о
теперешнем положении семьи Клайда, о деятельности его родителей в качестве
руководителей миссии, об их крайней набожности, граничащей с фанатизмом, о
своеобразии их религиозных верований; говорилось даже о том, что в  ранней
юности Клайда тоже заставляли ходить вместе со всей  семьей  по  улицам  и
петь псалмы, - разоблачение,  которое  почти  так  же  неприятно  поразило
общество в Ликурге и на Двенадцатом озере, как и самого Клайда.
   А  миссис  Грифитс,  честная  и  глубоко  искренняя  в  своей  вере   и
деятельности, без колебаний сообщала репортерам, которые  являлись  к  ней
один за другим, все подробности о миссионерских  трудах  своих  и  мужа  в
Денвере и других местах.  Рассказала  она  и  о  том,  что  ни  Клайд,  ни
остальные дети никогда не знали обычных детских  радостей  и  развлечений.
Однако ее мальчик, в чем бы его теперь  не  обвиняли,  не  был  дурным  по
природе своей, и она не  верит,  что  он  действительно  виновен  в  таком
преступлении.  Тут  какое-то  несчастное  стечение  обстоятельств,  и  он,
конечно,  объяснит  это  на  суде.  Но  если  он  и  совершил   что-нибудь
безрассудное,  во  всем  виновата   несчастная   случайность,   прервавшая
несколько лет назад деятельность миссии в Канзас-Сити  и  заставившая  всю
семью переехать в Денвер, так что Клайд был предоставлен  самому  себе.  И
это по ее совету он написал  богатому  брату  ее  мужа  в  Ликург,  что  и
повлекло за собою его переезд туда.
   Клайд у себя в камере читал эти сообщения, и его мучило жгучее  чувство
унижения и досады. Наконец он написал матери о своем неудовольствии: зачем
она рассказывает так много о прошлом и об их  миссионерской  деятельности,
ведь она знает, что он никогда не любил этого и терпеть не мог  ходить  по
улицам. Очень многие смотрят на это  совсем  иначе,  чем  она  и  отец,  в
частности, его дядя и двоюродный брат и все те богатые  люди,  с  которыми
ему довелось познакомиться и которые сумели  устроить  свою  жизнь  совсем
по-иному и с несравненно большим блеском. Теперь, говорил он себе, Сондра,
конечно, прочтет все это, все, что он надеялся скрыть.
   Однако, несмотря ни на что, он невольно думал о матери  с  нежностью  и
уважением - так много было в ней силы и искренности,  а  ее  неизменная  и
непоколебимая любовь к нему глубоко его трогала. В ответ на его письмо она
написала, что ей очень жаль, если она сделала ему больно или оскорбила его
чувства. Но разве не следует всегда говорить правду? Пути господни ведут к
добру, и никакое зло  не  может,  конечно,  возникнуть  из  служения  делу
господа. И Клайд не должен просить ее лгать. Но если он скажет хоть слово,
она с радостью попытается достать денег и приедет, чтобы ему помочь... она
будет сидеть с ним в камере и думать вместе с ним о его спасении и держать
его руки в своих... Но Клайд хорошо знал, что  она  будет  ждать  от  него
правды, неотступно глядя ему прямо в глаза своими ясными голубыми глазами.
И потому, подумав, он решил, что ей пока не нужно приезжать. Сейчас он  бы
этого не вынес.
   Ибо  перед  ним,  подобно  огромной  базальтовой   скале   над   бурным
разгневанным морем, стоял суд, а это означало свирепое нападение  Мейсона,
на которое он сможет отвечать главным образом небылицами, сочиненными  для
него Джефсоном и Белнепом. Хотя  он  и  старался  успокоить  свою  совесть
мыслью о том, что в последнюю минуту у него не  хватило  мужества  ударить
Роберту, тем не менее рассказать эту новую историю и стоять на своем  было
для него бесконечно трудной задачей. Это понимали оба адвоката, и  поэтому
Джефсон все чаще появлялся  у  двери  в  камеру  Клайда,  приветствуя  его
словами:
   - Ну, как сегодня наши делишки?
   Как странно  выглядели  грубые,  неряшливые,  небрежно  сшитые  костюмы
Джефсона!  И  его  истрепанная  темно-коричневая   мягкая   шляпа,   низко
надвинутая на глаза!  И  длинные,  костлявые  узловатые  руки,  в  которых
чувствовалась  огромная  сила!  И  холодные,  маленькие  голубые  глаза  -
проницательные, полные  хитрости  и  непреклонной  решимости,  которую  он
старался передать Клайду, - и это ему отчасти удавалось!
   - Ну, кто еще являлся сегодня? Проповедники, деревенские  девчонки  или
парни Мейсона?
   Он  спрашивал  так  потому,  что  Клайда  все  время   осаждала   самая
разнообразная публика, жадная до уголовных сенсаций и скандальных любовных
историй; печальная гибель Роберты и существование ее  красивой  и  богатой
соперницы не давали  покоя  любопытным.  Приходили  мелкие  провинциальные
адвокаты, врачи, лавочники, сельские евангелисты или пасторы -  все  народ
тупой и неотесанный, друзья и знакомые разных  городских  чиновников;  они
появлялись у двери камеры Клайда спозаранку,  часто  в  самые  неожиданные
минуты, и, осмотрев его любопытными, или злыми, или  испуганными  глазами,
задавали вопросы вроде следующих: "Молитесь ли вы,  брат?  Преклоняете  ли
колена для молитвы?" (При этом Клайд всегда  вспоминал  отца  и  мать.)  И
далее: "Примирился ли он с богом? Неужели он и вправду отрицает, что  убил
Роберту Олден?" Девицы спрашивали: "Говорят, вы влюблены? А как ее  зовут?
А где она сейчас? Расскажите, нам, пожалуйста! Мы никому  не  скажем!  Она
будет на суде?" Клайд старался не обращать внимания на такие  вопросы  или
отвечал так двусмысленно, уклончиво и безразлично, как только мог. Они его
раздражали, но ведь и Белнеп и Джефсон постоянно  внушали  ему,  что  ради
собственной пользы он должен казаться возможно  более  веселым,  бодрым  и
приветливым. Потом  являлись  журналисты  и  журналистки  в  сопровождении
художников или фотографов, интервьюировали его, снимали и зарисовывали. Но
с этими людьми, по  совету  Белнепа  и  Джефсона,  он  обычно  отказывался
разговаривать или отвечал только  заранее  подсказанными  ему,  заученными
фразами.
   - Говорите, что хотите, - весело поучал его Джефсон, - лишь  бы  ничего
не сказать. Не вешайте носа. И чтобы с лица не сходила улыбка, понятно? Вы
не забываете зубрить свою шпаргалку? (Джефсон снабдил Клайда  отпечатанным
на машинке длинным списком вопросов,  которые  наверняка  зададут  ему  на
суде; на каждый вопрос он должен будет  дать  именно  такой  ответ,  какой
заготовлен в этой шпаргалке, -  или  пусть  теперь  же  сочинит  и  выучит
что-нибудь получше. Все вопросы касались поездки на  озеро  Большой  Выпи,
причины, заставившей его купить  вторую  шляпу,  пережитого  им  душевного
перелома: почему, когда, где?) Для вас это  "Отче  наш",  понимаете?  -  А
потом он  закуривал  папиросу,  но  никогда  не  предлагал  Клайду:  чтобы
прослыть воздержанным юношей, Клайд не должен был курить здесь.
   И после каждого визита Джефсона Клайд некоторое время  сам  верил,  что
сумеет вести себя в точности так, как  наставлял  его  адвокат:  быстро  и
уверенно войдет в зал суда, стойко выдержит  все  взгляды  -  даже  взгляд
самого Мейсона, забудет (даже  давая  показания  как  свидетель)  о  своем
страхе перед ним, о том, как  ужасны  все  эти  известные  Мейсону  факты,
которые он должен объяснить с помощью напечатанных в шпаргалке  ответов...
забудет Роберту и ее последний крик и  душевную  боль  и  муку,  вызванную
потерей Сондры и всего ее веселого, блестящего мирка.
   Но когда вновь наступала ночь  или  когда  приходилось  проводить  весь
долгий  день  в  обществе  сухопарого,  бородатого  Краута  или   хитрого,
изворотливого  Сиссела  (они  вечно  околачивались  поблизости   и   часто
подходили к двери камеры, чтобы окликнуть его: "Как живем?"  -  и  завести
разговор о городских происшествиях или сыграть в шашки или шахматы), Клайд
все больше и больше мрачнел и начинал думать, что в конце концов, пожалуй,
у него нет никакой надежды на спасение. Ведь он  совсем  одинок,  если  не
считать адвокатов, матери, брата  и  сестер!  От  Сондры,  разумеется,  ни
слова. Оправившись немного от  первого  потрясения  и  ужаса,  она  теперь
несколько иначе думала о Клайде: в  конце  концов,  быть  может,  он  убил
Роберту и сделался отверженным, жертвой, только из-за любви к ней.  И  все
же общество относилось к нему так враждебно, с таким ужасом,  что  она  не
отважилась даже думать о том, чтобы  написать  ему  хоть  слово.  Ведь  он
убийца! И вдобавок  эта  его  жалкая  семья!  В  газетах  пишут,  что  его
родители, живущие на Западе, - просто уличные  проповедники  и  сам  Клайд
мальчиком распевал псалмы на улицах!
   Но порою она невольно опять вспоминала о его  пылкой,  безрассудной  и,
очевидно, всепожирающей страсти. Как горячо он,  должно  быть,  ее  любил,
если мог решиться на такое ужасное дело! Быть может,  когда-нибудь,  много
позже, когда об этой  истории  немного  забудут,  можно  будет  как-нибудь
осторожно, не подписываясь, ему написать? Пусть он знает,  что  не  совсем
забыт, ведь он так горячо ее любил. Но нет, нет...  родители...  если  они
узнают или заподозрят... и общество... и все ее прежние  приятели...  Нет!
Во всяком случае, не теперь. Быть может, после, когда он будет  освобожден
или... или... осужден... она сама не знает. И все же она  очень  страдала,
каким бы мерзким и отвратительным ни казалось ей ужасное преступление, при
помощи которого Клайд хотел ее завоевать.
   А Клайд в это время ходил взад и вперед по камере, или  смотрел  сквозь
тяжелые решетки окна на мрачную площадь, или читал и  перечитывал  газеты,
или нервно перелистывал страницы журналов и книг,  которые  доставлял  ему
адвокат, или играл в  шашки  и  шахматы,  или  обедал:  Белнеп  и  Джефсон
специально договорились с тюремным начальством (таково было  желание  дяди
Клайда), чтобы его меню состояло  из  лучших  блюд,  чем  те,  что  обычно
подаются рядовым заключенным.
   И все снова и  снова  -  из-за  того,  что  Сондра,  по-видимому,  была
безвозвратно, навсегда потеряна для него - он спрашивал себя, хватит ли  у
него сил продолжать эту, как ему порой казалось, почти бесполезную борьбу.
   Но по временам, среди  ночи  или  перед  рассветом,  когда  вся  тюрьма
затихала, - сны... призрачные видения того, что больше всего страшило  его
и лишало последнего мужества...  -  он  вскакивал  на  ноги,  расширенными
глазами глядя в одну точку. Сердце его неистово колотилось,  холодный  пот
выступал на лбу и ладонях. Электрический стул - где-то там, в тюрьме штата
- Клайд прежде читал о нем, о том, как умирают на нем люди... И он начинал
ходить взад и вперед и думал, думал... если все пойдет не так, как уверяет
Джефсон... если он  будет  осужден  и  в  новом  судебном  разбирательстве
откажут... тогда... Нельзя ли тогда как-нибудь вырваться из этой тюрьмы  и
бежать? Эти старые кирпичные  стены...  Какой  они  толщины?  Может  быть,
все-таки можно при помощи молотка, камня, чего-нибудь, что  могли  бы  ему
принести... хотя бы брат  Фрэнк,  или  сестра  Джулия,  или  Ретерер,  или
Хегленд... если б только он мог списаться с кем-нибудь из них и  уговорить
их принести ему что-нибудь  подходящее...  Если  бы  добыть  пилку,  чтобы
перепилить решетку! И потом бежать,  бежать,  как  он  должен  был  бежать
тогда, в тех лесах...
   Но как? И куда?



19

   Пятнадцатое октября.  Хмурые  тучи  и  пронизывающий,  почти  январский
ветер, который сгоняет в кучи опавшие листья, а потом внезапными  порывами
взметает их, и они кружатся и мечутся туда и сюда, словно  летящие  птицы.
И, несмотря на предчувствие борьбы и трагедии, охватившее многих, несмотря
на возникающий в глубине сознания призрак электрического стула, - какое-то
праздничное настроение: фермеры, лесорубы, торговцы сотнями  съезжаются  в
фордах и бьюиках - с женами, дочерьми и сыновьями, даже  с  младенцами  на
руках. Они  собрались  на  площади  задолго  до  открытия  суда,  а  когда
приблизился назначенный час, столпились - кто у ворот  тюрьмы,  в  надежде
хоть мельком взглянуть на Клайда, кто у ближайшего к тюрьме входа в здание
суда: через эти двери должны были провести Клайда, и здесь  публика  могла
увидеть его, а затем и пройти  в  зал  суда.  Голуби  невесело  бродят  по
карнизам и по краю крыши старинного здания.
   Мейсона окружают его приближенные - Бэртон Бэрлей,  Эрл  Ньюком,  Зилла
Саундерс и молодой, недавно окончивший  курс  обучения  юрист  по  фамилии
Мэниго: они помогают ему приводить в порядок материалы следствия и  давать
наставления и инструкции различным свидетелям, уже собравшимся в  приемной
прокурора, чье имя стало в эти дни известно всей стране. А на улице, около
суда,  крики  разносчиков:  "Вот  орехи!",  "Сосиски!  Горячие  сосиски!",
"Покупайте историю Клайда Грифитса со всеми письмами Роберты Олден! Только
двадцать пять центов!" (Один приятель Бэртона Бэрлея  выкрал  копии  писем
Роберты из канцелярии Мейсона и продал их издателю  бульварных  романов  в
Бингхэмптоне, а тот немедленно выпустил их отдельной  брошюркой  вместе  с
описанием "страшного преступления" и с портретами Роберты и Клайда).
   А в это время в тюремной приемной сидят Элвин Белнеп и Рубен Джефсон  и
с ними Клайд, облаченный в тот самый костюм, который он  пытался  навсегда
схоронить в водах Двенадцатого озера. При этом на  Клайде  новый  галстук,
новая сорочка и новые башмаки, - все для того, чтобы он предстал на суде в
своем лучшем виде, таким, каким он был в Ликурге. Рядом Джефсон -  длинный
и тощий и, по обыкновению,  одетый  кое-как,  но  с  той  железной  силой,
сквозящей в каждой черточке лица, в каждом  движении,  в  каждом  взгляде,
которая всегда так поражала Клайда. Белнеп наряден, как  первый  франт  из
Олбани; на него падает вся тяжесть предварительного изложения дела на суде
и участия в перекрестном допросе свидетелей.
   - Смотрите, ничего не пугайтесь и не подавайте виду,  что  нервничаете,
что бы там ни стали говорить и делать на суде, слышите, Клайд? - заговорил
он. - Мы будем с вами все время, с начала до конца. Вы будете сидеть между
нами. Улыбайтесь или делайте равнодушное  лицо,  но  только  не  сидите  с
испуганным видом. Однако не нужно быть и слишком развязным и веселым, а то
они решат, что вы относитесь ко всему этому несерьезно. Понимаете, вы  все
время должны  выглядеть  приятным,  симпатичным  юношей  и  держаться  как
подобает джентльмену. И ни в коем случае не пугайтесь -  это  может  очень
повредить и вам и нам. Ведь вы не виноваты,  значит,  у  вас  нет  никаких
причин бояться, хотя вы, конечно,  должны  быть  огорчены  случившимся.  Я
уверен, что вы прекрасно все это осознали.
   - Да, сэр, я вас понимаю, - ответил Клайд.  -  Я  все  сделаю,  как  вы
говорите. И потом - я ведь не ударял ее нарочно, это чистая  правда,  чего
же мне бояться?
   И он  взглянул  на  Джефсона,  на  которого  по  чисто  психологическим
причинам полагался больше, чем на Белнепа.  В  самом  деле:  сказанные  им
сейчас слова были точным повторением того, что  твердил  ему  Джефсон  два
месяца подряд. И сейчас, поймав его взгляд, Джефсон придвинулся ближе и, в
упор глядя на Клайда своими сверлящими,  но  в  то  же  время  ободряющими
голубыми глазами, начал:
   - Вы не виновны! Вы не виновны,  Клайд,  ясно?  Вы  теперь  вполне  это
понимаете и должны все время верить в это и помнить об  этом,  потому  что
так оно и есть. У вас не было намерения ударить ее, слышите? Вы  клянетесь
в этом. Вы поклялись мне и Белнепу, и мы вам верим. Обстоятельства таковы,
что мы не можем заставить средний состав присяжных понять это и поверить в
это, если мы изложим все в точности так,  как  вы  рассказываете.  Это  не
пройдет, я уже вам объяснял. Ну, так что ж! Вы знаете правду, мы  -  тоже.
Но чтобы добиться для вас справедливого  приговора,  нам  приходится  дать
несколько  иное,  подставное  объяснение,  подменить  им  правду,  которая
заключается в том, что  вы  ударили  мисс  Олден  нечаянно:  мы  не  можем
надеяться, что присяжные поймут эту правду в чистом, неприкрашенном  виде.
Понимаете?
   - Да, сэр, - ответил Клайд, который  всегда  слушал  этого  человека  с
почтительным вниманием.
   - Именно поэтому, как я часто говорил вам, мы и изобрели эту историю  о
внутреннем переломе, который вы пережили. Это не совсем верно по  времени,
но ведь вы действительно почувствовали перемену  в  себе,  когда  были  на
озере. И в этом наше оправдание. Но,  ввиду  всех  странных  обстоятельств
дела, присяжные никогда этому не поверят, и  потому  мы  просто  перенесем
переворот, который произошел в вашей душе, на  другое  время,  -  понятно?
Устроим его до того, как вы поехали  кататься  на  лодке.  Это  не  совсем
верно, но ведь неверно и обвинение, будто вы ударили ее намеренно.  И  вас
не должны посадить на электрический стул по неправильному обвинению, -  по
крайней мере, я на это не согласен. - Он посмотрел Клайду прямо  в  глаза,
потом прибавил: - Понимаете,  Клайд,  это  все  равно,  что  заплатить  за
картошку или за костюм пшеницей или бобами, потому что, хотя у вас и  есть
деньги, кто-то вдруг ни с того ни с сего объявил, будто они не  настоящие,
и теперь у вас не хотят их брать. Поэтому  вам  приходится  расплачиваться
пшеницей или бобами. Вот мы и дадим им бобы. Но оправданием служит то, что
вы не виновны. Вы не виновны? Вы поклялись мне, что под конец не хотели ее
ударить, какие бы у вас ни  были  намерения  сначала.  И  этого  для  меня
довольно. Вы не виновны.
   И тут, взяв Клайда за отвороты пиджака и пристально глядя в  его  карие
глаза, взгляд которых выдавал напряжение и тревогу, Джефсон добавил твердо
и убежденно (для него самого это убеждение было лишь иллюзией,  но  он  во
что бы то ни стало хотел внушить его Клайду):
   - И в Ту минуту, когда вы станете  слабеть  или  нервничать  или  когда
будете отвечать на вопросы Мейсона и вам покажется,  что  он  берет  верх,
запомните, я хочу, чтобы  вы  твердо  сказали  себе:  "Я  не  виновен!  Не
виновен! Они не имеют права меня осудить, потому что я на  самом  деле  не
виновен". А если это не поможет вам взять себя в  руки,  -  посмотрите  на
меня. Я буду рядом. Если вы начнете волноваться,  вам  надо  будет  только
посмотреть мне прямо в глаза, вот как я сейчас смотрю. И вы будете  знать,
что я хочу, чтобы вы взяли себя в руки и вели себя так, как я  вам  сейчас
говорю: вы присягнете в том, в чем мы просили вас присягнуть,  что  бы  вы
при этом ни чувствовали, хотя бы даже вам казалось, будто это неправда.  Я
не допущу, чтобы вас казнили за то, чего вы не делали, только потому,  что
вам не позволяют подтвердить под присягой настоящую правду. Ну, вот и все!
   И он весело и  ласково  похлопал  Клайда  по  спине,  а  Клайд,  ощутив
необычайный прилив бодрости, почувствовал в эту минуту, что,  конечно,  он
сумеет вести себя так, как ему сказано, и именно так и сделает.
   Потом Джефсон  вынул  часы  и  взглянул  сперва  на  Белнепа,  затем  в
ближайшее окно. Толпа уже собралась около суда и у дверей тюрьмы, -  здесь
репортеры и фотографы нетерпеливо ждали появления Клайда,  чтобы  на  ходу
заснять его и всякого, кто причастен к делу.
   - Ну, как будто пора, - невозмутимо сказал Джефсон. - Похоже,  что  все
население округа Катараки  намерено  попасть  в  зал  суда.  У  нас  будет
обширная аудитория. - И,  обращаясь  к  Клайду,  прибавил:  -  Вам  нечего
смущаться, Клайд. Все это просто-напросто деревенский люд, олухи,  которые
собрались развлечься городским представлением.
   И Джефсон и Белнеп выходят. Их сменяют возле  Клайда  Краут  и  Сиссел;
среди перешептываний толпы защитники пересекают  заросшую  жухлой  осенней
травой площадь и входят в здание суда.
   А  еще  через   пять   минут,   предшествуемый   Слэком   и   Сисселом,
сопровождаемый  Краутом  и   Суэнком   и   сверх   того   охраняемый   еще
дополнительными стражами - по два справа и слева -  на  случай  каких-либо
волнений и покушений со стороны толпы, выходит и сам Клайд.  Он  старается
держаться по возможности бодро  и  уверенно;  но  кругом  такое  множество
грубых и странных лиц - бородатые мужчины в  тяжелых  енотовых  куртках  и