чи женатым.
   Подумав, что такое письмо  как-никак  заслуживает  ответа,  она  решила
написать ему и сообщить, что  ей  все  известно  и  что  она  преисполнена
справедливого негодования. Она объявит ему,  что  отныне  между  ними  все
кончено.
   Дома Керри тотчас же занялась письмом. Оно отняло у нее немало времени:
задача была не из легких.

   "Едва ли я должна Вам объяснять, почему я не пришла  на  свидание.  Как
могли Вы так обмануть меня? Вы понимаете, что теперь я  не  хочу  иметь  с
Вами ничего общего. Нет, ни при каких обстоятельствах! О, как могли Вы так
нехорошо поступить со мной? Вы  причинили  мне  больше  горя,  чем  можете
вообразить. Надеюсь, Вы скоро преодолеете свое чувство ко мне. Мы  никогда
не должны больше встречаться. Прощайте!"

   Наутро Керри, дойдя до первого перекрестка, нехотя  опустила  письмо  в
почтовый ящик, далеко не уверенная, что она правильно поступает.  А  затем
снова направилась в торговую часть города.
   В универсальных магазинах, куда Керри обращалась в поисках работы, была
как раз полоса затишья,  но  изящную  и  привлекательную  молодую  женщину
выслушивали  более  внимательно,  чем  других  просительниц.  И  снова  ей
задавали вопросы, которые были ей так хорошо знакомы:
   - Что вы умеете делать? Работали ли раньше в магазинах? Есть ли  у  вас
опыт?
   В "Базаре", как и в других крупных магазинах, было то же самое. Повсюду
она слышала  один  и  тот  же  ответ:  сейчас  мертвый  сезон,  пусть  она
наведается через некоторое время, возможно, что она им понадобится.
   Когда к концу дня Керри, усталая и павшая духом, вернулась  домой,  она
обнаружила, что Друэ в ее отсутствие побывал  в  квартире.  Его  зонтик  и
летнее пальто исчезли. Керри показалось, что недостает еще  кое-каких  его
вещей, но она не была в этом уверена. Во всяком случае, Друэ не все забрал
с собой.
   Все же его уход, видимо, не был временным. Как же ей теперь быть? Через
день-два ей снова, как раньше, придется  одной  бороться  со  всем  миром.
Опять ее одежда  примет  жалкий  вид.  Керри  со  свойственной  ее  жестам
выразительностью сложила руки и крепко  переплела  пальцы.  Крупные  слезы
навернулись  ей  на  глаза  и  покатились  по  щекам.  Она  была  одинока,
бесконечно одинока.
   Друэ действительно приходил, но совсем не с той целью, какую вообразила
себе Керри. Он ожидал застать ее дома и  решил  объяснить  свое  появление
тем, что пришел за вещами, а перед уходом надеялся помириться с ней.
   Вполне понятно, что, не застав Керри дома, Друэ был сильно разочарован.
Он долго возился в квартире, надеясь, что Керри вышла куда-нибудь недалеко
и скоро вернется. Каждую минуту он  прислушивался,  не  раздадутся  ли  на
лестнице ее шаги.
   Он хотел сделать вид, будто только что вошел и очень  смущен,  что  его
застали врасплох. А потом он сказал бы,  что  ему  понадобились  кое-какие
вещи, и попутно выяснил бы, как настроена Керри.
   Его ожидания были напрасны. Керри не возвращалась. Друэ перестал рыться
в ящиках, подошел к окну, поглядел на улицу и, наконец, уселся в  качалку.
Керри все не было. Друэ начал нервничать, закурил сигару.
   Немного спустя он встал и принялся ходить взад  и  вперед  по  комнате.
Взглянув в окно, Друэ заметил, что на небе собираются тучи. Вспомнив,  что
в три часа у него деловое свидание, он решил, что больше  ждать,  пожалуй,
не стоит.
   Захватив зонтик и пальто, Друэ собрался уходить, мысленно твердя  себе,
что все равно он намеревался взять эти вещи. Возможно,  что  это  испугает
Керри, понадеялся он. Завтра он вернется за остальным и  увидит,  как  она
настроена.
   Друэ направился к двери, искренне огорченный тем, что не  дождался  ее.
На стене висела ее небольшая фотография: на Керри был жакет -  первый  его
подарок. Лицо у нее было грустное - куда грустнее, чем в последнее  время.
Это его искренне растрогало, и он посмотрел в глаза Керри  на  карточке  с
необычной для него нежной грустью.
   - Нехорошо  ты  со  мной  поступила,  Кэд!  -  пробормотал  он,  словно
обращаясь к ней самой.
   Он подошел к двери, еще раз обвел комнату взглядом и вышел.



27. КОГДА НАС ПОГЛОЩАЕТ ПУЧИНА, МЫ ТЯНЕМ РУКИ К ЗВЕЗДЕ

   Когда Герствуд, мрачный, расстроенный вторичным  напоминанием  адвоката
из конторы "Мак-Грегор, Джеймс и Гэй", вернулся,  побродив  по  улицам,  в
бар, там его ждало письмо Керри. Трепет прошел по его телу, едва он  узнал
ее почерк. Он быстро вскрыл конверт и принялся читать.
   "Значит, она меня любит, - подумал он. - Иначе  она  не  стала  бы  мне
писать!"
   Прочитав  письмо,  он  в  первые  минуты  был  несколько  подавлен  его
содержанием, но вскоре воспрянул духом.
   "Если бы она меня не любила, то не стала бы писать!" - повторял он  про
себя.
   Он был так угнетен, что только эта мысль и поддерживала его.
   Из слов Керри мало что можно было извлечь, но Герствуду  казалось,  что
он угадывает ее истинное настроение. Было что-то очень человеческое - если
не сказать трогательное - в том, что  слова  упреков  принесли  ему  такое
облегчение. Он, за  столько  лет  привыкший  к  внутренней  независимости,
теперь жаждал утешения извне - и от кого? Таинственные нити  чувства,  как
крепко они нас опутывают!
   На лице Герствуда снова заиграл румянец. Он на  время  забыл  о  письме
адвоката. Если бы только Керри  была  с  ним,  возможно,  ему  удалось  бы
выпутаться из создавшегося положения, возможно, тогда это вообще перестало
бы иметь для него какое-либо значение. Ему нет дела до того, что  затевает
его жена, лишь бы только не потерять Керри. Герствуд встал  и  зашагал  по
кабинету, рисуя себе в сладких мечтах жизнь с  прелестной  владычицей  его
сердца.
   Однако заботы вскоре нахлынули  вновь,  и  Герствуда  охватила  ужасная
усталость.  Он  опять  задумался  о  завтрашнем  дне   и   о   предстоящем
бракоразводном процессе. Герствуд ничего еще не предпринял,  а  между  тем
часы приема у адвоката  истекали.  Теперь  без  четверти  четыре,  в  пять
контора "Мак-Грегор, Джеймс и  Гэй"  закроется,  и  юристы  разойдутся  по
домам. Останется лишь завтрашнее утро до двенадцати часов.  Пока  Герствуд
раздумывал, прошло  еще  четверть  часа  -  и  пробило  четыре.  Тогда  он
отказался от мысли повидаться в этот день с адвокатами и снова стал думать
о Керри.
   Нужно заметить, что Герствуд даже  и  не  пытался  оправдываться  перед
самим собой. Этот вопрос нисколько его не тревожил. Он думал лишь  о  том,
как бы уговорить Керри уйти с ним. Что в  этом  плохого?  Ведь  он  горячо
любит ее. От ее "да" зависит их взаимное счастье. О,  только  бы  Друэ  не
оказалось в Чикаго!
   Герствуд внезапно очнулся от восторженных дум о  Керри,  вспомнив,  что
завтра ему понадобится чистое белье. Поэтому на  пути  в  отель  он  купил
несколько сорочек и полдюжины галстуков. Когда  Герствуд  входил  в  отель
"Палмер", ему показалось, что  он  видит  вдали  Друэ,  поднимающегося  по
лестнице с ключом в руках. Нет, не может быть! Потом он подумал, что  Друэ
и Керри, по всей вероятности, временно переехали из квартиры в  отель.  Он
направился прямо к столику портье.
   - Скажите, пожалуйста, не живет ли здесь некий Друэ?
   - Как будто есть такой,  -  ответил  портье,  пробегая  взглядом  книгу
записей. - Да, живет.
   - Да неужели? - воскликнул Герствуд, стараясь, впрочем, по  возможности
скрыть свое изумление. - И один? - добавил он.
   - Да, один, - подтвердил портье.
   Герствуд отвернулся и  сжал  губы,  чтобы  не  выдать  охватившего  его
волнения.
   "Чем же это объяснить? - размышлял он. - Очевидно, они поссорились!"
   Герствуд поспешил к себе в номер уже в значительно лучшем настроении  и
быстро переоделся. Он решил  немедленно  отправиться  к  Керри  и  узнать,
продолжает ли она  жить  одна  у  себя  на  квартире  или  же  куда-нибудь
переехала.
   "Вот что я сделаю, - подумал он. - Подойду к двери, позвоню  и  спрошу,
дома ли мистер Друэ. Таким образом я узнаю, живет ли  он  еще  там  и  где
находится Керри".
   При мысли об этом Герствуд весь даже как-то подтянулся. Он твердо решил
пойти туда тотчас же после ужина. В шесть часов вечера Герствуд  вышел  из
своего номера, посмотрел по сторонам, чтобы убедиться, нет  ли  поблизости
Друэ, и направился в ресторан. Но ему так не терпелось  скорее  поехать  к
Керри, что он с трудом заставил себя что-то съесть.
   Однако прежде чем тронуться в путь, Герствуд решил проверить, где Друэ,
и вернулся в отель.
   - Мистер Друэ не выходил? - спросил он у портье.
   - Нет, он у себя в номере, - сообщил тот.  -  Вы,  может  быть,  хотите
послать ему наверх свою карточку?
   - Нет, благодарю, я зайду позже, - ответил Герствуд и вышел из отеля.
   На Медисон-стрит он сел в вагон конки и поехал прямо на Огден-сквер. На
этот раз он смело подошел к двери. Ему открыла горничная.
   - Мистер Друэ дома? - вежливо спросил он.
   - Его нет в городе, - ответила девушка, слыхавшая, что  Керри  говорила
так миссис Гейл.
   - А миссис Друэ?
   - Нет, она ушла в театр.
   - Вот как! - Герствуд несколько растерялся, затем,  сделав  вид,  будто
пришел по важному делу, спросил:
   - А вы не знаете, в какой именно?
   Горничная не имела ни малейшего понятия о том, куда ушла Керри, но  она
недолюбливала  Герствуда  и   рада   была   причинить   ему   какую-нибудь
неприятность.
   - В театр Гулли, - ответила она.
   - Благодарю вас, - сказал управляющий баром и, слегка  притронувшись  к
шляпе, удалился.
   "Я загляну в театр Гулли", - решил он, но так и не заглянул.
   По дороге в центр он все обдумал и пришел  к  заключению,  что  это  не
имеет смысла. Как ни хотелось ему видеть Керри, он понимал, что она  будет
в театре не одна и что нелепо вторгаться  туда  со  своей  мольбой.  Лучше
немного обождать - скажем, до утра. Но утром ему предстояло встретиться  с
адвокатами жены...
   Эта мысль подействовала на радостно возбужденного Герствуда,  как  ушат
холодной воды. Он снова весь ушел в прежние тревоги и, добравшись до бара,
мечтал только о  том,  чтобы  хоть  немного  забыться.  В  зале  собралась
довольно большая компания, наполнявшая помещение гулом оживленных голосов.
За круглым вишневого дерева столом в глубине бара сидели группой  политики
из округа Кук и о чем-то совещались. У стойки столпилась компания  молодых
гуляк, собиравшихся, несмотря на поздний час,  посетить  театр.  Одетый  с
претензией на франтоватость красноносый джентльмен в  поношенном  цилиндре
цедил из своего стакана эль, Герствуд на ходу кивнул знакомым и  прошел  к
себе.
   Часов около десяти в кабинет заглянул один из друзей  Герствуда,  некий
Фрэнк Тэйнтор, местный любитель скачек и всякого рода спорта,  и,  увидев,
что у Герствуда никого нет, зашел к нему.
   - Здорово, Джордж! - приветствовал он управляющего.
   - Как поживаете, Фрэнк? - отозвался  Герствуд,  почувствовав  при  виде
приятеля некоторое облегчение. - Присядьте! - предложил  он,  указывая  на
стул.
   - Что с вами, Джордж? - спросил Тэйнтор. - Что-то вы сегодня невеселый!
Уж не продулись ли на бегах?
   - Нет, просто неважно себя чувствую. Должно быть, немного простудился.
   - Выпейте виски, Джордж! - посоветовал Тэйнтор. - Вам-то надо бы знать,
что это - прекрасное средство!
   Герствуд только усмехнулся в ответ.
   Пока они беседовали, в баре появилось еще несколько знакомых Герствуда,
а в двенадцатом часу, после разъезда из театров, стали собираться  актеры,
и среди них несколько знаменитостей.
   И тогда завязалась одна из тех бессодержательных бесед,  которые  столь
обычны в американских барах и ресторанах, где те, кто жаждет проникнуть  в
круг избранных, стараются хотя бы потереться возле тех, кто уже  причислен
к нему. Если у Герствуда и была какая-то слабость,  так  это  тяготение  к
"видным людям". Себя он тоже относил к их  числу.  Он  был  слишком  горд,
чтобы заискивать перед кем бы то ни было, слишком умен, чтобы  забывать  о
своем месте в присутствии тех, кто недостаточно ценил его. Но в  обществе,
подобном сегодняшнему, он мог блистать как истый джентльмен,  и  сознание,
что люди с громкими  именами  принимали  его  как  друга  и  как  равного,
приводило Герствуда в восторг. Если и бывало, что иной  раз  он  пропускал
лишний стаканчик, то именно в  таких  случаях.  Когда  в  баре  собиралось
интересное общество, он даже позволял себе пить наравне со  всеми,  причем
аккуратно соблюдал свою очередь платить, точно был здесь посторонним,  как
прочие.
   И  если  Герствуд  когда-либо  и  начинал  хмелеть,   вернее,   ощущать
дурманящую  теплоту  и  приятную   разнеженность,   предшествующие   более
возбужденному состоянию, то именно в тех случаях, когда он  бывал  окружен
такими  людьми,  как  сейчас,  когда  вокруг  него   весело   острословили
знаменитости. В тот вечер  он,  взволнованный  и  угнетенный,  обрадовался
этому обществу и, отогнав на время прочь  все  свои  тревоги,  примкнул  к
общему веселью.
   Скоро вся  компания  была  уже  навеселе.  Один  за  другим  посыпались
анекдоты - эти никогда не приедающиеся смешные истории, из которых главным
образом состоят беседы американцев в подобной обстановке.
   Но вот пробило двенадцать - час, когда закрывается бар, и  гости  стали
прощаться с Герствудом. Он с чувством пожимал руку каждому.  Физически  он
чувствовал себя прекрасно. Он дошел до  того  состояния,  когда  мозг  еще
работает ясно, но легко воспламеняется игрой воображения. Герствуду теперь
казалось, что все его тревоги не так уж серьезны. Пройдя к себе в кабинет,
он стал перебирать счета, дожидаясь, пока уйдут буфетчики и кассир. Вскоре
все разошлись.
   Управляющий обязан был осмотреть бар после ухода служащих. Это вошло  у
него в привычку. Прежде чем уйти, он проверял, все ли  заперто.  Обычно  в
кассе денег не оставалось, если не  считать  выручки,  накопившейся  после
закрытия банков, да и это немногое кассир прятал в сейф,  -  секрет  замка
знали лишь он и владельцы бара. Тем не  менее  каждую  ночь  перед  уходом
Герствуд смотрел, плотно ли закрыты ящики кассы и дверцы сейфа.  Затем  он
запирал свой маленький кабинет, зажигал специальную лампочку возле сейфа и
лишь тогда отправлялся домой.
   Никогда еще за все эти годы ему не случалось  находить  что-либо  не  в
порядке. Но сегодня, когда Герствуд, заперев свой стол, подошел к сейфу  и
потянул дверцу, она легко подалась и открылась. Герствуд был  удивлен.  Он
заглянул внутрь и заметил, что там лежат деньги. Его  первой  мыслью  было
осмотреть ящики и захлопнуть дверцу сейфа.
   "Надо будет завтра сделать замечание Мэйхью", - решил он.
   Кассир, уходя из бара  за  полчаса  перед  этим,  не  сомневался,  надо
полагать, что повернул ручку дверцы так, чтобы защелкнулся замок.  Никогда
не случалось, чтобы он делал это небрежно. Но  сегодня  у  Мэйхью  были  и
другие заботы, которые поглощали  все  его  внимание.  Он  обдумывал  план
открытия собственного дела.
   "Надо посмотреть, что  там",  -  подумал  Герствуд,  выдвигая  один  из
ящиков.
   Он и сам не знал, почему ему захотелось заглянуть туда. Это было совсем
непроизвольное движение, которого в другое время он, возможно, и не сделал
бы.
   Едва он открыл ящик, взгляд его упал на пачки ассигнаций, сложенных  по
тысяче долларов, как их выдают в банке. Герствуд сразу не мог  определить,
какую сумму они составляют, но он  стоял  и  внимательно  разглядывал  их.
Потом выдвинул второй ящик, где оказалась дневная выручка.
   "Никогда не думал, что Фицджеральд и  Мой  оставляют  такие  деньги!  -
мелькнуло у него в уме. - По-видимому, они забыли про них".
   Он заглянул в другой ящик и опять остановился.
   "А ну, пересчитай!" - шепнул ему на ухо какой-то голос.
   Герствуд засунул руку в первый  ящик  и  приподнял  всю  стопку.  Потом
разжал пальцы, и пачки одна за другой упали обратно. Они были  сложены  из
кредиток в пятьдесят и сто долларов. Он насчитал около десяти пачек.
   "Почему же я не запираю сейфа? -  мысленно  спросил  себя  Герствуд.  -
Зачем я стою здесь?" И в ответ внутренний голос  шепнул  ему:  "А  у  тебя
когда-нибудь было на руках десять тысяч долларов наличными?"
   И вдруг управляющий баром вспомнил, что действительно никогда у него не
было на руках такой суммы. Свое состояние он накопил медленно, на это ушло
много лет, и теперь всем владела его жена. В общей сложности у  него  было
свыше сорока тысяч, но все теперь должно было достаться ей.
   Эти мысли смущали Герствуда. Он вдвинул ящик  назад  в  сейф  и  закрыл
дверцу, но пальцы его продолжали сжимать ручку,  которую  так  легко  было
повернуть, тем самым положив конец искушению:
   Герствуд все еще медлил. Наконец он подошел к окнам  и  спустил  шторы.
Затем попробовал дверь, которую перед этим сам запер.
   Чем объяснить, что он стал вдруг так подозрителен? Зачем  он  старается
передвигаться так бесшумно? Герствуд подошел к концу стойки, оперся о  нее
рукой и задумался. Потом снова открыл дверь своего кабинета и зажег  свет.
Он отпер стол, сел перед ним, и  странные  мысли  зашевелились  у  него  в
мозгу.
   "Сейф открыт! - шептал ему тот же голос. -  Еще  осталась  узкая  щель.
Замок не защелкнут".
   От этого  хаоса  мыслей  у  Герствуда  голова  шла  кругом.  Ему  снова
припомнились  все  запутанные   перипетии   прошедшего   дня.   Неотступно
преследовала  мысль,  что  перед  ним  была  возможность   разрешить   все
трудности. С такими деньгами все можно сделать. О, если б у него были  эти
деньги и Керри!
   Герствуд встал и застыл на месте, глядя себе под ноги.
   "Ну так как же?" - спросил внутренний голос.
   Вместо ответа управляющий баром только поднял руку и задумчиво  почесал
затылок.
   Герствуд вовсе не был глупцом, и он не позволил бы себе слепо  ринуться
в столь дикую авантюру. В его крови все еще играло  вино.  Оно  ударило  в
голову и в розовых тонах рисовало положение вещей. Оно делало  эти  десять
тысяч долларов  вполне  досягаемыми.  А  имея  деньги,  какие  он  получал
возможности добиться успеха! Он может завоевать Керри, да, да, вне всякого
сомнения! Он избавится от жены. В кармане  лежит  письмо,  в  котором  его
приглашают для объяснения с адвокатом. Ему не придется  возиться  с  ними.
Герствуд вернулся к сейфу и взялся за  круглую  ручку.  Распахнув  настежь
дверцу, он совсем вытащил ящик с деньгами.
   Когда пачки с ассигнациями оказались перед  ним,  ему  показалось,  что
оставлять деньги в сейфе просто глупо. Ну, разумеется, глупо! Ведь на  эти
деньги он спокойно мог бы прожить с Керри многие годы.
   Боже! Что это? Герствуд  весь  напрягся,  словно  чья-то  суровая  рука
опустилась ему на плечо. Он стал пугливо  озираться.  Никого!  Ни  единого
звука. Лишь кто-то, шаркая ногами, шел по тротуару. Герствуд взял  ящик  с
деньгами и вдвинул его назад в сейф. Затем опять прикрыл дверцу.
   Тем, кто никогда не колебался, не зная, как  поступить,  трудно  понять
мучения людей менее сильных, которые,  трепеща,  мечутся  между  долгом  и
желанием. Те, кто никогда не слыхал жуткого тиканья  призрачных  часов,  с
ужасающей четкостью выстукивающих: "Сделай!", "Не делай!", "Сделай!",  "Не
делай!" - не могут судить таких людей. Подобная душевная  борьба  возможна
не  только  у  натур  чувствительных  и  щепетильных.  Самый   толстокожий
представитель рода человеческого и тот слышит голос совести в  ту  минуту,
когда желание толкает его на дурное, и голос этот звучит тем  громче,  чем
серьезнее преступление. Между прочим, это не всегда объясняется  сознанием
аморальности поступка, ибо отнюдь не это, а инстинкт побуждает и  животных
воздерживаться  от  зла.  Люди  тоже  поступают,  повинуясь  прежде  всего
инстинкту, а уж потом  доводам  рассудка.  Именно  инстинкт  останавливает
преступника, именно инстинкт (в тех случаях, когда человек не может здраво
рассуждать) внушает преступнику страх перед опасностью, страх перед дурным
делом.
   Но затем,  при  первой  же  попытке  человека