а раздвижной дубовый стол, покрытый белой скатертью и уставленный  новыми
тарелками, на картины по стенам,  осмотрел  сверкающую  чистотой  кухню  и
покачал головой.
   - Тьфу, пропасть! Вот здорово! - сказал он. - Очень здорово. Да,  очень
хорошо. Надо быть поосторожнее, чтоб чего-нибудь  не  сломать.  Так  легко
поцарапать вещь, а тогда уж ее хоть выбрось.
   Да, даже Герхардт был доволен.



26

   Нет смысла описывать подряд все события следующих трех лет - описывать,
как семья постепенно перешла от  крайней  нужды  к  сравнительно  прочному
достатку, основанному, разумеется,  на  явном  благополучии  Дженни  и  на
великодушии ее далекого супруга. Время от времени появлялся сам  Лестер  -
важный делец, наездом бывающий в Кливленде; изредка  он  останавливался  у
Герхардтов, где его с Дженни всегда ждали две  лучшие  комнаты  на  втором
этаже. Иногда он вызывал ее телеграммой, и она спешно выезжала  в  Чикаго,
Сент-Луис или Нью-Йорк, Больше всего Лестер любил снять комнаты  на  одном
из модных курортов  -  в  Хот-Спрингс,  Маунт-Клеменс  или  Саратоге  -  и
позволить себе роскошь провести неделю-другую с Дженни под  видом  мужа  и
жены. Бывало и так, что он заезжал в Кливленд всего на день, чтобы  с  нею
повидаться. Он все время сознавал, что перекладывает на плечи  Дженни  всю
тяжесть довольно трудного положения,  но  не  представлял  себе,  как  это
сейчас можно поправить. Да и надо ли поправлять. Им и так неплохо вместе.
   В  семействе  Герхардтов  сложилось  очень  своеобразное  отношение   к
происходящему. Сперва, несмотря ни на  что,  положение  казалось  довольно
естественным.  Дженни  сказала,  что  она   вышла   замуж.   Ее   брачного
свидетельства никто не видел, но так она  сказала,  и  она  в  самом  деле
держалась совсем как замужняя дама. А все-таки она  никогда  не  ездила  в
Цинциннати, где жила семья Лестера, и никто из его родных никогда не бывал
у нее. Да и сам он вел себя странно, хотя его щедрость на первых  порах  и
ослепила Герхардтов. Даже не похоже было, что он женатый человек. Он бывал
так небрежен. В иные недели Дженни, по-видимому,  получала  от  него  лишь
коротенькие записки. Бывало, что она уезжала к  нему  всего  на  несколько
дней. Наконец, случалось, что она  отсутствовала  подолгу  -  единственное
веское доказательство прочных отношений, да и то, пожалуй, странное.
   Бассу уже минуло двадцать пять, он обладал известным деловым  чутьем  и
сильным желанием выдвинуться, и у него возникли некоторые  подозрения.  Он
недурно  разбирался  в  жизни  и  чувствовал,  что  тут  что-то   неладно.
Девятнадцатилетнему Джорджу удалось занять кое-какое положение на  фабрике
обоев, он мечтал сделать карьеру в этой области,  и  его  тоже  беспокоила
сестра.  Он  подозревал,  что  у  нее  не  все   идет,   как   полагается.
Семнадцатилетняя  Марта,  Уильям  и  Вероника  еще  учились  в  школе.  Им
предоставили возможность учиться, сколько они захотят; но  и  они  ощущали
смутное беспокойство. Они ведь знали, что у Дженни есть  ребенок.  Соседи,
как видно, сделали  свои  выводы.  С  Герхардтами  почти  никто  не  водил
знакомства. Даже Герхардт-отец в конце концов стал догадываться, что  дело
неладно, но ведь он сам допустил  это,  и  теперь,  пожалуй,  поздно  было
протестовать.  Иногда  ему  хотелось  расспросить  Дженни,  заставить   ее
исправить, что можно, но ведь худшее уже совершилось. Теперь все  зависело
от Лестера. Герхардт это понимал.
   В отношениях Дженни с родными постепенно назревал решительный  перелом,
но  тут  внезапно  вмешалась  сама   жизнь.   Здоровье   миссис   Герхардт
пошатнулось. Женщина полная, еще так недавно подвижная и деятельная, она в
последние годы почувствовала упадок сил и стала тяжела на  подъем;  притом
ее от природы беспокойный ум угнетало великое множество невзгод  и  тяжких
тревог, и вот теперь это привело к медленному, но  несомненному  угасанию.
Она двигалась вяло, быстро уставала от той несложной работы,  которая  еще
оставалась на ее долю, и наконец пожаловалась Дженни, что ей  стало  очень
трудно подниматься по лестнице.
   - Мне что-то нездоровится, - сказала она. - Как бы не заболеть.
   Дженни забила тревогу и предложила повезти мать на ближайший курорт, но
миссис Герхардт отказалась.
   - Вряд ли мне это поможет, - сказала она.
   Она сидела в садике или ездила с дочерью на прогулку, но унылые картины
осени угнетали ее.
   - Не люблю я хворать осенью, -  говорила  она.  -  Смотрю,  как  падают
листья, и мне все кажется, что я никогда не поправлюсь.
   - Ну что ты говоришь, мамочка! - возражала Дженни, скрывая испуг.
   Всякий дом прежде всего держится на матери, но понимают это лишь тогда,
когда уже недалек конец. Басс, который собирался жениться и уйти из семьи,
на время отказался от этой мысли. Сам  Герхардт,  потрясенный  и  безмерно
подавленный, бродил по дому, как человек, который с ужасом ждет неизбежной
катастрофы. Дженни никогда  не  приходилось  так  близко  сталкиваться  со
смертью, и она не понимала, что теряет мать; ей казалось, что больную  еще
как-то можно спасти. Надеясь наперекор  очевидности,  она  бодрствовала  у
постели матери - воплощенное терпение, забота и внимание.
   Конец настал утром, после целого месяца болезни; несколько дней  миссис
Герхардт была без памяти; в доме водворилась глубокая тишина,  все  ходили
на цыпочках. В последние минуты сознание миссис  Герхардт  прояснилось,  и
она скончалась, не отводя взгляда от  лица  Дженни.  Охваченная  тоской  и
ужасом, Дженни смотрела ей в глаза.
   - Мамочка, мама! - закричала она. - Нет, нет!
   Герхардт прибежал со двора и рухнул на колени возле постели, в отчаянии
ломая худые руки.
   - Зачем я не умер раньше! - твердил он. - Зачем я не умер раньше!
   Смерть матери ускорила распад семьи. У Басса давно уже  была  в  городе
невеста, и он собирался немедленно жениться. Марте, которая стала смотреть
на жизнь более трезво и практично, тоже не терпелось  уйти  из  семьи.  Ей
казалось, что какое-то проклятие лежит на их доме и на ней самой, пока она
здесь остается. Она собиралась стать учительницей и надеялась, что  работа
в школе  позволит  ей  существовать  самостоятельно.  Один  только  старик
Герхардт не знал, что  ему  делать.  Он  опять  работал  ночным  сторожем.
Однажды Дженни застала его на кухне плачущим и тотчас расплакалась сама.
   - Не надо, папа, - уговаривала она. -  Все  не  так  уж  плохо.  Ты  же
знаешь, пока у меня есть хоть какие-то деньги, ты не останешься без крова.
Ты можешь уехать со мной.
   - Нет, нет, - возразил отец. Он действительно не хотел ехать с  нею.  -
Не в этом дело. Вся моя жизнь пошла прахом.
   Некоторое время Басс, Джордж и Марта еще пожили дома, но  наконец  один
за другим разъехались, и в доме остались только  Дженни,  отец,  Вероника,
Уильям и самая младшая - Веста, дочка Дженни. Лестер,  разумеется,  ничего
не знал о происхождении Весты и, что любопытно,  даже  ни  разу  не  видел
девочки. В тех случаях, когда он - самое большое дня  на  два,  на  три  -
удостаивал своим присутствием дом  Герхардтов,  миссис  Герхардт  всячески
заботилась о том, чтобы Веста не попалась ему на глаза. Детская помещалась
под самой крышей, и спрятать ребенка было не так трудно. Лестер почти  все
время оставался у себя, даже обед ему подавали в  комнату,  служившую  ему
гостиной. Он  был  отнюдь  не  любопытен  и  не  стремился  встречаться  с
остальными  членами  семьи.  Он  всегда  любезно  здоровался  с   ними   и
обменивался  несколькими  случайными  фразами,  но  не  более  того.   Все
понимали, что малышке не следует быть на виду, и успешно ее прятали.
   Стариков  и  детей  всегда  связывает  какая-то  необъяснимая  приязнь,
прекрасная и трогательная внутренняя близость. В первый год после переезда
на Лорри-стрит Герхардт украдкой ласково щипал пухлые розовые щечки Весты,
а когда никого не было дома, сажал ее к себе на плечи и катал по комнатам.
Когда она подросла настолько, что начала ходить, именно он терпеливо водил
ее по  комнате,  крепко  обвязав  полотенцем  под  мышками,  пока  она  не
научилась делать по несколько шагов самостоятельно. А когда она стала  уже
такая большая, что могла ходить по-настоящему, он  уговаривал  ее  идти  -
уговаривал украдкой, хмуро и все-таки всегда ласково.  По  прихоти  судьбы
эта  девочка  -  позор  его  семьи,  несмываемое  пятно  с  точки   зрения
общепринятой морали - забрала в свои беспомощные  детские  пальчики  самые
чувствительные струны его души. Он отдавал этому  маленькому  отверженному
созданию  весь  жар  своего  сердца  и  все  свои  надежды.  Девочка  была
единственным лучом света в его замкнутой, безрадостной жизни,  и  Герхардт
рано почувствовал себя ответственным за ее религиозное  воспитание.  Разве
не он настоял, чтобы ребенка окрестили.
   - Скажи; "Отче наш", - часто требовал он, оставаясь с внучкой наедине.
   - Оче нас, - шепелявя, повторяла она.
   - Иже еси на небесах...
   - Иси небесех... - повторяла девочка.
   - Зачем ты учишь ее так рано? - вступалась,  бывало,  миссис  Герхардт,
услыхав, как малышка воюет с неподатливыми звуками.
   - Затем, чтоб она росла христианкой, - решительно отвечал  Герхардт.  -
Она должна знать молитвы. Если она не начнет теперь,  она  никогда  их  не
выучит.
   Миссис Герхардт улыбалась в  ответ.  Многие  религиозные  причуды  мужа
только забавляли ее. В то  же  время  ей  нравилось,  что  он  так  близко
принимает к сердцу воспитание внучки. Если б только он не был порою  таким
суровым, таким несговорчивым. Он мучил и себя и всех окружающих.
   Вновь настала весна, и рано утром, по первому солнышку,  Герхардт  стал
выводить Весту, чтобы погулять.
   - Гулять, - щебетала Веста.
   - Да, гулять, - повторял Герхардт.
   Миссис Герхардт надевала девочке хорошенький капор (Дженни позаботилась
о том, чтобы у ее дочки было вдоволь нарядов), и  они  пускались  в  путь.
Веста неуверенно переваливалась, а Герхардт, очень довольный,  вел  ее  за
руку, едва передвигая ноги, чтобы приспособиться к ее шагу.
   Как-то, когда Весте было четыре года, в  прекрасный  майский  день  они
отправились на прогулку. Природа радовалась весне, распускались  почки  на
деревьях; щебетали птицы, празднуя свое возвращение с  юга;  всякие  мошки
спешили насладиться короткой жизнью. Воробьи чирикали на дороге; малиновки
прыгали в траве; ласточки  вили  гнезда  под  крышами  домов.  Герхардт  с
истинным наслаждением показывал Весте чудеса природы, и она  живо  на  все
откликалась. Все, что она видела и слышала, занимало ее.
   - О-о! - крикнула она, заметив мелькнувшее невысоко красное пятнышко: с
ветки поблизости взлетела малиновка.
   Девочка подняла руку, глаза у нее стали совсем круглые.
   - Да, - сказал Герхардт, такой счастливый, как будто он  и  сам  первый
раз в жизни увидел чудесную птичку. -  Это  малиновка.  Птица.  Малиновка.
Скажи, ма-ли-нов-ка.
   - Ма-и-но-ка, - эхом отозвалась Веста.
   - Да, малиновка - повторил Герхардт. - Она полетела искать  червяка.  А
мы попробуем найти ее гнездо. Я, кажется, видел гнездо  где-то  здесь,  на
дереве.
   Он неторопливо шагал, осматривая ветви деревьев, на одном из которых он
недавно заметил покинутое гнездо.
   - Вот оно! - сказал он наконец, подходя к невысокому, еще не одевшемуся
листвою   деревцу;   в   ветвях   виднелись   остатки   птичьего   жилища,
полуразрушенного зимней непогодой. - Вот иди сюда,  смотри!  -  Он  высоко
поднял внучку и показал ей  комок  сухой  травы.  -  Смотри,  гнездо.  Это
птичкино гнездышко. Смотри!
   - О-ой! - протянула Веста, тоже показывая пальчиком. - О-ой! Нездышко!
   - Да, - подтвердил Герхардт, снова опуская  девочку  на  землю.  -  Это
гнездо птички, ее зовут кра-пив-ник. А теперь  все  из  гнезда  улетели  и
больше не вернутся.
   И они пошли дальше; он показывал внучке новые чудеса, а  она  по-детски
всему изумлялась. Пройдя еще  квартала  два,  Герхардт  медленно  повернул
назад, словно они уже пришли на край света.
   - Нам пора домой, - сказал он.
   Так Веста росла до пяти лет, становясь все милей,  смышленей  и  живее.
Герхардта приводили в восторг ее вопросы и загадки,  которыми  она  сыпала
без счета.
   - Что за девочка! - говорил он жене. - Все-то ей надо знать!  Она  меня
спрашивает: где живет боженька? Что он делает? Есть ли  у  него  скамеечка
для ног? Умора, да и только!
   Он одевал внучку, когда она просыпалась поутру, укладывал ее  спать  по
вечерам, дождавшись, пока она прочтет молитву. Он проводил с нею все  дни,
и она стала самой большой его радостью и утешением. Не будь  Весты,  жизнь
была бы для Герхардта куда более тяжким бременем.



27

   Все эти три года Лестер был счастлив с Дженни. Хоть  их  связь  и  была
незаконной в глазах церкви и общества, но она давала ему покой и  уют,  он
был очень счастлив, что опыт  удался.  Его  интерес  к  светской  жизни  в
Цинциннати свелся к нулю, и он упорно отмахивался от всяких попыток женить
его. Отцовская фирма была бы для него прекрасным поприщем, на котором  он,
несомненно, выдвинулся бы, если б только мог ею управлять; но он  понимал,
что это  невозможно.  Интересы  Роберта  всегда  становились  ему  поперек
дороги, и касалось ли это их взглядов или их цели,  во  всем  братья  были
теперь еще более далеки друг от друга, чем  когда-либо.  Раза  два  Лестер
подумывал о том,  чтобы  заняться  каким-нибудь  другим  делом  или  войти
компаньоном в другую фирму, производящую экипажи, но  у  него  не  хватало
духу это сделать,  Лестер  получал  пятнадцать  тысяч  в  год  в  качестве
секретаря и казначея отцовской фирмы (брат был вице-президентом), и, кроме
того, пять тысяч давал ему капитал, вложенный в разные ценные  бумаги.  Он
не был таким удачливым и ловким дельцом, как Роберт; кроме этих пяти тысяч
дохода, у него ничего  не  было.  Напротив,  Роберт,  несомненно,  "стоил"
триста или даже четыреста тысяч долларов, не считая своей будущей  доли  в
отцовском  предприятии.  Оба  брата  рассчитывали,  что  наследство  будет
разделено с некоторым преимуществом для  них:  они  получат  по  четвертой
части, а сестры по шестой. Казалось вполне естественным, что  Кейн-старший
именно так и рассудит, поскольку сыновья  фактически  вели  все  дело.  И,
однако, полной уверенности  не  было.  Старик  может  поступить,  как  ему
заблагорассудится. Весьма вероятно, что он будет в высшей степени  добр  и
справедлив. В то же время Роберт явно умеет взять от  жизни  куда  больше.
Итак, что же оставалось делать Лестеру?
   В  жизни  каждого  мыслящего  человека  наступает   время,   когда   он
оглядывается  на  прошлое  и  спрашивает  себя,  чего  же  он  стоит  и  в
умственном, и в нравственном, и в физическом, и в материальном  отношении.
Это происходит тогда, когда  безрассудные  юношеские  порывы  уже  позади,
когда первые самостоятельные шаги и самые энергичные усилия уже сделаны  и
все, к чему стремился и чего достиг, становится в твоих глазах неверным  и
непрочным. И в сознание многих закрадывается иссушающая душу мысль о тщете
бытия - мысль, которую всего лучше выразил Экклезиаст.
   Однако Лестер пытался быть философом. "Не все ли равно, - часто говорил
он себе, - живу я в Белом доме, здесь, у себя, или в  "Грэнд-Пасифик"?  Но
самая постановка вопроса уже говорила  о  том,  что  есть  в  жизни  вещи,
которых ему не удалось  достичь.  Белый  дом  был  символом  блистательной
карьеры крупного общественного деятеля.  Свой  особняк  и  шикарный  отель
олицетворяли то, что далось Лестеру без усилий с его стороны.
   И вот - это было примерно в то  время,  когда  умерла  мать  Дженни,  -
Лестер решил попытаться как-то упрочить  свое  положение.  Он  покончит  с
бездельем, - эти бесконечные разъезды с  Дженни  отнимают  у  него  немало
времени. Он найдет, куда вложить свои деньги.  Если  брат  может  находить
какие-то  дополнительные  источники  дохода,  значит,  может  и  он.  Пора
утвердиться  в  своем  праве,  укрепить   свой   авторитет   в   отцовском
предприятии. Он не позволит Роберту понемногу все  прибрать  к  рукам.  Не
придется ли пожертвовать Дженни? - и это тоже приходило ему на ум.  У  нее
нет никаких прав на него. Она не может протестовать. Но  почему-то  Лестер
не представлял  себе,  как  он  мог  бы  это  сделать.  Это  и  жестоко  и
бессмысленно; а главное (хоть ему и неприятно было признаться в этом  даже
себе), это лишило бы его многих удобств. Она ему нравилась,  он,  пожалуй,
даже любил ее - по-своему, эгоистически. Он плохо  представлял  себе,  как
это он ее бросит.
   В это самое время у него вышли серьезные разногласия с  братом.  Роберт
хотел порвать со старой и почтенной нью-йоркской фабрикой красок,  которая
специально обслуживала фирму Кейн, и завязать отношения с одним  концерном
в Чикаго, - это было молодое предприятие с большим будущим. Лестер  хорошо
знал  представителей  нью-йоркской  компании,  знал,  что  на  них   можно
положиться, что их связывают с фирмой Кейн давние и дружеские отношения, и
потому  воспротивился  предложению  Роберта.  Отец   сначала   как   будто
соглашался с Лестером. Но  Роберт  излагал  свои  доводы  с  присущей  ему
холодной логикой, упорно глядя брату в лицо жесткими голубыми глазами.
   - Мы не можем вечно держаться старых друзей только потому, что отец вел
с ними дела, или потому, что ты им симпатизируешь, - сказал  он.  -  Нужны
перемены.  Дело  необходимо  укрепить;  нам  предстоит  выдержать  сильную
конкуренцию.
   - Пусть решает отец, - сказал наконец Лестер. - Меня это мало  трогает.
Так ли, этак ли, мне все равно. Ты говоришь, что в итоге  фирма  от  этого
выиграет. Я доказывал как раз обратное.
   - Я склонен думать, что прав Роберт, - спокойно сказал Арчибалд Кейн. -
До сих пор почти все, что он предлагал, оправдывало себя.
   Кровь бросилась в лицо Лестеру.
   - Что ж, не будем больше  об  этом  говорить,  -  сказал  он  и  тотчас
поднялся и вышел из конторы.
   Это поражение, постигшее его как раз в то время, когда он решил взяться
за ум, было для Лестера  большим  ударом.  Случай  был  пустячный,  но  он
оказался в некотором роде последней каплей, а еще досадней было  замечание
отца о проницательности Роберта в делах. Лестер стал спрашивать  себя,  не
отдаст ли отец предпочтения Роберту при разделе наследства. Может быть, он
что-нибудь прослышал о его связи с Дженни?  Или  сердится  на  его  долгие
отлучки,  считая,  что  они  идут  в  ущерб  делу?  Лестер  полагал,   что
несправедливо было  бы  обвинить  его  в  недостатке  способностей  или  в
невнимании к интересам фирмы. Он хорошо исполняет свои обязанности.  Он  и
сейчас  изучает  все  предложения,  которые  получает   фирма,   тщательно
знакомится с контрактами, остается надежным советчиком отца и  матери,  но
его упорно оттирают. Чем это кончится? Он много думал над этим, но так  ни
к чему и не пришел.
   В том же году, немного позже, Роберт выдвинул план реорганизации  всего
управления   предприятием.   Он   предложил   построить   в   Чикаго,   на
Мичиган-авеню, огромный выставочный зал и склад и перебросить  туда  часть
готовой  продукции.  Чикаго  -  более  крупный  центр,   чем   Цинциннати.
Покупателям с Запада и провинциальным торговцам  удобнее  приезжать  туда,
чтобы вести дела с Кейнами. Это будет  прекрасной  рекламой,  великолепным
доказательством прочности и процветания фирмы. Кейн-отец и Лестер сразу же
одобрили этот проект. Оба вполне оценили его достоинства. Роберт предложил
Лестеру заняться постройкой нового здания. Пожалуй, было бы разумно, чтобы
он проводил часть времени в Чикаго.
   Идея брата пришлась Лестеру  по  душе,  хоть  он  и  понимал,  что  ему
предлагают почти совсем расстаться с Цинциннати. Это почетно для него, это
знак, что он играет видную роль в делах фирмы. Притом он сможет поселиться
в Чикаго и взять Дженни к себе. Теперь без труда можно осуществить прежний
план - снять квартиру д