ак прежде, до постигших ее  испытаний;
лицо ее осунулось, глаза немного запали, и это придавало всему  ее  облику
еще большую задумчивость и нежность. Она  была  образцом  аккуратности.  В
опрятном, только что выстиранном и выглаженном платье она  казалась  такой
свежей и привлекательной. Она еще не перестала расти, но видно  было,  что
это уже не девочка, а двадцатилетняя женщина.  А  главное,  у  Дженни  был
счастливый характер, и, несмотря на тяжелую работу и лишения, она  никогда
не  теряла  бодрости.  Для  всякого,   кому   требовалась   служанка   или
компаньонка, она была бы поистине находкой.
   Наконец  она  направилась  в  большой  особняк  на  авеню  Эвклида;  он
показался ей слишком роскошным, - едва  ли  здесь  могли  понадобиться  ее
услуги, но, раз уж она  пришла,  следовало  попытаться.  Слуга,  открывший
дверь, предложил ей немного подождать, а затем провел ее на второй этаж, в
будуар хозяйки дома - миссис Брейсбридж. Эта дама, приятная брюнетка  того
типа, что часто встречается в светском  обществе,  недурно  разбиралась  в
женской красоте и сразу оценила внешность Дженни. Она поговорила с молодой
женщиной и решила взять ее на испытание в качестве горничной.
   - Я буду платить вам четыре доллара в неделю, и вы можете  жить  здесь,
если хотите, - сказала миссис Брейсбридж.
   Дженни объяснила, что она живет у брата, а вскоре к ним приедет  и  вся
семья.
   - Ну что ж, - заметила хозяйка, - устраивайтесь как вам удобнее. Только
утром являйтесь вовремя.
   Она пожелала, чтобы  новая  горничная  сейчас  же  приступила  к  своим
обязанностям, и Дженни согласилась. Миссис Брейсбридж распорядилась, чтобы
Дженни дали изящную наколку и фартучек, и вкратце объяснила,  что  от  нее
требуется.  Горничная  прежде  всего   должна   ухаживать   за   хозяйкой,
причесывать ее, помогать одеваться.  Она  должна  также  открывать  дверь,
когда позвонят, в случае необходимости прислуживать  за  столом  и  вообще
исполнять все поручения хозяйки. Будущей горничной показалось, что  миссис
Брейсбридж несколько сурова и  суховата,  но  при  всем  том  Дженни  была
восхищена ее энергией и властными манерами.
   В восемь часов вечера Дженни сказали, что на сегодня она свободна.  Она
спрашивала себя, неужели действительно ее сочли подходящей  горничной  для
такого большого, богатого дома,  и  была  в  восторге  от  того,  что  так
замечательно  устроилась.  Хозяйка  поручила  ей  для   начала   почистить
драгоценности и безделушки, украшавшие  будуар,  и  хотя  Дженни  работала
усердно и прилежно, она не успела сделать все до восьми часов. Она спешила
вернуться домой, радуясь, что сейчас скажет брату, какое место она  нашла.
Теперь мать может приехать в Кливленд. Теперь  ее  дочурка  будет  с  нею.
Теперь они в самом деле заживут по-новому, и эта новая жизнь будет гораздо
легче, лучше и радостнее прежней.
   По  предложению  Басса  Дженни  написала  матери,  чтобы  та  приезжала
немедленно, а примерно через  неделю  они  подыскали  и  сняли  подходящий
домик. Миссис Герхардт с помощью детей уложила нехитрые домашние  пожитки,
в том числе мебель, которая вся уместилась в одном фургоне,  и  через  две
недели они поселились в новом жилище.
   Миссис Герхардт всегда  так  хотелось  жить  в  хорошем,  уютном  доме.
Прочная и красивая мягкая мебель, толстый ковер приятного  теплого  цвета,
много стульев, кресел, картины, кушетки, пианино - всю жизнь  она  мечтала
об этих прекрасных вещах, но у нее никогда не было возможности осуществить
свои мечтая. И все же она не  отчаивалась.  Быть  может,  когда-нибудь  на
своем веку она еще насладится всем этим. Пожалуй, вот  теперь  счастье  ей
улыбнется.
   Приехав в Кливленд и увидев веселую, сияющую  Дженни,  миссис  Герхардт
совсем воспрянула духом. Басс заверил ее, что они  отлично  проживут  всей
семьей. Он отвез их к себе, а потом велел Джорджу вернуться  на  вокзал  и
привезти багаж. От денег, которые сенатор Брэндер прислал Дженни, у миссис
Герхардт еще оставалось  пятьдесят  долларов  -  на  это  можно  купить  в
рассрочку кое-какую недостающую мебель. Басс уже внес квартирную плату  за
месяц вперед, а Дженни последние вечера только и делала, что мыла  полы  и
окна, и навела в новом доме идеальную чистоту. Теперь, в первый  вечер,  у
них было два новых матраца и ватные одеяла, разостланные на безукоризненно
чистом полу; новая лампа, купленная в магазине по соседству; ящик, который
Дженни заняла в бакалейной лавке для хозяйственных надобностей  и  который
пока что служил миссис Герхардт креслом; на ужин и на завтрак был  хлеб  и
немного колбасы. До девяти часов они сидели и строили  планы  на  будущее,
потом все, кроме Дженни и  миссис  Герхардт,  улеглись  спать.  А  мать  с
дочерью продолжали беседовать, причем решающее слово принадлежало  Дженни.
Мать теперь чувствовала себя в какой-то мере зависимой от нее.
   За неделю весь дом привели в порядок, купили кое-что из мебели, ковер и
необходимую кухонную утварь. Досаднее всего было то, что  пришлось  купить
печку - еще один большой расход. Младшие дети поступили в школу,  но  было
решено,  что  Джордж  должен  найти  работу.  Дженни  и  миссис   Герхардт
болезненно переживали всю несправедливость этой жертвы, но не  знали,  как
ее избежать.
   - Постараемся, чтоб он учился в будущем году, - сказала Дженни.
   Как ни благополучно, по-видимому, начиналась  новая  жизнь,  но  доходы
семьи едва покрывали расходы, и равновесие бюджета вечно было под угрозой.
Басс, сперва исполненный великодушия, вскоре объявил, что достаточно, если
он будет давать в общий котел четыре доллара - за комнату  и  за  питание.
Дженни отдавала весь свой заработок и уверяла, что  ей  ничего  не  нужно,
лишь бы за ее девочкой был должный уход. Джордж нашел место рассыльного  в
магазине, получал два с половиной доллара в неделю и первое  время  охотно
отдавал их матери. Позже  было  решено  по  справедливости  оставлять  ему
пятьдесят  центов  на  мелкие  расходы.  Герхардт,   по-прежнему   одиноко
трудившийся вдали от семьи,  присылал  почти  пять  долларов,  всякий  раз
напоминая, что необходимо понемногу откладывать деньги для  уплаты  старых
долгов в Колумбусе, до сих пор лежащих на его совести. Итак,  общий  доход
равнялся пятнадцати долларам в неделю, и на эти деньги нужно было  кормить
и одевать всю семью, платить за  квартиру,  покупать  уголь  и  ежемесячно
вносить по три доллара за купленную в рассрочку мебель, стоившую пятьдесят
долларов.
   Как это делать? Пусть люди обеспеченные, часто и охотно рассуждающие  о
том, что такое  бедность  с  социальной  точки  зрения,  дадут  себе  труд
поискать ответа на этот вопрос. Только квартирная плата, уголь и освещение
поглощали кругленькую сумму - двадцать долларов в  месяц;  на  еду  -  еще
одна, к сожалению, неизбежная  статья  расхода  -  уходило  двадцать  пять
долларов; на одежду, взносы за мебель, всякие сборы, необходимые лекарства
и тому подобное должно было  хватить  остающихся  пятнадцати  долларов,  а
каким образом - это пусть  подскажет  обеспеченному  читателю  его  пылкое
воображение. Так  или  иначе,  концы  сводились  с  концами,  и  пока  что
Герхардты были полны надежд и полагали, что им живется превосходно.
   В ту пору их семейство могло служить  достойным  примером  скромного  и
честного трудолюбия. Миссис Герхардт, которая работала, как служанка, и не
получала ни малейшего вознаграждения -  ни  платьев,  ни  развлечений,  ни
чего-либо другого, - каждое утро  подымалась  чуть  свет,  когда  все  еще
спали,  разводила  огонь  и  принималась  готовить  завтрак.   В   тонких,
истоптанных шлепанцах, в которые приходилось  вкладывать  газетную  бумагу
(иначе они сваливались  с  ног),  она  неслышно  двигалась  по  комнате  и
нередко, с бесконечной нежностью глядя  на  спящих  крепким  сном  Дженни,
Басса и Джорджа, от всего сердца желала, чтобы им не приходилось  вставать
так рано и работать так тяжело. Порою, прежде чем разбудить свою  любимицу
Дженни, мать всматривалась в ее усталое, бледное лицо, такое спокойное  во
сне, и горько жалела, что судьба обошлась с нею так жестоко. Потом ласково
дотрагивалась до плеча спящей и шепотом звала ее по имени, пока Дженни  не
просыпалась.
   Когда дети поднимались,  завтрак  был  уже  готов.  Когда  они  вечером
возвращались домой, их ждал ужин.  Миссис  Герхардт  никого  из  детей  не
обделяла вниманием и заботой. С маленькой внучки она не спускала глаз. Она
уверяла, что ей самой не нужно ни платьев, ни обуви, - ведь кто-нибудь  из
детей всегда может пойти и выполнить любое ее поручение.
   Из всех детей одна Дженни до конца понимала  мать  и,  нежно  любя  ее,
всеми силами старалась ей помочь.
   - Мамочка, дай я сделаю.
   - Оставь, мамочка, я сама об этом позабочусь.
   - Посиди, отдохни, мамочка.
   В этих простых словах выражалась бесконечная любовь, связывавшая Дженни
с матерью. Они всегда прекрасно понимали друг друга,  и  чем  дальше,  тем
полней и глубже становилось это понимание. Дженни было невыносимо  думать,
что мать, словно пленница, не может выйти за порог. Весь день  за  работой
она думала о бедном домике, где та хлопочет и трудится.  Как  бы  хотелось
Дженни дать ей отдых и скромный уют, которого мать всегда так жаждала!



14

   За то время, пока Дженни служила у Брейсбриджей, кругозор ее стал много
шире. Этот великолепный дом оказался для нее школой,  где  она  не  только
училась одеваться и держать себя, но и получала уроки житейской  мудрости.
Миссис Брейсбридж и  ее  супруг  были  люди  сверхсовременные,  воплощение
самоуверенности, безупречного вкуса по части обстановки, умения  одеваться
по последней моде,  принимать  гостей  и  держаться  в  обществе  по  всем
правилам самого хорошего тона. То и дело,  без  всякого  повода,  если  не
считать  собственной  прихоти,  миссис  Брейсбридж  в  кратких   афоризмах
излагала свою философию.
   - Жизнь - это борьба, дорогая моя.  Если  хочешь  что-нибудь  получить,
надо за это драться.
   - По-моему, очень глупо не  воспользоваться  любым  средством,  которое
поможет тебе сделать карьеру и добиться своего. (Это она  сказала,  слегка
подкрашивая губы.)
   - Почти все люди глупы от рождения. Они живут, как того заслуживают,  и
ни на что лучшее не  годятся.  Презираю  недостаток  вкуса,  это  -  самое
большое преступление.
   Большинство этих мудрых наставлений не  было  обращено  к  Дженни.  Но,
нечаянно услыхав их, она не могла не задуматься. Словно семена, упавшие  в
добрую почву, они пустили  ростки.  У  нее  стало  складываться  некоторое
представление об общественной лестнице,  о  власти.  Быть  может,  высокое
положение и не для нее,  но  оно  существует  на  свете,  и,  если  судьба
улыбнется человеку, можно подняться ступенькой выше. Дженни работала и все
думала, как ей добиться лучшей доли. Кто захочет жениться на ней,  зная  о
ее прошлом? Как она объяснит существование ребенка?
   Ребенок, ее ребенок - самое главное,  самое  захватывающее,  постоянный
источник радости и страха. Сможет ли она хоть  когда-нибудь  сделать  свою
дочку счастливой?
   Первая зима прошла довольно гладко. Благодаря строжайшей экономии  дети
были одеты и ходили в школу, за квартиру и  за  мебель  удавалось  платить
вовремя. Только раз возникла угроза мирному течению их жизни - когда  отец
написал, что приедет на  Рождество  домой.  Фабрика  должна  была  на  это
короткое  время  закрыться,  и,  естественно,   Герхардту   не   терпелось
посмотреть, как живет его семья в Кливленде.
   Миссис Герхардт от души обрадовалась бы мужу, если бы не  боялась,  что
он устроит скандал. Дженни говорила об этом с матерью, та, в свою очередь,
обсудила все с Бассом, и он посоветовал не робеть.
   - Не беспокойся, - сказал он, - отец ничего не сможет сделать.  А  если
он что-нибудь скажет, я сам с ним потолкую.
   Сцена произошла неприятная, но все же не  столь  тяжелая,  как  боялась
миссис Герхардт. Муж приехал днем, когда Басс, Дженни  и  Джордж  были  на
работе. Двое из младших детей встретили его на вокзале. Когда он  вошел  в
дом, миссис Герхардт нежно обняла его, с дрожью думая в то же  время,  что
сейчас  все  неминуемо  откроется.  Ей  не  пришлось  долго  ждать.  Через
несколько минут Герхардт заглянул в спальню. На кровати, застланной  белым
покрывалом, спала  хорошенькая  девочка.  Он  тотчас  понял,  что  это  за
ребенок, но сделал вид, будто не знает.
   - Чья это? - спросил он.
   - Дочка Дженни, - робко сказала миссис Герхардт.
   - Давно она здесь?
   - Не очень, - волнуясь, ответила мать.
   - И та, надо думать, тоже здесь, - зажил он, не желая даже назвать дочь
по имени.
   - Она работает в услужении, - вступилась за Дженни миссис  Герхардт.  -
Она теперь так хорошо себя ведет. Ей некуда больше деться. Не тронь ее.
   Живя вдали от семьи,  Герхардт  кое-что  понял.  Среди  размышлений  на
религиозные темы у него возникали странные, непонятные мысли и чувства.  В
своих молитвах он признавался всевышнему,  что  напрасно  поступил  так  с
дочерью. Но он не решил еще,  как  обращаться  с  нею  в  дальнейшем.  Она
совершила тяжкий грех, от этого никуда не уйдешь.
   Вечером,  когда  Дженни  вернулась  домой,  уже  нельзя  было  избежать
встречи. Герхардт увидел ее из окна и притворился, будто с головой ушел  в
газету. Жена, прежде умолявшая его хотя бы  взглянуть  на  Дженни,  теперь
дрожала от страха, как бы он словом или жестом не оскорбил дочь.
   - Вот она идет, - сказала миссис Герхардт, заглянув в столовую, где  он
сидел, но Герхардт даже не поднял головы. - Скажи ей хоть слово, -  успела
она еще попросить, прежде чем отворилась дверь, но он не ответил.
   Когда Дженни вошла в дом, мать шепнула ей:
   - Отец в столовой.
   Дженни побледнела, прижала палец к губам и остановилась в  нерешимости.
Как быть?
   - Он видел?..
   И замолкла, поняв по лицу матери, что отец уже знает о ребенке.
   - Иди, не бойся, - сказала миссис Герхардт. - Он ничего не скажет.
   Дженни  наконец  подошла  к  двери,  увидела  отца,  на  лбу   которого
прорезались морщины - знак глубокого раздумья, но не гнева, - и, мгновение
поколебавшись, вошла в комнату.
   - Папа, - вымолвила она и остановилась, не в силах продолжать.
   Герхардт поднял  голову,  его  серовато-карие  глаза  пытливо  смотрели
из-под густых светло-рыжих ресниц. При виде дочери что-то в нем  дрогнуло;
но он заслонился своей непреклонностью как щитом и ничем не  показал,  что
рад видеть Дженни. В нем  происходила  отчаянная  борьба  между  условной,
общепринятой моралью и естественным отцовским чувством, но, как это  часто
бывает с недалекими людьми, сила условностей временно взяла верх.
   - Что? - сказал он.
   - Ты не простишь меня, папа?
   - Прощаю, - хмуро отозвался Герхардт.
   Дженни на миг замялась, потом шагнула к  нему  -  он  прекрасно  понял,
зачем.
   - Ну, все, - сказал он, слегка отстраняя ее, едва она коснулась  губами
его небритой щеки.
   Холодна была их встреча.
   Когда Дженни после этого горького испытания вышла на кухню и  встретила
вопросительный взгляд матери, она попыталась объяснить, что все как  будто
сошло благополучно, но ей не удалось скрыть свои чувства.
   "Вы помирились?" - хотела спросить мать, но не успела и слова  сказать,
как дочь опустилась на стул подле кухонного стола, уронила голову на  руки
и судорожно, беззвучно зарыдала.
   - Тише, тише, - сказала миссис Герхардт. - Не надо плакать. Что он тебе
сказал?
   Дженни не сразу успокоилась настолько, чтобы ответить. Мать  попыталась
ее подбодрить.
   - Не огорчайся, - сказала она. - Отец всегда так. А потом все уладится.



15

   После приезда Герхардта встали во весь рост все проблемы,  связанные  с
ребенком.  Герхардт  поневоле  должен  был  склониться  к  точке   зрения,
естественной для деда:  ведь  ребенок  -  тоже  человек,  живая  душа.  Он
спрашивал себя, окрестили ли девочку. Потом осведомился об этом вслух.
   - Нет еще, - ответила жена, которая не забыла об этом священном  долге,
но не была уверена, примут ли ее внучку в лоно церкви.
   - Ну, конечно, нет еще! - фыркнул Герхардт; он был не слишком  высокого
мнения о набожности жены. - Экая беззаботность! Экое безверие!  Прекрасно,
нечего сказать!
   После  недолгого  раздумья  он  решил,  что  зло  необходимо  исправить
немедленно.
   - Ребенка надо окрестить, - сказал он. - Почему она этого не сделала?
   Миссис Герхардт напомнила ему, что кто-то должен быть крестным отцом; к
тому же, чтобы окрестить девочку, неминуемо надо будет признаться,  что  у
нее нет законного отца.
   Выслушав это, Герхардт умолк на несколько минут, но не такова была  его
вера, чтобы подобные затруднения могли заставить его забыть о своем долге.
Как посмотрит господь на такие увертки? Это не по-христиански, и  Герхардт
обязан позаботиться о том, чтобы исправить дело. Дженни немедленно  должна
отнести ребенка в церковь и окрестить, а он и жена будут  крестными;  или,
пожалуй,  не  стоит  оказывать  дочери  такое  снисхождение  -  он  просто
позаботится, чтобы ребенка окрестили  без  нее.  Он  обдумал  это  трудное
положение и, наконец, решил, что крестины должны состояться в какой-нибудь
ближайший будничный день, между Рождеством и  Новым  годом,  когда  Дженни
будет на работе. Он предложил это жене и, получив ее  одобрение,  высказал
еще одну мысль, которая его заботила:
   - У девочки нет имени.
   Дженни тоже говорила об этом с матерью и сказала, что ей  нравится  имя
Веста. Теперь миссис Герхардт осмелилась сама это предложить.
   - Может, назовем ее Вестой?
   Герхардт выслушал жену с  полным  равнодушием.  Втайне  он  уже  сделал
выбор. У него было про запас имя, сохранившееся в памяти со времен юности,
хотя  почему-то  он  не  назвал  так  ни  одну  из  собственных   дочерей:
Вильгельмина. Разумеется, он и не думал ни о каких нежностях в отношении к
внучке. Просто это хорошее имя, и девочка должна быть за него  благодарна.
С рассеянным и недовольным видом Герхардт  возложил  свой  первый  дар  на
алтарь родственной любви, ибо в конце концов это был дар.
   - Недурно, - сказал он, забывая о своем равнодушии.  -  А  может  быть,
назвать ее Вильгельминой?
   Миссис Герхардт не посмела ему перечить, раз уж он невольно  смягчился.
Женский такт выручил ее.
   - Можно дать ей оба имени, - сказала она.
   - Мне все едино, - ответил Герхардт, вновь уходя в  свою  скорлупу,  из
которой вылез, сам того не заметив. - Важно, чтоб ее окрестили.
   Дженни с радостью услыхала об всем этом, так как ей непременно хотелось
добиться для своей девочки всех возможных преимуществ, будь то в отношении
религии или в любом  другом.  Она  положила  немало  труда  на  то,  чтобы
образцово накрахмалить и выгладить  платьице  и  все,  во  что  надо  было
нарядить дочку в назначенный день.
   Герхардт  отыскал  лютеранского  священника  из  ближайшего  прихода  -
большеголового, коренастого служителя церкви, педанта  и  формалиста  -  и
изложил ему свою просьбу.
   - Это ваша внучка? - спросил священник.
   - Да, - сказал Герхардт. - Ее отца здесь нет.
   - Так, - произнес священник, с любопытством глядя на собеседника.
   Но Герхардта было нелегко сбить  с  толку.  Он  объяснил,  что  девочку
принесут  крестить  он  и  его  жена.  Священник,   догадываясь,   в   чем
затруднительность положения, не стал больше расспрашивать.
   - Церковь  не  может  отказать  в  крещении,  поскольку  вы,  как  дед,
изъявляете желание стать крестным отцом ребенка, - сказал он.
   Герхардт ушел, болезненно ощущая, что тень позора пала и на него, но  в
то же время ему  приятно  было  сознание  исполненного  долга.  Теперь  он
отнесет девочку в церковь, ее окрестят, и тогда  с  него  снимется  всякая
ответственность.
   Но, когда настал час  крещения,  оказалось,  что  какая-то  новая  сила
вызывает в нем еще  больший  интерес  к  ребенку  и  чувство  еще  большей
ответстве