ит оглашение  приговора,  если  же  нет  -
приговор будет объявлен в ближайший понедельник.
   И, однако, Клайда сейчас не занимали эти пререкания. Он думал о матери,
о том, что она подумает и почувствует. Он постоянно писал ей все это время
и упорно повторял, что не виновен: пусть она не верит тому, что  читает  о
нем в газетах, - это просто басни. Он, безусловно, будет оправдан. Он  сам
будет свидетельствовать в свою  пользу.  А  теперь...  теперь...  Ему  так
недостает ее теперь, так недостает... Все, решительно все покинули его. Он
так страшно, бесконечно одинок. Надо поскорее написать ей. Скорее. Скорее.
И, попросив у Джефсона листок  бумаги  и  карандаш,  он  написал:  "Миссис
Грифитс, миссия "Звезда  упования",  Денвер,  Колорадо.  Дорогая  мама,  я
осужден. Клайд". Он протянул листок Джефсону и тревожно и жалобно спросил,
нельзя ли сейчас же послать телеграмму.
   - Ну конечно, дружок, сейчас пошлем, - ответил  Джефсон,  тронутый  его
несчастным видом, и, поманив стоявшего поблизости рассыльного, вручил  ему
листок и деньги на отправку телеграммы.
   Потом двери для публики были заперты, и Клайда в сопровождении Краута и
Сиссела вывели из суда через боковую дверь - дорогой, которой он  когда-то
надеялся ускользнуть. И представители  печати,  и  публика,  и  присяжные,
продолжавшие сидеть на своих местах, - все глазели на него, как будто  они
еще не насмотрелись на него вдосталь и непременно должны  были  уставиться
ему в лицо, чтобы видеть, как он принял приговор. Зная, насколько  публика
враждебна Клайду, судья Оберуолцер по просьбе Слэка не закрывал  заседания
суда, пока ему не сообщили, что Клайд уже снова  заперт  в  своей  камере;
только тогда двери зала суда вновь открылись. Толпа кинулась к выходу,  но
задержалась здесь, ожидая, пока  выйдет  Мейсон,  ибо  из  всех,  кто  был
причастен к этому  делу,  именно  Мейсон  оказался  настоящим  героем:  он
покарал Клайда, отомстил за Роберту! Но сперва появился не он, а Белнеп  и
Джефсон, и вид  у  них  был  не  столько  угнетенный,  сколько  суровый  и
презрительный, - особенно вызывающе и пренебрежительно смотрел Джефсон.
   - А все-таки не удалось вам его вытащить! - крикнул кто-то из толпы.
   И Джефсон, пожав плечами, ответил:
   - Пока нет, но есть еще закон и за пределами этого округа.
   И тотчас появился Мейсон; на плечи его было накинуто тяжелое мешковатое
пальто,  поношенная  мягкая  шляпа  надвинута  на  глаза;  за   ним,   как
королевская свита, следовали Бэрлей, Хейт,  Ньюком  и  прочие.  Он  шагал,
словно совершенно не замечая лестного внимания ожидавшей его  толпы.  Ведь
он был победитель, избранный судья округа! И мгновенно  с  приветственными
возгласами его вплотную окружила возбужденная человеческая масса; те,  кто
оказался поближе, старались пожать  ему  руку  или  в  знак  благодарности
хлопнуть по плечу.
   - Ура Орвилу! Молодчина, судья! (Все уже привыкли к его новому званию.)
Ей-богу, Орвил Мейсон,  вы  заслужили  благодарность  всего  округа!  Ура!
Браво! Трижды ура Орвилу Мейсону!
   И толпа разразилась троекратным громовым "ура". Клайд  в  своей  камере
услышал крики и хорошо понял, что это означает.
   Они  приветствуют  Мейсона  за  то,  что  он   добился   обвинительного
приговора. В этой громадной толпе  нет  ни  одного  человека,  который  не
считал бы Клайда полностью виновным. Роберта... ее  письма...  ее  твердое
решение непременно заставить его обвенчаться с нею... и  безмерная  боязнь
огласки... вот что привело его к этому. Осуждение. Быть может, смерть.  Он
утратил все, чего так жаждал, чем мечтал обладать. И  Сондру!  Сондра!  Ни
слова от нее! Ни слова! И, опасаясь, что Краут, Сиссел или еще кто-нибудь,
возможно, следят за ним, - ведь они готовы даже теперь сообщать  о  каждом
его движении, - и не желая показать, как  велики  в  действительности  его
уныние и отчаяние, Клайд сел, взял в руки какой-то журнал  и  сделал  вид,
что читает... но смотрел он куда-то вдаль, сквозь страницы, и видел не их,
а мать, брата и сестер, ликургских Грифитсов  -  всех,  кого  знал...  Под
конец ему стало невмочь от этих призрачных теней, он  поднялся  и,  скинув
одежду, забрался на свою железную койку.
   Осужден! Осужден! Так, значит, надо умереть! Господи! Но какое счастье,
что можно зарыться лицом в подушку, чтобы никто не мог увидеть его, как бы
ни были справедливы их догадки!



27

   Безрадостны плоды ожесточенной  борьбы  и  жестокого  поражения:  столь
суровое истолкование трагедии местным судом внушило всему народу от океана
до океана непоколебимое убеждение, что Клайд действительно виновен и,  как
повсеместно возвестили газеты, осужден по заслугам. Бедная девушка, жертва
злодейского убийства! Как печальны ее письма! Сколько  она  выстрадала!  И
что за жалкая защита! Даже денверские  Грифитсы  во  время  процесса  были
настолько потрясены множеством улик, что не  осмеливались  открыто  читать
газеты друг другу, но чаще всего читали их порознь, в  одиночку,  а  после
перешептывались о том, как ужасен этот  убийственный  ливень,  этот  поток
косвенных улик. Но потом, прочитав речь Белнепа и свидетельские  показания
Клайда, маленькая семья, которая так долго жила  одним  чувством  и  одной
мыслью, воспрянула духом и на  время  поверила  в  своего  сына  и  брата,
наперекор всему, что до тех  пор  пришлось  прочитать  о  нем  в  газетах.
Поэтому на всем протяжении процесса,  до  самого  его  конца,  они  писали
Клайду бодрые письма, исполненные надежды (основанной главным  образом  на
письмах самого Клайда, в  которых  он  снова  и  снова  повторял,  что  не
виновен). Но едва он был  осужден  и  из  пучины  отчаяния  телеграфировал
матери - и газеты подтвердили  приговор,  -  безмерный  ужас  охватил  всю
семью. Ведь это - доказательство, что он виновен? Разве  не  так?  Видимо,
таково мнение  всех  газет.  К  миссис  Грифитс  ринулись  репортеры;  она
попыталась вместе со своим  маленьким  выводком  укрыться  от  невыносимой
известности на глухой окраине Денвера, совсем не связанной с тем миром,  с
которым ей приходилось соприкасаться во время миссионерской  деятельности.
Подкупленный служащий фирмы по перевозке вещей раскрыл ее новый адрес.
   И вот эта американка, свидетельница того, как правит господь бог делами
мирскими, сидит в своем жалком, убогом жилище, почти  не  имея  средств  к
существованию; гнетущие силы бытия, свирепые и  беспощадные  удары  судьбы
обрушились на нее, но она непоколебима в своей вере.
   - Сейчас я не могу думать, - заявляет она. - Я словно оцепенела, и  все
кажется мне непонятным. Моего мальчика признали виновным в убийстве! Но  я
- его мать, и я отнюдь не убеждена в его виновности! Он писал мне, что  не
виновен, и я верю ему. Кому же, как не мне, мог он  высказать  правду?  От
кого другого мог ждать веры своим словам? Но  есть  еще  господь,  он  все
видит, и ему все ведомо.
   И все же многое в нескончаемом потоке улик, вместе  с  воспоминанием  о
первой  безрассудной  выходке  Клайда   в   Канзас-Сити,   заставляло   ее
недоумевать - и страшило. Почему он не сумел объяснить,  что  произошло  с
этим путеводителем? Почему не пришел на помощь девушке, раз он так  хорошо
плавает? Почему он так заторопился к этой таинственной мисс X, кто бы  она
ни  была?  Нет,  конечно,  конечно,  ее  не  заставят  поверить  наперекор
глубокому ее убеждению, что ее старший сын, самый беспокойный, но и  самый
честолюбивый и самый многообещающий из всех  ее  детей,  повинен  в  таком
преступлении! Нет! Она не сомневается в нем даже теперь. Велико милосердие
бога живого - и не совершит ли мать зла, поверив злу о чаде своем, как  бы
ужасны  ни  казались  его  заблуждения?  Пока  любопытные   и   докучливые
посетители  не  заставили  ее  переехать,  бросить  миссию,  сколько   раз
останавливалась  она  посреди  какой-нибудь  жалкой  комнатушки,   прервав
уборку, и застывала в  тишине,  не  опасаясь  соглядатаев...  Она  стояла,
закинув голову, сомкнув веки, черты  ее  энергичного  смуглого  лица  были
некрасивы, но дышали суровой прямотой  и  искренним  убеждением  -  облик,
выхваченный из далеких библейских времен, в  мире,  постаревшем  на  шесть
тысячелетий, - и ревностно устремляла все мысли к воображаемому  престолу,
на котором, представлялось ей, восседал во плоти живой гигантский  дух  ее
живого бога-творца. И она молилась по четверти часа, по получасу, чтобы он
даровал ей силу и понимание и открыл ей, виновен ли или  невинен  ее  сын.
Если невинен, да будет снято с него и с нее и со всех, кто дорог им обоим,
бремя жгучих страданий; если же  виновен,  да  вразумит  ее  господь,  что
делать, как перенести такое горе, а Клайда - как навеки омыть свою душу от
совершенного им ужасного греха, как - если это возможно - вновь очиститься
перед всевышним.
   - Ты всемогущ, господи, и ты един, и нет для тебя невозможного. В твоем
благоволении вся жизнь. Будь милосерд, господи! Если грехи его как пурпур,
убели их как снег, и если они как кровь, убели их как руно.
   Но и в те минуты, когда она молилась,  она  обладала  мудростью  Евы  в
отношении к дочерям Евы. А что же девушка, которую будто  бы  убил  Клайд?
Разве она не согрешила тоже? И разве не была она старше Клайда? Так писали
в газетах. Внимательно, строчку за строчкой читая письма Роберты, она была
глубоко тронута ими, всей душой скорбела о несчастье, постигшем Олденов. И
все же, как мать и как женщина, наделенная  извечной  мудростью  Евы,  она
понимала, что Роберта сама согласилась на грех, что в ней таился  соблазн,
который способствовал слабости и падению Клайда.  Стойкая,  добродетельная
девушка никогда бы не согласилась  -  не  могла  бы  согласиться.  Сколько
признаний в таком же прегрешении выслушала  она  в  миссии  и  на  уличных
молитвенных собраниях! Разве не может быть сказано в защиту ее сына, как в
начале бытия, в садах Эдема: "Жена соблазнила меня"?
   Поистине так... а потому...
   "Ибо  вовек  милость  его",  -  процитировала  она.  И  если   господне
милосердие безгранично, неужели менее милосердной может быть к Клайду она,
мать?
   "Если вы будете иметь веру с горчичное зерно..." - снова  процитировала
она  про  себя  и  затем  обратилась  к  неотвязным,  ворвавшимся  к   ней
репортерам:
   - Правда ли, что мой сын ее убил? Вот в чем вопрос. Одно лишь это имеет
значение в  глазах  создателя.  -  И  она  посмотрела  на  бесчувственных,
видавших виды молодых газетчиков, как человек, убежденный в том,  что  бог
просветит их. И даже на них произвели впечатление ее глубокая  искренность
и вера. - Признали его присяжные виновным или невиновным, -  это  суета  в
глазах того, кто держит звезды в руке своей. Присяжные -  только  люди,  и
решение их - мирское, человеческое. Я читала речь защитника. Мой  сын  сам
говорил мне в письмах, что не виновен. Я верю своему сыну. Я убеждена, что
он невинен.
   А Эйса почти все это время молчал, забившись в  дальний  угол  комнаты.
Ему не хватало знания жизни, он понятия не имел о  властной  и  неумолимой
силе страстей, а потому не способен был уловить и осмыслить  даже  десятой
доли случившегося. Он никогда не понимал Клайда, его  неудовлетворенности,
его пылкого воображения, сказал он, и потому предпочитает не обсуждать его
поступки.
   - Но я никогда не оправдывала Клайда в его грехе против Роберты  Олден,
- продолжала миссис Грифитс. -  Он  поступил  дурно,  однако  и  она  тоже
поступила дурно, ибо не противилась ему. Нельзя мириться с грехом, кто  бы
его ни совершил. Душа  моя  полна  сочувствия  и  любви  к  ее  несчастным
родителям, чьи исстрадавшиеся сердца обливаются кровью. И, однако,  нельзя
упускать из виду, что в грехе повинны оба - не один мой сын.  Люди  должны
знать это и сообразно с этим судить. Я вовсе не хочу  его  оправдывать,  -
повторила она. - Ему  следовало  лучше  помнить  все,  чему  его  учили  с
детства. - И тут ее губы сжались скорбно и укоризненно. - Но я читала и ее
письма. И я знаю: если бы не они, прокурор не мог бы обвинить моего  сына.
Он  воспользовался  ими,  чтобы  повлиять  на  чувства  присяжных.  -  Она
поднялась, словно сжигаемая мучительным огнем, и воскликнула в  прекрасном
порыве: - Но он мой сын! Он только что выслушал свой приговор. И я,  мать,
должна думать о том, чтобы ему помочь,  как  бы  я  ни  относилась  к  его
прегрешению. - Она стиснула руки, и даже репортеры были тронуты ее  горем.
- Я должна поехать к нему! Мне надо было  еще  прежде  поехать,  теперь  я
понимаю...
   Она замолчала, спохватившись, что перед нею - уши и голос толпы,  люди,
которым совершенно непонятны и глубоко безразличны ее сокровенные муки, ее
страдания и опасения.
   - Многих удивляет, - вставил один из репортеров, весьма практический  и
внутренне  очерствевший  юноша,  ровесник   Клайда,   -   почему   вы   не
присутствовали на процессе. У вас не было денег, чтобы туда поехать?
   - Да, не было денег, - просто ответила она. - Во всяком случае, слишком
мало. И, кроме того, мне не советовали приезжать, говорили, что я  там  не
нужна. Но теперь...  теперь  я  должна  поехать,  так  или  иначе,  должна
придумать, как это сделать. - Она подошла к  жалкому  столику,  такому  же
убогому, как и вся скудная и бесцветная  обстановка  этой  комнаты.  -  Вы
сейчас пойдете в город, молодые люди, - сказала она.  -  Не  возьмется  ли
кто-нибудь из вас отправить телеграмму? Денег я вам дам.
   - Ну конечно! - воскликнул тот, кто задал ей самый бестактный вопрос. -
Давайте ее мне. Денег не нужно. Я отправлю ее за счет газеты.
   Он подумал, что перепишет телеграмму и вставит ее в свой отчет о визите
к миссис Грифитс.
   Она подсела к желтому, покрытому царапинами столу и, отыскав  бумагу  и
перо, написала: "Клайд. Уповай на господа, для него все возможно.  Немедля
подай апелляцию. Читай псалом 50. Новый суд установит  твою  невиновность.
Мы скоро к тебе приедем. Отец и мать".
   - Пожалуй, лучше я все-таки дам вам денег, - сказала она;  ее  охватило
беспокойство: хорошо ли позволять газете платить за телеграмму? И  захочет
ли дядя Клайда оплачивать издержки по  апелляции?  На  это,  должно  быть,
нужны большие деньги. - Телеграмма получилась длинная, - прибавила она.
   - Да вы не беспокойтесь! - воскликнул еще один из этого трио (ему  тоже
хотелось поскорее прочесть телеграмму). - Пишите, что хотите, а  отправить
- наше дело.
   - Мне нужна копия, - резко и заносчиво  потребовал  третий,  видя,  что
первый репортер взял у миссис Грифитс листок и уже сует его  в  карман.  -
Это не частная телеграмма. Я получу копию - от вас или от нее, сейчас же!
   Услышав это, первый,  чтобы  избежать  скандала,  приближение  которого
почувствовала даже миссис Грифитс, вытащил из кармана записку, передал  ее
остальным, и они тут же стали снимать копии.
   А в это самое время ликургских Грифитсов запросили, благоразумно ли, по
их  мнению,  возбуждать  новый  процесс  и  как  будет  с  издержками,   и
выяснилось, что они вовсе не считают, будто следует подавать апелляцию (во
всяком случае, не за их счет!), и вообще отнюдь в ней  не  заинтересованы.
Что это за пытка, и как все это гибельно сказывается если не на делах,  то
на положении в обществе! Каждый час - поистине Голгофа! Будущее Беллы,  не
говоря уже о положении Гилберта и самого Сэмюэла,  загублено,  разбито.  И
все  потому,   что   оказалось   выставленным   напоказ   это   злодейское
преступление, задуманное и совершенное их  кровным  родственником!  Сэмюэл
Грифитс  и  его  жена  были  просто  раздавлены   внезапной   катастрофой,
разразившейся как следствие пусть непрактичного и бессмысленного,  но  все
же доброго поступка, в основе которого лежали наилучшие побуждения. А ведь
долгий опыт жизненной борьбы научил Сэмюэла,  что  примешивать  чувства  к
делам сумасбродно! До того часа, как он встретил  Клайда,  он  никогда  не
позволял себе никакой чувствительности. Надо же было выдумать, будто  отец
несправедливо поступил с младшим братом! И вот что из этого вышло! Жене  и
дочери  придется  покинуть  родные  места,   где   прошли   счастливейшие,
безмятежные годы их жизни, и поселиться, словно изгнанницам, - быть может,
навсегда, - в каком-нибудь предместье Бостона или  еще  где-нибудь...  или
вечно выносить сочувственные и назойливые взгляды  окружающих!  А  сам  он
почти непрерывно с момента катастрофы обсуждал с Гилбертом,  не  слить  ли
предприятие на акционерных началах с какой-нибудь  другой  ликургской  или
иногородней фирмой или, может быть, перевести все дело (и не постепенно, а
в самом срочном порядке), скажем,  в  Рочестер  или  Буффало,  Бостон  или
Бруклин, где можно  построить  главную  фабрику.  Весь  этот  позор  можно
снести, только отказавшись от Ликурга и  от  всего,  что  с  ним  связано.
Придется начинать жизнь заново, по крайней  мере,  заново  создавать  себе
положение в обществе. Это не так уж важно для него самого и для его жены -
ведь они уже почти отжили свой век. Но Белла, Гилберт, Майра... где и  как
теперь восстановить их доброе имя?
   И, еще прежде чем закончился процесс, Сэмюэл и Гилберт решили перевести
производство воротничков и рубашек  в  Южный  Бостон,  где  они  могли  бы
скромно оставаться в тени до тех пор, пока хотя бы  отчасти  не  забудется
эта несчастная и постыдная история.
   Вот почему в дальнейшей помощи Клайду было отказано  наотрез.  И  тогда
Белнепу и Джефсону  пришлось  призадуматься.  Ведь  ясно,  что  их  время,
которое доныне было посвящено весьма успешной практике в Бриджбурге,  надо
расценивать на вес  золота;  многие  дела,  отложенные  из-за  необычайной
срочности процесса Клайда, ожидали их внимания, и  оба  юриста  отнюдь  не
были убеждены, что из деловых расчетов или филантропических побуждений они
должны и могут позволить себе помогать Клайду  и  впредь,  не  надеясь  на
какое-либо вознаграждение. Совершенно очевидно, что  издержки  при  подаче
апелляции будут очень значительны. Протоколы суда огромны. Придется делать
большие,  дорогостоящие  выдержки  и  конспекты,  а  отпускаемые  на   это
государственные средства ничтожно малы.  Однако,  заявил  Джефсон,  нелепо
предполагать, что западные Грифитсы совсем ничего не могут  сделать.  Ведь
говорят же, что они долгие годы занимались религиозной и благотворительной
деятельностью. Если им указать, как трагично теперь положение Клайда, быть
может, они сумеют посредством  всевозможных  воззваний  о  помощи  собрать
средства хотя бы  на  то,  чтобы  покрыть  расходы,  связанные  с  подачей
апелляции? Да, конечно, они до сих пор не помогали Клайду, но ведь в  свое
время мать предупредили, что ей нет надобности приезжать. Теперь -  другое
дело.
   - Дадим ей  телеграмму,  пусть  приедет,  -  предложил  Джефсон.  -  Мы
добьемся, чтобы Оберуолцер отложил оглашение приговора до  десятого,  если
скажем, что она приезжает. И вот что: сперва просто предложим ей приехать,
а если она ответит, что не может,  тогда  подумаем  насчет  денег.  Но  уж
наверно она достанет на дорогу, а может быть, кое-что и на апелляцию.
   Итак, были составлены и отосланы телеграмма и письмо, извещавшее миссис
Грифитс, что хотя Клайду пока ни слова еще об этом не сказано, однако  его
ликургские родственники отказали ему на будущее в какой-либо помощи. Кроме
того, приговор будет объявлен не позднее десятого числа, и ради  душевного
спокойствия Клайда необходимо, чтобы при этом был кто-нибудь  из  близких,
лучше всего мать. Речь шла также о том, что следует изыскать  средства  на
покрытие расходов по апелляции или хотя бы представить  какие-то  гарантии
на этот счет.
   И вот миссис Грифитс на коленях молит бога помочь ей.  Ныне  он  должен
явить свое всемогущество, свое  неизменное  милосердие.  Откуда-то  должны
прийти просветление и помощь, иначе как достать денег на дорогу, не говоря
уже о расходах на апелляцию?
   Так она молилась, стоя на коленях, и вдруг -  внезапная  мысль.  Газеты
изводят ее, добивая