теперь  заставляют  идти.  Его  толкают  к  этому
стулу...  на  него...  вперед...  вперед...  через  эту   дверь,   которая
распахивается, чтобы впустить его, и так быстро захлопывается... а за  нею
остается вся земная жизнь, какую он успел изведать.


   Четверть  часа  спустя  преподобный  Мак-Миллан  с  совершенно   серым,
измученным  лицом,  несколько  нетвердой  походкой   человека,   разбитого
нравственно и физически, вышел из холодных дверей тюрьмы. А  как  немощен,
как жалок и пасмурно-сер был этот зимний  день...  совсем  как  он  сам...
Мертв! Всего лишь несколько минут назад Клайд  так  напряженно  и  все  же
доверчиво шел с ним рядом, а теперь он мертв. Закон! Тюрьмы -  вот  такие,
как эта. Сильные и злые люди уже глумятся там, где Клайд  молился.  А  его
исповедь? Верно ли он решил, ведомый мудростью господа, насколько  господь
приобщил его к своей  мудрости.  Верно  ли?  _Глаза  Клайда_!  Преподобный
Мак-Миллан и сам едва не упал без чувств подле Клайда, когда  тому  надели
на голову шлем... и дан был ток... он весь дрожал, его мутило...  кое-как,
с чьей-то помощью он выбрался из этой комнаты - он, на кого  так  надеялся
Клайд. А он просил бога даровать ему силы, просил...
   Он побрел по безмолвной улице, но ему пришлось остановиться, прислонясь
к дереву, безлистному в эту зимнюю пору, такому голому и унылому...  Глаза
Клайда! Его взгляд в ту минуту,  когда  он  бессильно  опустился  на  этот
страшный стул... тревожный взгляд, с мольбой и изумлением, как  подумалось
Мак-Миллану, устремленный на него и на всех, кто был вокруг.
   Правильно ли он поступил? Было ли решение, принятое им  в  разговоре  с
губернатором Уотхэмом, действительно здравым, справедливым и  милосердным?
Не следовало ли  тогда  ответить  губернатору,  что  может  быть...  может
быть... Клайд был игрушкой тех, других влияний?.. Неужели душе его  больше
не знать покоя?
   "Я знаю, искупитель мой жив и сохранит его на оный день".
   И еще долгие часы Мак-Миллан бродил по городу, прежде  чем  собрался  с
силами пойти к матери Клайда. А она в доме преподобного Фрэнсиса  Голта  и
его супруги - деятелей Армии спасения в Оберне - с половины пятого утра на
коленях молилась о душе своего сына; мысленно она все еще пыталась  узреть
его обретшим покой в объятиях создателя.
   "Я знаю, в кого уверовала", - молилась она.



ВОСПОМИНАНИЕ

   Летний вечер, сумерки.
   И торговый центр Сан-Франциско - высокие здания, высокие серые стены  в
вечерней мгле.
   И на широкой улице к югу от Маркет-стрит, теперь почти  затихшей  после
шумного  дня,  -  группа  в  пять  человек:   мужчина   лет   шестидесяти,
коротенький, толстый, но с застывшим лицом и поблекшими, тусклыми  глазами
мертвеца - весьма невзрачная и усталая личность; густая грива седых  волос
выбивается из-под старой круглой фетровой  шляпы;  на  ремне,  перекинутом
через  плечо,  небольшой  органчик,  какими  обычно   пользуются   уличные
проповедники и певцы. С ним женщина, всего лет на пять моложе, повыше,  не
такая полная, но крепко сбитая, с белыми как снег волосами, вся в черном с
головы  до  пят  -  черное  платье,  шляпа,  башмаки.  Ее   широкое   лицо
выразительнее, чем лицо мужа, но глубоко  изборождено  следами  невзгод  и
страданий. Рядом, держа в руках Библию и несколько книжечек псалмов,  идет
мальчик лет семи-восьми, не больше, бойкий, глазастый, не  слишком  хорошо
одетый, но живой и грациозный; как видно,  он  очень  привязан  к  пожилой
женщине и старается держаться поближе  к  ней.  Вслед  за  ними,  но  чуть
поодаль идут увядшая, бесцветная женщина лет двадцати семи и другая -  лет
пятидесяти, очень похожие друг на друга - очевидно, мать и дочь.
   Жарко, но в воздухе чувствуется приятная  истома  тихоокеанского  лета.
Дойдя до угла Маркет-стрит, большой  и  оживленной  улицы,  по  которой  в
противоположных направлениях снует множество автомобилей и  трамваев,  эти
люди задержались, ожидая знака полисмена на перекрестке.
   - Стань поближе ко мне, Рассел, - сказала  старшая  женщина.  -  Дай-ка
руку.
   - Мне кажется, движение здесь возрастает с каждым днем, -  тихо  и  без
выражения произнес ее муж.
   Дребезжали трамвайные звонки, фыркали и гудели автомобили. Но маленькая
группа казалась равнодушной ко всему и только старалась  поскорее  перейти
улицу.
   - Уличные проповедники, - заметил, проходя мимо, банковский клерк своей
приятельнице-кассирше.
   - Да, я встречаю их здесь чуть не каждую среду.
   - Ну, по-моему, совсем не дело таскать  такого  малыша  по  улицам.  Он
слишком мал для этого, правда, Элла?
   - По-моему, тоже. Не хотела бы я, чтобы мой братишка  занимался  такими
вещами. Что это за жизнь для ребенка? - поддержала Элла.
   Перейдя улицу и  дойдя  до  следующего  перекрестка,  маленькая  группа
остановилась и осмотрелась, словно достигнув своей цели; мужчина  поставил
органчик на землю, открыл его и поднял небольшой пюпитр. Тем временем  его
жена взяла из рук внука Библию и книжечки псалмов, передала Библию и  одну
из книжечек мужу, другую поставила на пюпитр, еще  одну  оставила  себе  и
дала по книжечке всем остальным. Муж огляделся  рассеянно,  но  все  же  с
напускной уверенностью и провозгласил:
   - Сегодня мы начнем с двести семьдесят шестого  псалма:  "Сколь  крепка
твердыня". Мисс Шуф, прошу вас.
   И младшая из женщин, очень худая, иссохшая, угловатая и  некрасивая,  -
судьба ничем не одарила ее, - уселась на желтом складном стуле и, пробежав
пальцами по клавишам и перелистав ноты,  заиграла  названный  псалом;  все
запели.
   Тем временем расходившиеся по домам люди разных профессий и  положений,
заметив маленькую группу, так удобно расположившуюся  близ  главной  улицы
города,  нерешительно  замедляли  шаг   и   искоса   оглядывали   ее   или
приостанавливались,  чтобы  узнать,  что  происходит.  И  пока  те   пели,
безличная и  безучастная  уличная  толпа  с  недоумением  глазела  на  эту
невзрачную горсточку чудаков,  возвысивших  свой  голос  против  всеобщего
скептицизма  и  равнодушия.  Этот  седой,  жалкий  и  никчемный  старик  в
поношенном мешковатом синем костюме, эта сильная, но грубоватая и  усталая
женщина с совершенно белыми волосами, этот свежий, чистый, неиспорченный и
наивный мальчуган... он-то здесь зачем?  И  еще  эта  бесцветная  и  тощая
старая дева и ее мать, такая же тощая, с растерянным взглядом...  Из  всей
этой группы в одной только седовласой женщине прохожие могли почувствовать
силу  и  решительность,  которые,  как  бы  ни  были  они  слепы  и  ложно
направлены, способствуют если не успеху в жизни, то самосохранению. В  ней
больше, чем в ком-либо из  остальных,  видна  была  убежденность,  хотя  и
невежественная, но все же вызывающая уважение. Она стояла с книгой псалмов
в опущенной руке, устремив взгляд в пространство, - и многие из  тех,  кто
замешкался здесь, глядя на нее, говорили себе, каждый на  свой  лад:  "Да,
вот кто, при всех своих недостатках, наверно, стремится делать только  то,
во что верит". Упрямая, непреклонная вера  в  мудрость  и  милосердие  той
высшей,  могущественной  и  бдительной  силы,  которую  она   прославляла,
запечатлелась в каждой черте ее лица, в каждом движении.
   Когда псалом был пропет, жена  прочитала  длинную  молитву;  потом  муж
произнес проповедь, а остальные засвидетельствовали все, что было  содеяно
господом для каждого из них. Затем книжки были собраны, орган закрыт,  муж
перекинул его на ремне через плечо, и они пустились в обратный путь.
   - Прекрасный вечер. Кажется, публика была несколько  внимательнее,  чем
обычно, - заговорил муж.
   - О да, - подхватила женщина, игравшая на органе.  -  По  меньшей  мере
одиннадцать человек взяли брошюрки. И один старый джентльмен спросил меня,
где помещается миссия и когда у нас бывает служба.
   - Хвала господу! - заключил старик.
   И вот наконец сама  миссия  -  "Звезда  упования.  Миссия  диссидентов.
Молитвенные собрания по средам и субботам от 8  до  10  часов  вечера;  по
воскресеньям в 11, 3 и 8 часов. Двери открыты для всех". Под этой надписью
на каждом окне другая: "Бог есть любовь", - а еще ниже помельче:  "Сколько
времени ты не писал своей матери?"
   - Дай монетку, бабушка! Я сбегаю  на  угол  за  мороженым!  -  попросил
мальчик.
   - Хорошо, Рассел. Только сейчас же возвращайся, слышишь?
   - Ну конечно, бабушка! Не беспокойся!
   Он  схватил  десятицентовую  монетку,  которую  бабушка   извлекла   из
глубочайшего кармана юбки, и бегом пустился к мороженщику.
   Ее дорогой мальчик. Свет и радость ее на склоне лет.  Она  должна  быть
добра к нему, снисходительна, не слишком строга, как, может быть, она была
к... С нежностью и чуть рассеянно смотрела она вслед убегавшему  мальчику.
"Ради него".
   И вся маленькая группа, кроме Рассела, вошла в невзрачную желтую  дверь
и скрылась.