иворечий  и  страстей,  созданный  его
неистовым  влечением  к  Сондре,  он  обрел  способность  рассуждать,   не
испытывая той безумной, болезненной одержимости, которая им владела в пору
встречи с нею. Те смутные, страшные  дни,  когда  он,  помимо  своей  волн
(теперь, после защитительной речи Белнепа, он это хорошо понимал),  сгорал
от страсти, которая в своих проявлениях напоминала какую-то форму душевной
болезни... Прекрасная Сондра! Изумительная Сондра! Какая колдовская сила и
огонь были тогда в ее улыбке! Даже сейчас пламя не совсем угасло в  нем  -
оно еще тлеет, наперекор всем страшным  событиям,  что  произошли  за  это
время.
   И нужно, необходимо отдать ему справедливость: никогда,  ни  при  каких
обстоятельствах не возникла бы у него такая страшная мысль или намерение -
убить человека, девушку, да еще такую, как Роберта, если б не эта страсть,
овладевшая  им,  подобно  наваждению.  Но  не  захотели  же  в  Бриджбурге
посчитаться с этим доводом. Захочет  ли  апелляционный  суд?  Наверно,  не
захочет. А между тем разве это неправда? Разве  он  в  самом  деле  кругом
виноват? Может ли преподобный Мак-Миллан или кто другой, услышав  от  него
подробный рассказ обо всем,  дать  ответ  на  этот  вопрос?  Ему  хотелось
завести разговор с преподобным Мак-Милланом - признаться  во  всем,  чтобы
раз навсегда все стало ясно. Ведь пусть люди не знают этого, но бог знает,
- замыслив  злодеяние  ради  Сондры,  он  в  конце  концов  не  сумел  его
совершить. А на суде об этом не  было  речи,  потому  что  ложная  основа,
избранная для защиты, не позволяла тогда раскрыть всю истину, а тут  очень
важное смягчающее обстоятельство, - сумеет ли преподобный  Мак-Миллан  это
понять? Джефсон настоял на том, чтобы он солгал. Но разве от этого  правда
перестала быть правдой?
   Вспоминая теперь свой дикий, жестокий замысел, Клайд ясно видел  в  нем
такие моменты, такие запутанные и противоречивые  обстоятельства,  которые
нельзя было просто взять и сбросить со счета. Самых  серьезных  было  два:
во-первых, когда он завез Роберту в дальнюю, безлюдную бухту на том  озере
и вдруг  почувствовал,  что  не  в  состоянии  совершить  задуманное,  его
охватила такая жгучая и бессильная злоба на самого себя, что он испугал ее
и тем самым заставил встать и сделать движение к нему. И тогда он случайно
ударил ее, и таким образом  все-таки  выходит,  что  он  в  какой-то  мере
повинен в этом ударе - так ведь? - ударе, который в этом  смысле  оказался
преступным. Может быть.  Что  скажет  на  это  преподобный  Мак-Миллан?  И
второе: раз от этого удара она в конце концов упала в воду  -  значит,  он
виноват в ее  падении.  Его  теперь  больше  всего  смущала  мысль  о  его
реальной, фактической вине в совершившемся несчастье.  Правда,  Оберуолцер
на суде сказал (когда речь шла о том, как он уплыл от нее), что  если  она
упала  в  воду  нечаянно,  то  нежелание  помочь  ей   еще   не   является
преступлением с его стороны, но сам он теперь, рассматривая это в связи со
всем своим прежним отношением к Роберте, приходил к мысли, что  все  равно
преступление было. Разве бог -  или  Мак-Миллан  -  не  рассудит  так  же?
Совершенно верно указал на процессе Мейсон - ведь он вполне мог ее спасти.
И спас бы, без всякого сомнения, если бы это случилось с Сондрой или с тою
же Робертой, но прошлым летом. А кроме того, страх, что она потащит его  с
собою под воду, - недостойный страх! (Обо всем этом он думал  и  спорил  с
самим собой по  ночам,  после  того  как  Мак-Миллан  стал  побуждать  его
покаяться и примириться с богом.) Да, в этом  он  должен  себе  сознаться.
Будь на месте Роберты Сондра, он тотчас  же  бросился  бы  спасать  ее.  А
значит, он должен будет признать это и вслух, если решит  покаяться  перед
Мак-Милланом или перед кем совершаются  подобные  покаяния...  может  быть
даже, они приносятся публично?  Но  ведь  такое  покаяние,  если  на  него
решиться,  наверняка  приведет  к  его  окончательному  и   безвозвратному
осуждению. А разве он хочет признать себя виновным и умереть?
   Нет,  нет,  лучше  подождать  еще   немного,   хотя   бы   до   решения
апелляционного суда. Зачем рисковать? Ведь бог все равно знает  правду.  А
он горько, очень горько обо всем сожалеет. Он теперь хорошо понимает,  как
все это ужасно, сколько горя и несчастья, не говоря уже о смерти  Роберты,
он посеял кругом... Но... но  жизнь  так  хороша...  Ах,  если  бы  только
вырваться! Если бы только уйти  отсюда  и  никогда  больше  не  знать,  не
чувствовать, не вспоминать  кошмара,  который  сейчас  нависает  над  ним!
Медленно сгущаются сумерки. Медленно наступает рассвет. Долгая  ночь!  Эти
вздохи... Эти стоны! Пытка эта длится день и ночь, так что порой  кажется:
вот-вот он сойдет с ума; и, наверно, сошел  бы,  если  бы  не  Мак-Миллан,
который все больше и больше привязывается к нему и  так  умеет  обласкать,
утешить, ободрить. Как хорошо было бы как-нибудь сесть с ним рядом,  здесь
или в другом месте, и рассказать ему все, и от него услышать, виновен ли и
насколько виновен, - и если виновен,  то  чтобы  Мак-Миллан  помолился  за
него! Иногда Клайд ясно чувствовал, что заступнические молитвы его  матери
и преподобного Данкена Мак-Миллана будут иметь больший успех  у  этого  их
бога, чем его собственные. Он еще не мог молиться. И, слушая порою мягкий,
мелодичный голос Мак-Миллана, несущий к нему из-за решетки  слова  молитвы
или посланий к галатам, коринфянам, фессалоникийцам, он думал,  что  нужно
рассказать этому человеку все - и как можно скорей.
   Но дни шли, а он упорно хранил молчание,  так  что  преподобный  Данкен
стал уже терять надежду когда-либо склонить  его  к  покаянию  и  спасению
души, как вдруг через полтора месяца пришло письмо,  вернее,  записка,  от
Сондры. Оно было получено через канцелярию начальника  и  передано  Клайду
преподобным Престоном Гилфордом, протестантским духовником тюрьмы. Подпись
отсутствовала,  но  бумага  была  хорошая,  дорогая.   Согласно   тюремным
правилам, письмо распечатали и прочли. Но в  содержании  его  начальник  и
преподобный Гилфорд не усмотрели ничего, кроме сочувствия и укора,  а  так
как, кроме того, было совершенно очевидно, что  автор  не  кто  иной,  как
неоднократно упоминавшаяся на суде мисс X, то после  должного  размышления
решено было, что Клайду можно прочесть письмо - и даже  следует  прочесть.
Это может послужить ему полезным уроком. "Пути  беззаконных..."  А  потому
как-то под вечер - дело было осенью, сменившей долгое томительное лето,  и
уже шел к концу год пребывания Клайда в тюрьме - ему принесли это  письмо.
Он взял его в руки. И хотя оно было написано на  машинке  и  не  имело  ни
даты, ни обратного адреса (только почтовый штемпель был нью-йоркский),  он
мгновенно почувствовал, что это от Сондры. И сразу же разволновался - даже
рука, державшая конверт, слегка задрожала. Потом прочел  строчки,  которые
много дней после этого перечитывал без конца:
   "Клайд! Эти строки пишутся для того, чтобы  вы  не  думали,  будто  та,
которая была вам дорога  когда-то,  совсем  вас  забыла.  Она  тоже  много
выстрадала. И хотя она никогда не доймет, как вы  могли  сделать  то,  что
сделали, все же и сейчас, хотя вы с ней никогда больше не  увидитесь,  она
жалеет вас и желает вам свободы и счастья".
   Без подписи - без единого следа ее руки. Она побоялась  подписать  свое
имя и внутренне уже настолько отдалилась от него,  что  не  захотела  даже
сообщить, где она теперь. Нью-Йорк? Но  письмо  могло  быть  написано  где
угодно и только отправлено из Нью-Йорка. И он никогда не узнает... никогда
не узнает... даже если умрет в этих стенах,  что  легко  может  случиться.
Рухнула его последняя надежда, последний проблеск его  мечты.  Конец!  Так
бывает, когда ночь гасит последнюю слабую полоску  света  над  горизонтом.
Неясный розоватый отблеск - и затем полный мрак.
   Он присел на койку. Полосатая ткань его жалкой одежды и серые войлочные
туфли привлекли его взгляд. Уголовный преступник. Эти полосы. И  туфли.  И
камера. И смутная угроза  впереди,  о  которой  всегда  одинаково  страшно
думать. И теперь - это письмо. Вот и кончился его  чудесный  сон!  И  ради
этого он так отчаянно стремился освободиться от Роберты - готов  был  даже
убить ее. Ради этого! Этого! Он повертел в руках письмо,  потом  руки  его
опустились. Где она теперь? В кого  влюблена?  За  год  ее  чувства  могли
измениться. Может быть, у нее это было лишь легкое увлечение.  А  страшные
вести о нем, вероятно, разбили всякое чувство к нему.  Она  свободна.  Она
хороша... богата. И, наверно, кто-нибудь другой...
   Он встал и прошелся до двери камеры,  чтобы  заглушить  растущую  боль.
Напротив, в камере, которую раньше занимал китаец, теперь сидел  негр  Уош
Хиггинс. Говорили, что он зарезал в ресторане официанта, который отказался
ему подавать и еще оскорбил вдобавок. А рядом сидел молодой еврей. Он убил
владельца ювелирного магазина с целью грабежа. Но здесь, в ожидании казни,
он все время был в подавленном, угнетенном состоянии - сидел целыми  днями
на койке, обхватив голову руками, и молчал. Клайд из своей камеры видел их
обоих. Еврей сидел, как всегда, уронив голову на руки.  А  негр  лежал  на
койке, закинув ногу на ногу, курил и пел:

   Вот большое колесо катится - бац!
   Вот большое колесо катится - бац!
   Вот большое колесо катится - бац!
   Прямо на-а меня!

   Клайд отвернулся, не в силах спастись от собственных мыслей.
   Впереди казнь! Он должен умереть! А это письмо - знак, что и с  Сондрой
тоже все кончено. Ясно. Это - прощание. "Хотя вы с ней никогда  больше  не
увидитесь..." Он бросился ничком на койку - не плакать, просто  отдохнуть,
он так устал. Ликург. Двенадцатое озеро. Смех... Поцелуи...  Улыбки.  Все,
чего он жаждал прошлой осенью. И вот - год спустя...
   Но тут  раздался  голос  молодого  еврея.  Когда  молчание  становилось
нестерпимым для его истерзанных  нервов,  он  начинал  бормотать  нараспев
что-то  вроде  молитвы,  но  так,  что  это  надрывало  душу.  Многие   из
заключенных пытались протестовать. Но сейчас его причитания  пришлись  как
нельзя более кстати.
   - Я был злым. Я грешил. Я лгал. О-о-о! Я нарушал слово. В  сердце  моем
гнездился порок. Я был заодно с теми, кто творил  дурные  дела.  О-о-о!  Я
воровал. Я лицемерил. Я был жесток. О-о-о!
   Из другого конца откликнулся Большой Том Руни, осужденный  за  убийство
некоего Тайса (тот отбил у него какую-то девицу из уголовного мира):
   - Послушай, бога ради! Тебе нелегко, верно. Но ведь  и  мне  не  легче.
Ради бога, перестань!
   Клайд сидел на своей, койке, и мысли его кружились в  такт  причитаниям
еврея, безмолвно вторя им: "Я был злым. Я грешил. Я лгал. О-о-о! Я нарушал
слово. В сердце моем гнездился порок. Я был  заодно  с  теми,  кто  творил
дурные дела. О-о-о! Я лицемерил. Я был жесток. Я замышлял убийство. О-о-о!
А ради чего? Ради пустой, несбыточной мечты. О-о-о! О-о-о!"
   Когда час спустя тюремщик поставил ужин на полку дверного окошка, Клайд
не шевельнулся. Ужинать! И вернувшийся через полчаса тюремщик нашел поднос
на том же месте нетронутым, как и у еврея напротив, и унес его, не  сказав
ни слова. Тюремщики знали, что, когда на обитателей  этих  клеток  находит
тоска, они не могут есть. А случалось, что даже самим  тюремщикам  не  шел
кусок в горло.



33

   Когда два дня спустя явился Мак-Миллан, Клайд все  еще  был  угнетен  и
подавлен; это не укрылось от Мак-Миллана, и он захотел узнать  причину.  В
их последние встречи Клайд своим поведением дал ему право думать, что хотя
не все его поучения воспринимаются так горячо, как хотелось бы, но все  же
Клайд мало-помалу начинает проникаться теми религиозными  идеями,  которые
он пытался ему внушить. Казалось, он  сумел  довести  до  сознания  Клайда
мысль, что не следует предаваться унынию и отчаянию.  Как!  Разве  путь  к
благодати господней не открыт для вас? Тот, кто ищет и находит господа,  -
а кто ищет, тот находит, - не ведает печали, но лишь радость. "Узнаем, что
пребывали в нем, он же в нас, ибо он уделил нам от духа своего". Таков был
смысл всех его поучений и цитат, и вот  наконец  через  две  недели  после
письма Сондры, все еще находясь под тем тяжелым впечатлением, которое  это
письмо  на  него  произвело,  Клайд  попросил  Мак-Миллана  похлопотать  у
начальника тюрьмы, чтобы им разрешили  уединиться  в  какой-нибудь  другой
камере, подальше от этой части тюрьмы, где, казалось Клайду,  самые  стены
пропитаны были его тяжелыми мыслями, и там он, Клайд, хочет  поговорить  с
ним и просить его совета. По-видимому, сказал  он  Мак-Миллану,  он  не  в
состоянии сам решить, как  велика  его  ответственность  за  все  то,  что
произошло в его жизни в последнее время, и именно потому не может  обрести
тот душевный покой, о котором так много  говорит  преподобный  Мак-Миллан.
Может быть... может быть, он заблуждается в чем-то основном. Одним словом,
он хотел бы  обсудить  с  Мак-Милланом  все  подробности  преступления,  в
котором его обвиняют, и выяснить, нет ли ошибки в том, как он сам ко всему
этому относится. У него возникли кое-какие сомнения. И Мак-Миллан,  сильно
взволнованный, - это ли не духовная победа, это ли  не  вознаграждение  за
веру и благочестие! -  поспешил  к  начальнику  тюрьмы,  который  рад  был
содействовать такой благой цели и тут же разрешил ему свидание с Клайдом в
одной  из  камер  старого  Дома  смерти  на  неограниченное  время  и  без
надзирателя, только с охраной в коридоре.
   И Клайд рассказал Мак-Миллану всю историю своих отношений с Робертой  и
Сондрой. О том, что было известно из судебных отчетов, он только упомянул,
не касаясь, впрочем аргументов защиты,  истории  с  душевным  переломом  и
прочего; затем более подробно остановился на роковом эпизоде в  лодке.  Он
хотел бы узнать мнение преподобного Мак-Миллана: виновен ли он, раз у него
был такой замысел, и, следовательно, вначале было такое намерение?  А  тут
еще его безумное увлечение Сондрой,  все  мечты  о  будущем,  связанные  с
нею... значит, его действительно нужно считать  убийцей?  Он  задает  этот
вопрос, потому что вот так на самом деле все и было - именно так, а не как
выходило из показаний на суде. Это все  неправда,  будто  у  него  в  душе
произошел перелом. Адвокаты придумали  это  для  его  защиты,  потому  что
считали его невиновным и  думали,  что  так  легче  всего  будет  добиться
оправдания. Но это неправда. И насчет того, что он думал и чувствовал  там
в лодке, перед тем как Роберта встала и шагнула к нему, и после, - тут  он
тоже сказал неправду, верней, не всю правду. Тот случайный  удар,  который
он нанес... очень хотелось бы разобраться во  всем,  что  связано  с  этим
ударом, потому что это мешает его попыткам религиозного просветления,  его
желанию с чистой совестью предстать перед творцом. (Он не упомянул, что до
сих пор это его мало беспокоило.) Но сам он еще не  вполне  разобрался  во
всем этом. Даже сейчас тут для него много сомнительного и непонятного.  На
суде он сказал, что не чувствовал к ней злобы, что у него в душе произошел
перелом. Но никакого перелома не было. На самом деле за минуту перед  тем,
как она встала, чтоб  подойти  к  нему,  им  овладело  какое-то  странное,
смутное состояние - что-то похожее на транс или столбняк, так  ему  теперь
кажется, - а чем оно было вызвано, он и сам не знает. Тогда - нет, потом -
он думал, что, может быть, ему вдруг стало жаль Роберту или стыдно за свою
жестокость. А с другой стороны, была и злоба, и даже  ненависть,  ибо  она
хотела заставить его сделать то, чего он не хотел. И третье  -  правда,  в
этом он не уверен (он столько думал об этом, а  все-таки  до  сих  пор  не
уверен) -  был  еще,  может  быть,  и  страх  перед  последствиями  такого
злодеяния, хотя сейчас ему кажется, будто  в  ту  минуту  он  думал  не  о
последствиях, а лишь о своей неспособности совершить задуманное  и  злился
на себя за эту слабость.
   Но когда он ударил ее, - нечаянно ударил в то мгновение, как она встала
с места и шагнула к нему, - может быть,  тут  бессознательно  сказалась  и
злоба на нее за то, что она хочет к нему подойти. И может быть - наверняка
он этого и сейчас не знает, - но, может быть, именно потому удар получился
такой сильный. Так, во всяком случае, он подумал потом.  Но  верно  и  то,
что, вставая, он хотел ей помочь, несмотря на свою ненависть. В ту  минуту
он пожалел, что ударил ее. Однако, когда лодка  перевернулась  и  они  оба
очутились в воде и она стала захлебываться, у него сразу мелькнула  мысль:
"Пусть". Потому что это был случай от нее  избавиться.  Да,  у  него  была
такая мысль. Но не надо забывать, - и  это  особенно  подчеркивали  мистер
Белнеп и мистер Джефсон, - что все это время он  был  одержим  страстью  к
мисс Х и что это была главная причина всего случившегося.  Так  вот,  если
принять во внимание все, как было, с начала до конца, - и то, что хоть  он
ударил Роберту и нечаянно, а все-таки со зла, так как был зол на нее за ее
упрямство - да, был, - и то, что потом он  не  стал  спасать  ее  (он  сам
сейчас  честно  старается  это  подчеркнуть),  -  думает  ли   преподобный
Мак-Миллан, что он все-таки повинен в убийстве, что он  совершил  смертный
грех, кровавое преступление и по совести и по  закону  заслуживает  казни?
Да? Он хотел бы знать это ради собственного спокойствия, чтоб  можно  было
хотя бы молиться.
   Преподобный Мак-Миллан слушал  все  это,  глубоко  потрясенный,  -  еще
никогда в жизни он не стоял перед необходимостью решать  такую  сложную  и
необычную задачу, а кроме того, доверие и уважение Клайда налагало на него
огромную ответственность. Он сидел не шевелясь,  погруженный  в  глубокое,
печальное, почти болезненное раздумье:  слишком  серьезным  и  важным  был
ответ, которого от него ждали, ответ, в  котором  Клайд  надеялся  обрести
земной и душевный покой. А преподобный Мак-Миллан был  слишком  ошеломлен,
чтобы так быстро найти нужный ответ.
   - Клайд, значит, до того как вы сели с нею в лодку, ваше настроение  не
изменилось, - я хочу сказать, ваше намерение ее... ее...
   Лицо у преподобного Мак-Миллана осунулось и побледнело. Глаза  смотрели
печально. Он только что выслушал грустную и страшную повесть -  нехорошую,
жестокую  повесть,  полную  мучительного  самобичевания.  Этот  мальчик...
значит,   в   самом   деле...   Страстная,   беспокойная   душа,   которая
взбунтовалась, потому что ей не хватало многого, чего  никогда  не  жаждал
преподобный Мак-Миллан. И, взбунтовавшись, впала в смертный  грех  и  была
осуждена погибнуть. Сердце преподобного Мак-Миллана сжималось от  жалости,
а в мыслях царило смятение.
   - Нет, не изменилось, - ответил Клайд.
   - И вы сердились на себя, говорите вы, за то, что не  находили  в  себе
сил свершить задуманное?
   - Да, это тоже было. Но я и жалел Роберту, понимаете? А может быть, еще
и боялся. Я сам сейчас точно не знаю. Может быть, да, а может быть, и нет.
   Преподобный Мак-Миллан  покачал  головой.  Так  странно  все  это!  Так
неопределенно! Так дурно! И все же...
   - Но в то же время, если я вас верно понял, вы сердились и  на  нее  за
то, что она довела вас до такого положения?
   - Да.
   - Заставила вас разрешать столь мучительную задачу?
   - Да.
   Мак-Миллан огорченно поцокал языком.
   - И тогда вам захотелось ее ударить?
   - Да, захотелось.
   - Но вы не смогли?
   - Не смог.
   - Да будет благословенна милость божия. Но в этом ударе, который вы  ей
нанесли, - нечаянно, как вы говорите, - сказалась все же ваша злоба против
нее. И потому удар вышел такой... такой сильный. Вы не хотели, чтобы она к
вам приближалась?
   - Не хотел. По крайней мере так мне теперь кажется. Я не могу сказать с
уверенностью. Может быть, я был немножко не в себе. То есть...  ну,  очень
взволнован... почти болен. Я... я...
   Клайд сидел перед ним, в тюремно