального превосходства.
   Приготовив  шоколад  в  простой  алюминиевой  кастрюльке,  она,   чтобы
поразить  Клайда,  принесла  из   соседней   комнаты   серебряный   сервиз
великолепной  работы,  налила  шоколад  в  серебряный  чеканный  бокал   и
поставила его перед Клайдом. Затем, легко подпрыгнув, уселась  тут  же  на
столе.
   - Здесь очень уютно, правда? - сказала она. - Я ужасно люблю забираться
на кухню, но это можно только когда нет повара. Он никого сюда не пускает.
   - Да что вы? - воскликнул Клайд,  не  представлявший,  как  ведут  себя
повара в частных домах.
   Это изумленное восклицание окончательно убедило Сондру, что он вырос  в
очень бедной семье. Однако это ее не оттолкнуло: Клайд уже  слишком  много
для нее значил. И когда он воскликнул: "Как это  чудесно,  что  мы  сейчас
вместе, - правда, Сондра? Подумать  только,  ведь  я  весь  вечер  не  мог
сказать вам  ни  слова  наедине!"  -  такая  фамильярность  ничуть  ее  не
рассердила.
   - Вам приятно? Я очень рада.
   И улыбнулась слегка надменно, но ласково.
   Она сидела перед ним в вечернем платье из белого  атласа,  ее  ножки  в
маленьких туфельках были так  близко  от  него,  тонкий  аромат  ее  духов
щекотал  ему  ноздри...  Клайд  был  взволнован.  Она   воспламеняла   его
воображение. Пред ним было воплощение юности, красоты, богатства. Какая  в
этом сила! А она,  чувствуя,  как  горячо  он  восхищается  ею,  понемногу
заражалась его восторженным волнением, - и ей уже казалось, что она  могла
бы полюбить его, очень полюбить... У него такие блестящие,  темные,  такие
выразительные глаза! А волосы! Они так красиво падают на его белый  лоб  -
прямо тянет погладить их, дотронуться до его щеки. И  руки  у  него  такие
тонкие, нервные, изящные! Она заметила их красоту,  как  замечали  до  нее
Роберта, Гортензия и Рита.
   Но теперь Клайд молчал. Это было трудное, напряженное молчание, ибо  он
боялся дать волю словам. Он думал: "Если б только я мог сказать ей,  какая
она красавица! Если бы я мог обнять ее и целовать, целовать,  целовать,  и
чтобы она тоже целовала меня!" И странно, в отличие  от  того,  что  он  с
самого  начала  испытывал  к  Роберте,  его  мысли  о   Сондре   не   были
чувственными, ему просто хотелось любовно и нежно заключить в объятия  эту
совершенную красоту. И  его  глаза  красноречиво  говорили  о  силе  этого
желания. Сондра заметила это и немного смутилась: такое настроение  Клайда
пугало ее, но при этом и любопытство одолевало -  что  же  дальше?  И  она
сказала на смешливо:
   - Вы, кажется, хотите сказать мне что-то очень важное?
   - Я хотел бы сказать вам  очень  многое,  Сондра,  если  бы  только  вы
позволили! - с жаром ответил он. - Но вы запретили мне...
   - Да, запретила.  Самым  серьезным  образом.  И  я  рада,  что  вы  так
послушны.
   И она с лукавой улыбкой посмотрела на него,  словно  говоря:  "А  вы  в
самом деле верите, что я это всерьез?"
   Взволнованный этим многозначительным взглядом, Клайд вскочил,  взял  ее
руки в свои и, глядя ей прямо в глаза, спросил:
   - Неужели вы совсем запретили мне говорить, Сондра? Нет, не может быть!
Я так хотел бы сказать вам все, что думаю!
   Его глаза говорили яснее слов. Сондра сознавала, что его слишком  легко
воспламенить,  и  все  же  ей  хотелось  дать  ему   волю.   Она   немного
отстранилась.
   - Ну, конечно, запретила. Вы уж слишком серьезно ко всему относитесь, -
сказала она и тут же невольно улыбнулась.
   - Но я не могу справиться с собой, Сондра, не могу! Не могу! - начал он
горячо, почти неистово. - Вы не знаете, что вы со  мной  делаете.  Вы  так
прекрасны! Да, прекрасны, вы это знаете. Я все  время  думаю  о  вас.  Это
правда, Сондра! Вы сводите меня с ума. Я ночей не сплю - все думаю о  вас.
Да, да, я просто как безумный!  Я  места  себе  не  нахожу.  После  каждой
встречи с вами я ни о чем больше думать не могу. Вот сегодня вы  танцевали
со всеми этими молодыми людьми... прямо не знаю, как  я  это  выдержал!  Я
хотел бы, чтобы вы танцевали только со мной, больше ни с кем. У вас  такие
дивные глаза, Сондра, и такой прелестный  рот,  и  подбородок,  и  вы  так
очаровательно улыбаетесь!
   Он поднял руки, словно для того, чтобы приласкать ее, но сразу  опустил
их и мечтательно и восторженно смотрел ей  в  глаза,  как  может  смотреть
верующий в глаза святого... и вдруг обнял ее и привлек к себе.  Охваченная
трепетом, наполовину завороженная его речами, Сондра,  вместо  того  чтобы
решительно отстраниться, как она сделала бы в любом другом случае,  только
глядела на него. Она была зачарована его восторгом, захвачена  и  опьянена
его страстью, ей казалось, что она могла бы полюбить его так  сильно,  как
он этого жаждет, очень, очень полюбить... если бы только посмела. Он такой
красивый, и ее влечет к нему. Он просто удивительный, хоть и беден, зато в
нем столько энергии и страсти, как ни  в  одном  из  знакомых  ей  молодых
людей. Если бы только ей не мешала мысль  о  родителях  и  о  положении  в
обществе! Как хорошо было бы поддаться этому чудесному волнению наравне  с
Клайдом! И в ту же минуту она подумала, что, если родители узнают все это,
ей придется не только отказаться от удовольствия еще больше  сблизиться  с
Клайдом, но и вовсе прекратить знакомство с  ним.  Эта  мысль  испугала  и
отрезвила Сондру, - но лишь на мгновение: ее все равно тянуло к нему. В ее
глазах было столько тепла и нежности, на губах играла улыбка.
   - Я не должна позволять вам говорить такие вещи. Конечно, не должна,  -
слабо протестовала она, нежно глядя на него. - Это нехорошо,  я  знаю,  но
все-таки...
   - Почему нехорошо? Что  в  этом  дурного,  Сондра?  Почему  мне  нельзя
говорить, ведь я так люблю вас!
   Его глаза затуманились печалью. Она это заметила.
   - Ну вот! - воскликнула она. - Но я... я... - и запнулась; она чуть  не
сказала: "Не думайте, что нам позволят продолжать в том  же  духе",  -  но
вместо того прибавила: - Я еще слишком мало знаю вас.
   - О, Сондра, но ведь я так люблю вас, я с ума схожу! Неужели вы совсем,
совсем равнодушны ко мне?
   Она колебалась,  не  зная,  что  ответить,  -  и  тогда  в  его  глазах
отразились мольба, страх, печаль.  Это  подействовало  на  Сондру.  Она  в
нерешительности смотрела на Клайда, спрашивала себя, к чему может привести
такая безрассудная любовь. А  он,  заметив  неуверенность  в  ее  взгляде,
притянул ее к себе  и  поцеловал.  Вместо  того  чтобы  рассердиться,  она
несколько мгновений добровольно и радостно лежала в  его  объятиях,  потом
быстро выпрямилась: сознание, что она позволила ему целовать себя, и мысль
о том, как он может это истолковать, разом заставили ее опомниться.
   - Теперь вам, пожалуй, лучше уйти, - сказала  она  решительно,  но  без
гнева.
   И Клайд, сам удивленный и немного испуганный своей  смелостью,  спросил
робко и покорно:
   - Рассердились?
   Сондра почувствовала его покорность, покорность раба пред владыкой (это
было ей и приятно и в то же  время  неприятно,  потому  что  она,  подобно
Роберте и Гортензии, предпочитала покоряться, а не властвовать) и покачала
головой.
   - Очень поздно, - сказала она и ласково и чуть грустно улыбнулась.
   Клайд понял, что нельзя больше ничего говорить, и у  него  не  было  ни
мужества, ни  оснований  для  того,  чтобы  настаивать;  он  взял  пальто,
печально и послушно посмотрел на Сондру и вышел.



33

   Роберта скоро  убедилась,  что  ее  предчувствия  и  опасения  не  были
напрасными. Точно так же, как и прежде, Клайд в последнюю  минуту  отменял
свои обещания или просто не являлся в назначенный день, не предупредив ее,
а потом, по обыкновению, уверял, что не виноват  и  никак  не  мог  иначе.
Порой она жаловалась и упрекала его, а иногда только молчаливо и сдержанно
тосковала, - но этим уже ничего нельзя было изменить  и  исправить.  Клайд
был теперь отчаянно влюблен в Сондру, и, что бы ни делала  Роберта,  ничто
не могло повлиять на него, тронуть его. Сондра была слишком очаровательна!
   И, однако, Роберта каждый день проводила долгие рабочие  часы  в  одной
комнате с Клайдом, а потому он не мог не чувствовать, какие  мысли  гнетут
ее, - печальные, мрачные, безнадежные мысли.  По  временам  он,  казалось,
слышал их  с  такой  мучительной  ясностью,  точно  это  были  жалобные  и
обвиняющие голоса. И тогда  невольно  -  просто  чтобы  утешить  ее  -  он
говорил, что хотел бы провести с нею вечер и зайдет к ней, если она  будет
дома. А она была в таком смятении и все еще так любила его, что  не  могла
противиться искушению видеть его у себя. Когда же Клайд  приходил  к  ней,
воспоминания прошлого и даже сама эта комната содействовали новой  вспышке
прежнего чувства.
   Однако Клайд, безумно - наперекор всем реальным условиям -  надеясь  на
какое-то  светлое  будущее,  сильнее  чем  когда-либо,  опасался,  как  бы
нынешние отношения  с  Робертой  ему  не  повредили.  Что,  если  об  этом
как-нибудь узнает Сондра? Тогда все  погибло!  Или  вдруг  Роберте  станет
известно о его увлечении Сондрой, и  она  в  порыве  обиды  и  негодования
разоблачит его... Ведь после Нового  года  он  очень  часто  по  утрам  на
фабрике  говорил  Роберте,  что  неожиданное  приглашение  от   Грифитсов,
Гарриэтов или других светских знакомых помешает ему прийти к ней  вечером,
хотя и обещал ей это днем или двумя раньше. И потом, уже три  раза  бывало
так, что Сондра заезжала за ним в  своем  автомобиле,  и  он  исчезал,  ни
словом не предупредив Роберту, надеясь,  что  до  следующего  утра  сумеет
придумать какое-нибудь оправдание и этим все загладит.
   То  была  ненормальная,  хотя  и  не  столь  беспримерная,  как   может
показаться, смесь тяготения и неприязни; и в  конце  концов  Клайд  решил:
будь что будет, он должен как-то разорвать эти узы, даже если это окажется
для Роберты смертельным ударом (что ему до того? Он никогда не  обещал  на
ней жениться!). Он должен порвать с нею, даже рискуя своим  положением  на
фабрике, если Роберта не согласится безропотно его отпустить. Но временами
он казался самому себе коварным, бесстыдным и жестоким соблазнителем: ведь
он обманул девушку, которая сама никогда не подумала бы о сближении с ним.
И так странны капризы сладострастия: именно благодаря этому  настроению  -
вопреки лжи, уверткам, невниманию, нарушенным обещаниям  и  несостоявшимся
встречам - вновь сбывалось наложенное на Адама и его потомке  в  адское  -
или небесное - заклятие: "И будет к жене твоей влечение твое".
   Надо еще заметить,  что  гак  как  Роберта  и  Клайд  были  неопытны  и
несведущи, они пользовались только самыми простыми и неудовлетворительными
противозачаточными средствами.  И  вот  странное  совпадение:  в  середине
февраля Клайд, видя все большую благосклонность Сондры,  почти  уже  решил
раз и навсегда положить конец не только  физической  связи,  но  и  вообще
всяким отношениям с Робертой; в это  же  время  и  она  тоже  начала  ясно
понимать, что, хотя Клайд еще  колеблется,  а  сама  она  по-прежнему  его
любит, все попытки удержать его тщетны, и, быть может,  для  ее  гордости,
если не для душевного спокойствия, ей лучше уехать, найти  другую  работу,
которая давала  бы  возможность  жить  и  немного  помогать  родным,  -  и
постараться забыть Клайда. Но, к ее отчаянию и ужасу, вышло иначе. Однажды
утром, когда она пришла на фабрику, ее лицо выражало сомнения и страхи еще
более тяжкие и мучительные, чем те, что одолевали ее до сих пор.  Вдобавок
к горьким мыслям о том,  что  Клайд  к  ней  охладел,  ее  вдруг  потрясло
страшное подозрение: даже уехать теперь не удастся! Оба они  были  слишком
нерешительны и сентиментальны, и она не могла побороть своей любви к нему,
- и вот теперь, когда это было наименее  желательно  для  них  обоих,  она
забеременела.
   С тех пор как она уступила обольщениям Клайда, она всегда считала дни и
радовалась, убеждаясь, что все благополучно. Но теперь  прошло  уже  сорок
восемь часов после точно высчитанного срока - и ничего! А Клайд уже четыре
дня не приходил к ней и на фабрике вел себя сдержаннее и равнодушнее,  чем
когда-либо.
   А теперь - это!
   У нее нет никого, кроме Клайда, ей не к кому больше  обратиться.  А  он
стал таким чужим и равнодушным.
   Роберту охватил страх, она чувствовала, что, поможет ли