й  полосатой  одежде,  остриженный  под
машинку, и силился честно и беспристрастно представить все, как  оно  было
на самом деле, ужасаясь, что ему не удается даже  для  самого  себя  точно
установить, виновен он или не виновен. Да или нет?
   И  преподобный  Мак-Миллан,  сам  крайне  взволнованный,   мог   только
пробормотать:
   - "Широки  врата  и  просторен  путь,  ведущий  к  погибели".  -  Потом
прибавил: - Но вы встали, чтобы прийти ей на помощь?
   - Да, потом я встал. Я хотел  подхватить  ее,  когда  увидел,  что  она
падает. Оттого и опрокинулась лодка.
   - Это верно, что вы хотели ее подхватить?
   - Не знаю. В ту минуту, по-моему, хотел. Во всяком случае,  я  пожалел,
что так вышло.
   - Но можете ли вы сказать точно и определенно, как перед богом, что  вы
пожалели об этом и что в ту минуту вы хотели ее спасти?
   - Знаете, все произошло так быстро,  -  начал  Клайд  нервно,  почти  с
отчаянием в голосе, - я просто боюсь утверждать. Нет,  я  не  уверен,  что
пожалел очень сильно. Нет. Честное слово, я теперь сам не знаю. Иногда мне
кажется: да, пожалуй, а иногда я сомневаюсь.  Но  когда  ома  исчезла  под
водой, а я выплыл на берег, тут я пожалел... немножко. Но была и радость -
понимаете, ведь  я  почувствовал,  что  свободен...  и  страх  тоже...  Вы
понимаете...
   - Да, да, я понимаю. Вы думали об этой мисс  X.  Но  раньше,  когда  вы
только увидели, что она тонет...
   - Тогда - нет.
   - Вам не хотелось спасти ее?
   - Нет.
   - Вам не было тяжело? Не было стыдно?
   - Стыдно - да, пожалуй. Может быть, и тяжело тоже. Я понимал,  что  все
это ужасно. Я это чувствовал. Но все-таки... понимаете...
   - Да, да, конечно. Эта мисс X. Вам хотелось вырваться.
   - Да... но главное, я испугался, и мне не хотелось помогать ей.
   - Понятно, понятно... Наверно, вы думали о том, что, если  она  утонет,
вы сможете уйти к мисс X. Об этом вы думали?
   Губы преподобного Мак-Миллана плотно и скорбно сжались.
   - Да.
   - Сын мой! Сын мой! Значит, вы совершили убийство в сердце своем!
   - Да, вы правы, - задумчиво сказал Клайд. - Я уже и сам пришел к мысли,
что это было именно так.
   Преподобный Мак-Миллан помедлил, потом, чтобы  укрепить  свой  дух  для
непосильной задачи, стал молиться - безмолвно, про себя:  "Отче  наш,  иже
еси на небеси - да святится имя твое, да приидет царствие твое,  да  будет
воля твоя - яко на небеси и на земли". Потом вышел из своей неподвижности.
   - Послушайте меня, Клайд. Нет Греха  слишком  большого  для  милосердия
божьего. Я твердо знаю это. Он сына своего  послал  смертью  искупить  зло
мира. Он простит и ваш грех, если только вы покаетесь.  Но  этот  замысел!
Этот ваш поступок! Многое вам надо замаливать, сын мой, очень многое!  Ибо
в глазах господа, боюсь я... да... Но все же... Я  буду  молиться  о  том,
чтобы господь просветил меня  и  наставил.  То,  что  вы  рассказали  мне,
странно и страшно. На это можно смотреть  по-разному.  Может  быть...  но,
впрочем, молитесь. Молитесь здесь,  со  мною,  о  ниспослании  света  очам
нашим.
   Он склонил голову и несколько минут сидел молча, и Клайд, тоже молча, а
сомнении и нерешительности, сидел рядом с ним. Потом Мак-Миллан начал:
   - О господи, не отринь меня в ярости твоей и не покарай во гневе твоем.
Помилуй меня, господи, ибо я слаб... Исцели меня в моем  стыде  и  печали,
ибо душа моя изранена и темна пред очами твоими. Изгони нечестие из сердца
моего. Осени меня, господи, праведностью твоею. Изгони нечестие из  сердца
моего и забудь о нем.
   Клайд сидел, опустив голову, - тихо,  совсем  тихо.  Теперь  и  он  был
потрясен и полон скорби. Да, видно, он  совершил  большой  грех.  Большой,
тяжкий грех! И все же... Но тут преподобный Мак-Миллан умолк  и  встал,  и
Клайд тоже поспешил встать.
   - Мне пора, - сказал Мак-Миллан. -  Я  должен  помолиться...  подумать.
Все, что вы рассказали, смутило и взволновало меня. Видит бог, это так.  А
вы - вы, сын мой, ступайте к себе и продолжайте  молиться  в  одиночестве.
Кайтесь. На коленях просите господа о прощении, и он услышит вас. Да,  да.
Услышит. А завтра - или как только я почувствую себя  готовым  -  я  опять
приду. Но не отчаивайтесь. Молитесь и молитесь, ибо  только  в  молитве  и
покаянии - спасение. Уповайте на могущество того, кто весь  мир  держит  в
деснице своей. Его могущество и милосердие сулят вам прощение и  мир  душе
вашей. Истинно так.
   Он  постучал  в  решетку  кольцом  ключа,  который  держал  в  руке,  и
надзиратель, шагавший по коридору, сейчас же подошел.
   Преподобный Мак-Миллан проводил Клайда до его камеры и постоял,  покуда
его вновь запирали в эту тесную клетку; потом простился и вышел. Все,  что
он услышал сегодня, тяжелым камнем лежало у него на душе. А Клайд  остался
со своими размышлениями обо всем сказанном и о том, как это  отразится  на
Мак-Миллане и на нем самом. Его новый  друг  был  так  подавлен.  С  каким
ужасом и болью он выслушал все это! Неужели же он, Клайд, действительно  и
безоговорочно виновен? Действительно и безоговорочно заслуживает смерти за
свою вину? Может ли быть, чтобы преподобный Мак-Миллан решил  именно  так?
Несмотря на всю свою кротость и милосердие?
   Прошла неделя, - за эту неделю преподобный Мак-Миллан, под впечатлением
видимого раскаяния Клайда и всех осложняющих и  смягчающих  обстоятельств,
на которые тот ему указывал, еще и еще раз тщательно продумал нравственную
сторону дела, - и вот он вновь у двери его; камеры. Но он пришел лишь  для
того, чтобы сказать, что, даже  со  всей  снисходительностью  рассматривая
факты, как их наконец правдиво обрисовал Клайд, он не может снять с Клайда
вину - непосредственную или косвенную. Он замышлял убить Роберту - не  так
ли? Он не пытался спасти ее, когда мог это сделать. Он желал ей  смерти  и
не испытывал потом сожаления. В  ударе,  который  опрокинул  лодку,  нашла
выход его злоба. И даже к  чувствам,  помешавшим  ему  нанести  этот  удар
сознательно,  тоже  примешивалась  злоба.  То,  что   он   замыслил   свое
преступление, пленившись красотой и  высоким  положением  мисс  X,  и  что
Роберта, после их беззаконной связи, настаивала, чтобы он женился на  ней,
-  не  может  служить  ему   оправданием;   напротив,   это   лишь   новые
доказательства его греховности я преступности перед людьми. Грешен  он  во
многом и перед господом. В ту страшную пору  он,  увы,  являл  собою  лишь
сочетание корысти, беззаконных желаний и блуда - всех тех пороков, которые
бичевал апостол Павел. И так продолжалось без изменений до  самого  конца,
пока его не арестовали. Он не раскаялся даже на  Медвежьем  озере,  где  у
него было достаточно времени для размышлений. И,  кроме  всего,  разве  не
усугублял он свою вину с начала  и  до  конца  заведомой  и  злонамеренной
ложью? Истинно так.
   С другой стороны, без  сомнения,  послать  его  на  электрический  стул
сейчас, когда он впервые, но так явно обнаружил признаки раскаяния,  когда
он только-только начал понимать весь ужас содеянного,  не  значит  ли  это
помножить преступление  на  преступление,  причем  преступником  в  данном
случае явилось бы государство? Подобно начальнику тюрьмы и многим  другим,
Мак-Миллан был противником смертной казни, считая, что разумнее заставлять
правонарушителя в той или иной форме служить государству. Но тем не  менее
он должен был признать, что Клайд - далеко не безвинно осужденный. Сколько
он ни думал и как бы ни хотел найти оправдание в своей душе, но  разве  не
был Клайд на самом деле виновен?
   Напрасно Мак-Миллан указывал Клайду, что его пробудившееся нравственное
и духовное самосознание делает его более совершенным, более пригодным  для
жизни и деятельности, чем прежде. Клайд чувствовал, что он одинок. Не было
на свете человека, который бы в него верил. Никого. Ни  единого  человека,
который в его бессвязных  и  противоречивых  действиях  перед  катастрофой
усмотрел бы что-либо, кроме тягчайшего преступления. И все  же...  все  же
(наперекор Сондре, и  преподобному  Мак-Миллану,  и  всему  миру,  включая
Мейсона, присяжных в Бриджбурге и апелляционный  суд  в  Олбани,  если  он
оставит в силе решение бриджбургских присяжных) в глубине  его  души  жило
чувство, что он не так виноват, как всем им, по-видимому, кажется. В конце
концов ведь их не мучили, как мучила его Роберта своим упорным стремлением
выйти за него замуж и тем испортить ему жизнь.  Их  не  жгла  неистребимая
страсть к Сондре, к воплощению сказочной мечты. Они не изведали всех мук и
унижений его несчастного детства, им не приходилось  петь  и  молиться  на
улице, сгорая со стыда, когда вся  душа,  все  существо  рвалось  к  иной,
лучшей доле. Кто из всех этих людей, включая и его мать, смеет судить его,
не зная, какие нравственные, телесные и душевные муки он  успел  пережить?
Даже сейчас, мысленно переживая все это вновь, он так же  остро  чувствует
боль этих страданий. Хотя факты все  против  него  и  хотя  нет  человека,
который не считал бы его виновным, что-то в глубине  его  существа  громко
протестует против этого, так что даже сам он порой удивляется. Но ведь вот
преподобный Мак-Миллан -  такой  справедливый,  хороший  и  добросердечный
человек. Конечно, он лучше, чем сам Клайд, способен видеть и  оценить  все
происшедшее... Так временами твердое сознание своей невиновности сменялось
в нем мучительными сомнениями.
   Ах, эти противоречивые, запутанные, мучительные мысли!! Неужели ему так
и не удастся ясно - раз и навсегда - понять все это?
   Так и не может Клайд найти истинное утешение в привязанности, дружбе  и
вере такой чистой и любящей  души,  как  преподобный  Мак-Миллан,  или  во
всемогущем и всемилостивом  боге,  чьим  посланцем  он  является.  Что  же
все-таки делать? Где взять  слова  для  молитвы,  проникновенной,  чистой,
смиренной?  И,  следуя  настояниям  преподобного  Данкена,  увидевшего   в
исповеди Клайда доказательство полного его  обращения  к  богу,  он  снова
листает указанные ему страницы, читает и перечитывает уже хорошо  знакомые
псалмы, надеясь, что они вдохновят  его  на  раскаяние  -  залог  покоя  и
твердости духа, которых он так жаждет в эти долгие  томительные  часы.  Но
вдохновение не приходит.
   Так миновало еще четыре месяца. А по истечении этого  срока,  в  январе
19.. года  апелляционный  суд  в  составе  Кинкэйда,  Бриггса,  Трумэна  и
Добшутера,  рассмотрев  дело  (по  докладу   Дж.Фулхэма,   резюмировавшего
материалы Белнепа  и  Джефсона),  признал  Клайда  виновным  и  постановил
оставить в силе приговор суда присяжных округа Катараки и привести таковой
в исполнение  в  один  из  дней  недели,  начинающейся  двадцать  третьего
февраля, то есть через полтора месяца. В постановлении говорилось:
   "Мы учитываем, что обвинение основывается  исключительно  на  косвенных
уликах, и единственный очевидец отрицает, что смерть  явилась  результатом
преступления. Но представитель обвинения в соответствии с самыми  строгими
требованиями, предъявляемыми к этому виду обвинений,  весьма  тщательно  и
умело собрал огромный  материал  в  виде  косвенных  улик  и  показаний  и
представил его суду на предмет правильного решения  вопроса  о  виновности
подсудимого.
   Можно было бы считать,  что  некоторые  факты,  взятые  в  отдельности,
являются спорными ввиду недостаточности или противоречивости  улик  и  что
некоторые обстоятельства допускают толкование в пользу подсудимого. Защита
весьма талантливо пыталась отстаивать эту точку зрения.
   Но, будучи рассмотрены в общей связи, факты  представляют  собой  столь
убедительное доказательство виновности, что мы не можем  опровергнуть  его
никаким логическим рассуждением  и  вынуждены  заявить,  что  приговор  не
только не находится в противоречии с данными следствия и  суда  и  с  теми
выводами,  которые  надлежит  из  них  сделать,  но,  напротив,  полностью
таковыми оправдывается.  Решение  низшей  судебной  инстанции  единогласно
подтверждается".
   Мак-Миллан услышал об этом в Сиракузах и немедленно поспешил к  Клайду,
чтобы в час официального объявления результатов апелляции  быть  с  ним  и
духовно поддержать его, ибо он был убежден, что лишь господь -  постоянная
и вездесущая опора  наша  в  тяжелую  минуту  -  может  дать  Клайду  силы
перенести этот удар. Но, к глубокому его облегчению, оказалось, что  Клайд
еще ни о чем не подозревает, так как в подобных случаях решение  объявляли
осужденным, только когда прибывало распоряжение о казни.
   После сердечной и вдохновенной беседы, в  которой  Мак-Миллан  приводил
слова Матфея, Павла и Иоанна о бренности мира сего и об истинных  радостях
будущего, Клайд должен был выслушать от своего друга известие о  том,  что
суд решил дело не в его пользу. Правда, Мак-Миллан тут же упомянул, что он
и еще ряд лиц, на которых он рассчитывал повлиять, обратятся с прошением к
губернатору штата, но  это  означало,  что,  если  губернатор  не  захочет
вмешаться, через полтора месяца Клайд умрет. Но наконец эти страшные слова
были произнесены, и Мак-Миллан продолжал говорить о вере  -  о  прибежище,
которое человек обретает в милосердии и мудрости божией, - а  Клайд  стоял
перед ним, выпрямившись, и взгляд его  был  твердым  и  мужественным,  как
никогда за всю его короткую и бурную жизнь.
   "Итак, они решили против меня. Значит, все-таки я войду в ту дверь, как
многие другие. И для меня опустят занавески перед камерами. И меня поведут
в старый Дом смерти и потом по узкому коридору назад,  и  я,  как  другие,
скажу что-нибудь на прощание, перед тем как  войти.  А  потом  и  меня  не
станет".  Он  словно  перебирал  в  памяти  все  подробности  процедуры  -
подробности, которые так хорошо были  ему  знакомы,  -  только  сейчас  он
впервые переживал их, зная, что все это произойдет с  ним  самим.  Сейчас,
уже выслушав роковое известие во всей его грозной и словно гипнотизирующей
силе,  он  не  чувствовал  себя  подавленным  и  ослабевшим,  как  ожидал.
Напротив,  к  своему  удивлению,  он  сосредоточенно  и  внешне   спокойно
размышлял о том, как теперь поступать, что говорить.
   Повторить молитву, которую прочитал преподобный Данкен Мак-Миллан.  Да,
конечно. Даже с радостью. Но все же...
   В своем мгновенном оцепенении он не  заметил,  что  преподобный  Данкен
шепчет:
   - Только не думайте, что это уже конец. В  январе  приступает  к  своим
обязанностям новый губернатор. Говорят, это очень умный и добрый  человек.
У  меня  есть  знакомые,  которые  хорошо  знают  его,  и  я   рассчитываю
отправиться к нему лично, заручившись письмами от людей, которые его знают
и которые напишут на основании моих слов.
   Но по глазам Клайда и по  его  ответу  Мак-Миллан  понял,  что  тот  не
слушал.
   - Мать... Надо, чтобы кто-нибудь телеграфировал матери. Ей будет  очень
тяжело. - И потом: - Наверно, они не  согласились,  что  было  неправильно
читать те письма полностью, да? А я надеялся, что согласятся.
   Он думал о Николсоне.
   - Не беспокойтесь, Клайд, - отвечал измученный, опечаленный Мак-Миллан;
ему сейчас больше всего хотелось не говорить, а обнять Клайда,  приласкать
и утешить его. - Вашей матушке я уже телеграфировал. А что касается самого
решения, я сейчас же повидаюсь с вашими адвокатами. И потом, я уже  сказал
вам, я сам поеду к губернатору. Он из новых людей, вот что важно.
   И снова он повторил все то, чего Клайд в первый раз не услышал.



34

   Место действия  -  кабинет  только  что  избранного  губернатора  штата
Нью-Йорк, недели через три после того, как  Мак-Миллан  сообщил  Клайду  о
решении апелляционного суда. После многих  предварительных  и  безуспешных
попыток Белнепа и Джефсона  добиться  замены  смертной  казни  пожизненным
заключением (обычная просьба о помиловании, затем ссылка  на  неправильное
истолкование улик, на незаконность оглашения писем Роберты,  что,  однако,
ни к чему не привело, так как губернатор Уотхэм, бывший окружной  прокурор
и судья из южной части штата, счел своим долгом  ответить,  что  не  видит
поводов к вмешательству)  перед  губернатором  Уотхэмом  предстала  миссис
Грифитс в сопровождении преподобного  Мак-Миллана.  Губернатор  согласился
наконец принять ее, отчасти ввиду широкого общественного интереса  к  делу
Клайда, а отчасти и потому, что движимая своей несокрушимой любовью  мать,
узнав о решении апелляционного суда, снова поспешила в Оберн и с  тех  пор
настойчиво требовала в письмах и через печать,  чтобы  он  заинтересовался
смягчающими обстоятельствами, связанными с падением ее сына, а потом стала
добиваться личного свидания с ним, желая изложить собственную точку зрения
на дело. Губернатор решил, что вреда от этого не будет.  А  матери,  может
быть, станет легче. Изменчивое в своих настроениях общество, -  какого  бы
мнения оно ни придерживалось в том или ином случае, - если верить газетам,
склонно было считать Клайда  виновным.  Но  миссис  Грифитс  после  долгих
раздумий о Клайде и Роберте, обо всем, что вынес Клайд во  время  и  после
суда, и, наконец, о том,  что,  по  словам  преподобного  Мак-Миллана,  он
полностью раскаялся в своем грехе и обратился к богу, - сейчас больше, чем
когда-либо,  была  убеждена,  что   по   законам   человечности   и   даже
справедливости ему должны хотя бы сохранить жизнь. И вот она  стоит  перед
губернатором, высоким, сдержанным и несколько угрюмым  человеком,  который
едва ли хоть раз в жизни ощущал на себе дыхание тех страстей,  что  палили
Клайда, но, как примерный отец и муж, готов был понять переживания  миссис
Грифитс. Впрочем, сейчас он нервничал под бременем  обязательств,  которые
налагало на него,  с  одной  стороны,  уже  сложившееся  представление  об
обстоятельствах дела, а с  другой  стороны  -  привычная  и  неискоренимая
приверженность  к  закону  и  порядку.  Он  внимательно  прочитал  и   все
материалы, фигурировавшие в апелляционном  суде,  и  последние  документы,
представленные Белнепом и Джефсоном. Но  на  каком  основании  он,  Дэвид:
Уотхэм, не имея перед собой никаких новых данных, - только  попытку  иного
истолкования уже рассмотренных улик, - рискнет  заменить  Клайду  смертный
приговор пожизненным заключением? Ведь уже два суда  постановили,  что  он
должен умереть!
   И когда миссис Грифитс дрожащим голосом стала обстоятельно рассказывать
всю историю жизни Клайда с самого начала, - какой он был хороший,  никогда
не совершал дурных или жестоких поступков вплоть до этого случая (а  здесь
и сама Роберта не без греха, не говоря уже о мисс X), - губернатор  только
смотрел на нее с глубоким волнением. Как велика  в  ней  сила  материнской
любви! Как она страдает сейчас, как твердо верит, что ее сын не повинен  в
злодеянии, в  котором  изобличают  его  факты,  неопровержимые  для  него,
Уотхэма, и для всякого другого.
   - О, дорогой господин губернатор, если вы отнимете жизнь у  моего  сына
теперь, когда он омыл свою душу от  прегрешений  и  готов  посвятить  себя
служению господу, - разве вы этим возместите государству смерть той бедной
девушки, чем бы она  ни  была  вызвана?  Неужели  миллионы  граждан  штата
Нью-Йорк не способны быть милосердными? Неужели вы, их  представитель,  не
можете явить на деле милосердие, которое, наверно, пробудилось в них?
   Голос ее  сорвался...  она  не  могла  продолжать.  Она  отвернулась  и
беззвучно зарыдала, а Уотхэм растерянно смотрел на нее, с трудом сдерживая
охватившее его волнение. Бедная женщина! Такая искренняя и честная, -  это
сразу  видно.  Тогда,  воспользовавшись  минутой,  заговорил   преподобный
Мак-Миллан. С Клайдом произошла большая перемена. Он не берется  судить  о
его прошлой жизни, но со времени своего заключения - за последний год,  во
всяком случае, - этот юноша научился по-новому понимать жизнь, свой  долг,
свои обязанности перед богом и людьми. Если б только можно  было  заменить
ему смертную казнь пожизненным заключением...
   Губернатор, человек  добросо