Снова вспомнилось и  старое  платье,  и  тяжелый  труд,  и
машина. Она вздрогнула всем телом.
   Друэ ничего не  замечал  до  тех  пор,  пока  Керри  не  наткнулась  на
прохожего, шедшего им навстречу.
   - Вы, видно, задумались, - сказал Друэ.
   Они пообедали и отправились в театр. Спектакль очень понравился  Керри.
Яркие краски и  игра  артистов  произвели  на  нее  глубокое  впечатление.
Воображение  уносило  ее  в  неведомую  страну,  где  могущественные  люди
боролись за власть.
   Когда представление окончилось и она вышла с Друэ на улицу, девушка  не
могла отвести глаз от экипажей и нарядных дам.
   -  Обождем  минутку,  -  сказал  Друэ,  отводя  ее  назад,  в  эффектно
отделанный вестибюль.
   Дамы и джентльмены теснились здесь оживленной толпой,  шуршали  платья,
женские головки в кружевных шарфах кивали одна другой, белые зубы сверкали
из-за полуоткрытых губ.
   - Давайте посмотрим.
   - Шестьдесят семь! - зычно выкрикнул швейцар номер экипажа, и голос его
разнесся под сводами театра. - Шестьдесят семь!
   - Как хорошо! - сказала Керри.
   - Здорово! - подтвердил Друэ.
   На  него  зрелище  нарядной,  веселой  толпы   произвело   не   меньшее
впечатление, чем на нее. Он слегка сжал ее руку.  В  какую-то  минуту  она
подняла на него глаза, взгляд ее сверкал, она улыбалась, и ее ровные  зубы
блестели. Когда они двинулись вперед, он наклонился к ней и прошептал:
   - Вы очаровательны!
   В эту минуту они  поравнялись  с  швейцаром,  который  как  раз  широко
распахнул дверцу экипажа, помогая садиться двум дамам.
   - Держитесь меня, и у нас будет свой экипаж! - смеясь, сказал Друэ.
   Керри вряд ли расслышала его - такое головокружение вызвал у  нее  этот
водоворот жизни.
   После театра они зашли в ресторан закусить. Керри  мельком  подумала  о
позднем часе, но она теперь не подчинялась законам  домашнего  распорядка;
если бы она успела выработать в себе какие-то привычки, то  в  эту  минуту
они дали бы о себе знать. Курьезная вещь  -  привычка!  Только  она  может
вытащить человека, совершенно неверующего, из постели для чтения молитв, в
которые он вовсе не верит.
   Жертвы привычки, забыв сделать  что-то,  что,  по  своему  обыкновению,
проделывают каждый  день,  ощущают  непонятное  беспокойство,  они  словно
выбиты из колеи и воображают, что в них говорит голос совести, понуждающий
восстановить нарушенный порядок. Если такое нарушение  не  совсем  обычно,
сила привычки заставляет покорную жертву вернуться и механически проделать
то-то и то-то. "Ну, слава богу, - говорит такой человек, - я выполнил свой
долг", - на  самом  же  деле  он  уже  который  раз  повторил  все  то  же
пустяковое, но неизменное дело.
   Если бы в семье Керри были привиты высокие моральные принципы,  она  бы
куда  больше  мучилась  укорами  совести,  чем  сейчас.  Ужин  проходил  в
приподнятом настроении. Под влиянием новых впечатлений, вкусной  еды,  все
еще непривычной для нее  ресторанной  обстановки,  страсти,  читавшейся  в
глазах  Друэ,  Керри  отдалась  во  власть  минуты  и  безвольно   внимала
собеседнику. Она снова пала жертвой гипноза большого города.
   - Ну, - сказал наконец Друэ, - нам, пожалуй, пора идти!
   Они  уже  давно  сидели  над  пустыми  тарелками,  и  глаза  их   часто
встречались. Керри не могла не чувствовать  той  трепетной  силы,  которую
излучал взгляд Друэ. Иногда, объясняя ей что-нибудь, он  прикасался  к  ее
руке, как бы для того, чтобы  подчеркнуть  свои  слова.  И  теперь  опять,
сказав, что пора идти, он коснулся ее пальцев.
   Они встали и вышли на улицу. Центральная часть города  опустела,  и  по
пути им лишь изредка попадались насвистывающий пешеход, ночной вагон конки
или еще открытый, ярко освещенный ресторан. Они шли по Вобеш-авеню, и Друэ
продолжал изливать запас своих сведений о Чикаго. Он вел Керри под руку и,
рассказывая, крепко прижимал  к  себе  ее  локоть.  Отпустив  какую-нибудь
остроту, он поглядывал на свою спутницу, и глаза их встречались.
   Наконец они дошли до дома, где жила  Керри.  Она  поднялась  на  первую
ступеньку подъезда, и голова ее оказалась на одном уровне с головой  Друэ.
Он взял ее руку и стал ласково гладить, пристально глядя ей в лицо, а  она
рассеянно смотрела по сторонам, о чем-то взволнованно думая.
   Приблизительно  в  этот  же  час  Минни  забылась  крепким  сном  после
утомительного вечера, проведенного в  тревожном  раздумье.  Она  лежала  в
неудобной позе, поджав под себя локоть, и ее мучил кошмар.
   Ей снилось, что она и Керри находятся  где-то  вблизи  старой  угольной
копи. Она видела высокую насыпь, по  которой  проходила  дорога,  и  груды
отвалов и угля. Обе они стояли и смотрели в зияющую шахту. Им  видны  были
влажные каменные стены, терявшиеся в  смутной  мгле.  На  истертом  канате
висела старая корзина для спуска.
   - Давай спустимся, - предложила Керри.
   - Ох, нет, не надо! - возразила Минни.
   - Да пойдем же! - настаивала младшая сестра.
   Она потянула к себе  корзину  и,  несмотря  на  протесты  Минни,  стала
спускаться.
   - Керри! - крикнула Минни. - Керри, вернись!
   Но та уже была глубоко внизу, и мрак окончательно поглотил ее.
   Минни шевельнула рукой, и тотчас все преобразилось. Вместе с Керри  она
очутилась у воды, - такого количества воды она никогда не  видела  раньше.
Они были не то на полу, не то на каком-то узком мысе, выдававшемся  далеко
вперед, и на самом конце его стояла Керри. Сестры озирались  по  сторонам;
вдруг то, на чем  они  стояли,  стало  медленно  погружаться.  Минни  даже
слышала плеск прибывавшей воды.
   - Иди назад, Керри! - крикнула она, но та шагнула еще дальше: казалось,
ее куда-то уносит и голос Минни не долетал до нее.
   - Керри! - кричала старшая сестра. - Керри!..
   Но ее собственный голос звучал словно издалека, - диковинные  воды  уже
затопили все вокруг. Минни пошла прочь  с  тяжелой  болью  в  душе,  какая
бывает, когда теряешь что-то очень дорогое. Никогда в жизни ей еще не было
так грустно.
   Видения сменялись одно за  другим,  в  усталом  мозгу  Минни  возникали
странные призраки, сливаясь в жуткие картины. И вдруг она дико вскрикнула:
перед нею была Керри, которая карабкалась на  скалу,  цепляясь  за  камни;
внезапно пальцы ее разжались, и на глазах Минни она упала в пропасть.
   - Минни! Что с тобой? Проснись!
   Гансон тряс жену за плечо, встревоженный ее криками.
   - Что случилось? - спросонья отозвалась Минни.
   - Проснись, - повторил он, -  и  повернись  на  другой  бок,  а  то  ты
разговариваешь во сне!


   Неделю  спустя  Друэ,  сияющий,  одетый  с  иголочки,   вошел   в   бар
"Фицджеральд и Мой".
   - А, Чарли! - приветствовал его Герствуд, показываясь в  дверях  своего
кабинета.
   Друэ пересек зал и заглянул к управляющему баром, который снова сел  за
письменный стол.
   - Когда опять в дорогу? - спросил Герствуд.
   - В самом скором времени, - ответил Друэ.
   - Я почти не видел вас в этот ваш приезд, - заметил Герствуд.
   - Да, я был очень занят, - пояснил Друэ.
   Приятели несколько минут поговорили на общие темы.
   - Послушайте, - сказал Друэ, точно его вдруг осенила гениальная  мысль,
- я хотел бы как-нибудь вечерком вытащить вас отсюда.
   - Куда же это? - удивился Герствуд.
   - Ну, разумеется, ко мне домой, - улыбаясь, ответил Друэ.
   Глаза Герствуда лукаво блеснули, по губам скользнула легкая усмешка. Он
со свойственной ему  проницательностью  поглядел  на  Друэ,  потом  сказал
тоном, подобающим джентльмену:
   - Благодарю! Охотно приду.
   - Мы чудесно сыграем в картишки.
   - Можно мне принести с собой бутылочку шампанского? - спросил Герствуд.
   - Сделайте одолжение! - сказал Друэ. - Я вас кое с кем познакомлю.



9. В МИРЕ УСЛОВНОСТЕЙ. ЗЕЛЕНЫЕ ГЛАЗА ЗАВИСТИ

   Дом, где жил Герствуд, на Северной стороне,  близ  Линкольн-парка,  был
обычным по тем временам, трехэтажным кирпичным особняком. Первый этаж  был
расположен чуть ниже уровня улицы. На фасаде второго  этажа  было  большое
окно-фонарь, выходившее на зеленую лужайку футов двадцать пять в ширину  и
десять в длину. За домом находился дворик с конюшней, где Герствуд  держал
свою лошадь и рессорную двуколку.
   В доме было десять комнат, их занимали сам Герствуд, его  жена  Джулия,
сын Джордж, дочь Джессика и служанка - то одна,  то  другая,  так  как  на
миссис Герствуд нелегко было угодить.
   - Джордж, я вчера отпустила Мери.
   Этими словами нередко начинался разговор за обеденным столом.
   - Ладно! - отвечал в таких случаях Герствуд, которому давно уже надоело
обсуждать эту острую тему.
   Домашний уют - одно  из  сокровищ  мира;  нет  на  свете  ничего  столь
ласкового, тонкого и  столь  благоприятствующего  воспитанию  нравственной
силы и справедливости в людях, привыкших к нему с колыбели.  Тем,  кто  не
испытывал на себе его благотворного влияния,  не  понять,  почему  у  иных
людей навертываются на глаза слезы от  какого-то  странного  ощущения  при
звуках прекрасной  музыки.  Им  неведомы  таинственные  созвучия,  которые
заставляют трепетать и биться в унисон сердца других.
   В доме Герствуда едва ли ощущалась приятная атмосфера домашнего  очага.
Здесь недоставало той терпимости и взаимного уважения, без которых  дом  -
ничто. Квартира была превосходно  обставлена  в  соответствии  со  вкусами
обитателей дома. Тут были мягкие ковры, роскошные кресла и диваны, большой
рояль,  мраморное  изваяние  какой-то  неизвестной   Венеры   -   творение
неизвестного скульптора - и множество бронзовых статуэток,  собранных  бог
весть откуда, - крупные мебельные фирмы продают их вместе  с  обстановкой,
уверяя покупателей, что их необходимо иметь в каждом "хорошем" доме.
   В столовой буфет сверкал графинами и прочей  хрустальной  посудой.  Все
здесь было  расставлено  в  строжайшем  порядке,  не  допускавшем  никаких
отступлений, - в этом Герствуд знал толк. Он изучал  это  годами  в  своем
деле. Ему доставляло немалое удовольствие объяснять каждой  новой  "Мери",
вскоре после ее водворения  в  доме,  назначение  всех  вещей  на  буфете.
Герствуда ни в коем случае нельзя было назвать болтливым. Напротив, в  его
отношении ко всем домашним  чувствовалась  сдержанность,  подобающая,  как
принято считать, джентльмену. Он никогда не вступал в пререкания,  никогда
не говорил лишнего; в нем было что-то педантичное.  То,  чего  он  не  мог
изменить или исправить, он оставлял без внимания, предпочитая держаться  в
стороне.
   Было время, когда Герствуд нежно любил  свою  дочь  Джессику,  особенно
когда был помоложе и еще не достиг  успеха  в  делах.  Однако  теперь,  на
семнадцатом  году  жизни,  в  характере   Джессики   появились   некоторая
замкнутость и независимость. Ни то, ни другое не способствовало  излияниям
родительской нежности. Она посещала среднюю школу, и ее взгляды  на  жизнь
были бы под стать истинной патрицианке. Джессика любила красивые наряды  и
не переставала требовать  все  новых  и  новых.  Она  мечтала  о  любви  и
собственном роскошном доме. В школе она  познакомилась  с  дочерьми  очень
богатых людей, владельцев или  совладельцев  крупных  предприятий,  а  эти
девушки  держали  себя  так,  как  того  требовала  их   среда.   Джессика
интересовалась только такими подругами.
   Джордж, которому шел двадцатый год, уже занимал хорошее место в крупном
агентстве по продаже недвижимости. Он ничего не платил за свое содержание,
так как считалось, что он  копит  деньги,  чтобы  со  временем  приобрести
землю. Это был способный и тщеславный молодой человек, которому  любовь  к
наслаждениям  пока  еще  не  очень   мешала   выполнять   свои   служебные
обязанности. Джордж приходил и уходил когда и куда ему было угодно и  лишь
изредка  перекидывался  несколькими  словами  с  матерью  или  рассказывал
какой-нибудь забавный случай отцу, но большею частью ограничивался  общими
фразами. Молодой человек никому не открывал своих желаний. Тем более что в
доме никто особенно и не интересовался ими.
   Миссис  Герствуд  принадлежала  к  тем  женщинам,  которые  всю   жизнь
стремятся блистать в обществе, и искренне  огорчалась,  если  видела,  что
кто-то преуспевает в этом больше, чем она.
   Она смотрела на жизнь глазами того косного круга "избранных", куда  она
не была допущена,  но  мечтала  когда-нибудь  попасть.  Впрочем,  она  уже
начинала понимать, что для нее это недостижимо,  но  надеялась  на  лучшую
долю для дочери. Возможно, что  благодаря  Джессике  ей  и  самой  удастся
занять более видное положение в обществе, размышляла она. Успех  ее  сына,
пожалуй, когда-нибудь даст ей право гордо называть себя примерной матерью.
Ее муж тоже более или менее преуспевал в делах, и  она  рассчитывала,  что
мелкие аферы Герствуда с недвижимостью принесут хорошие  плоды.  Пока  его
доход был недурен, хотя и скромен, а место управляющего баром "Фицджеральд
и Мой" было надежное. Оба владельца бара находились  с  ним  в  хороших  и
совсем неофициальных отношениях.
   Легко себе представить, что за атмосферу могли  создать  в  доме  члены
подобной семьи. Она складывалась из тысячи мелких разговоров одного и того
же уровня.
   - Я еду завтра в  Фокс-Лейк,  -  сообщил  Джордж-младший  за  обедом  в
пятницу вечером.
   - А что там такое? - спросила миссис Герствуд.
   - Эдди Фаруэй купил новую паровую яхту и приглашает посмотреть,  какова
она на ходу.
   - Много она ему стоила?
   - О, свыше двух тысяч долларов. Говорят, яхта - первый сорт.
   - Видно, старик Фаруэй изрядно зарабатывает, - вставил Герствуд.
   - Ну еще бы! Джек говорит, они стали экспортировать сигары в Австралию.
А на прошлой неделе отправили большую партию в Капштадт.
   - Подумать только! - изумилась миссис Герствуд.  -  Всего  каких-нибудь
четыре года назад они арендовали подвал на Медисон-стрит.
   - Джек говорил мне, что весною они будут строить  шестиэтажный  дом  на
Роби-стрит.
   - Подумать только! - воскликнула Джессика.
   В тот вечер, когда происходил этот разговор, Герствуд намеревался  рано
уйти из дому.
   - Мне нужно сегодня в город, - сказал он, отодвигая стул.
   - А мы пойдем в понедельник  в  театр  Мак-Викера?  -  спросила  миссис
Герствуд, не вставая с места.
   - Да, - безразличным голосом ответил муж.
   Семья продолжала обедать,  а  Герствуд  поднялся  наверх  за  пальто  и
шляпой.
   Вскоре внизу хлопнула дверь.
   - Папа ушел, - заметила Джессика.
   Школьные новости Джессики носили особый характер.
   - Наши устраивают спектакль в лицее, - однажды сказала она, - и я  буду
в нем участвовать.
   - Вот как! - отозвалась мать.
   - Да, и мне нужно будет  новое  платье.  В  спектакле  участвуют  самые
красивые девушки школы. Мисс Пальмер играет Порцию.
   - Вот как! - повторила миссис Герствуд.
   - Они опять пригласили эту Марту Гризволд. Она воображает, будто  умеет
играть.
   - Ее семья, кажется,  ничего  собой  не  представляет?  -  с  интересом
осведомилась миссис Герствуд. - У них, я слыхала, ничего за душой нет?
   - Конечно, нет. Эти люди бедны, как церковные крысы!
   Джессика весьма тщательно выбирала знакомства среди учившихся  в  школе
юношей, многие из которых пленялись ее красотой.
   - Как тебе нравится? - возмущенно заявила она однажды вечером матери. -
Этот Герберт Крейн пытается подружиться со мной!
   - А кто он такой, дорогая? - спросила миссис Герствуд.
   - О, ровным счетом никто!  -  ответила  Джессика  и  надула  прелестные
губки. - Просто студент. А денег ни цента!
   Совсем другое было дело, когда Джессику однажды проводил домой  молодой
Блайфорд, сын мыльного фабриканта.
   Миссис Герствуд в это время читала, сидя в  качалке  у  окна  одной  из
верхних комнат. Случайно она выглянула на улицу.
   - Кто это был с тобой? - спросила она, как только девушка  поднялась  к
ней.
   - Это молодой Блайфорд, мама!
   - Неужели! - только и вымолвила миссис Герствуд.
   - И он приглашает меня пройтись с ним по парку,  -  добавила  Джессика,
разрумянившаяся от быстрого бега по лестнице.
   - Хорошо,  дорогая,  иди,  -  сказала  миссис  Герствуд.  -  Только  не
задерживайся в парке долго.
   Когда  молодые  люди  вышли  на  улицу,  миссис  Герствуд,  чрезвычайно
заинтересованная, снова выглянула из  окна.  Это  было  приятное  зрелище,
чрезвычайно приятное.
   В такой атмосфере Герствуд жил много лет, никогда не давая  себе  труда
призадуматься над своей семейной жизнью. Он был  не  из  тех,  кого  мучит
стремление к лучшему, если только это лучшее не находится под рукой  и  не
являет собою резкий контраст с окружающим. В сущности, он не только давал,
но  и  получал.  Порою  его  раздражали  мелочные  проявления  эгоизма   и
равнодушия в семье, порою он испытывал удовольствие при виде нарядов  жены
или дочери, считая, что это повышает его престиж и положение  в  обществе.
Он жил только жизнью бара, которым управлял. Там он проводил большую часть
своего времени. А когда он возвращался по вечерам, все  в  доме  выглядело
приятно. Обед, за редкими исключениями, бывал довольно  сносный  -  такой,
какой может  приготовить  кухарка  средней  руки.  Его  в  известной  мере
интересовало то, что рассказывали за столом  сын  и  дочь,  -  они  всегда
выглядели так элегантно. Миссис Герствуд из тщеславия даже дома  одевалась
чересчур нарядно, но Герствуд находил, что  это  куда  лучше,  чем  ходить
неряхой. Любви к друг другу у них уже не было. Не  было  также  и  острого
взаимного недовольства. Миссис Герствуд никогда не высказывала неожиданных
суждений. Кроме того, супруги так мало разговаривали между  собой,  что  у
них и не могло возникнуть разногласий. У него, как  говорится,  были  свои
понятия, у нее свои. Иногда Герствуд встречал на своем  пути  какую-нибудь
женщину, живую, остроумную и молодую, по  сравнению  с  которой  его  жена
сильно проигрывала. Но преходящее чувство  неудовлетворенности,  вызванное
подобной встречей, уравновешивалось в Герствуде сознанием своего солидного
общественного  положения  и  некоторыми   соображениями.   Ведь   семейные
неурядицы могли бы вредно отозваться на его отношениях с владельцами бара.
Они не потерпели бы скандала. Чтобы занимать такое место,  человек  должен
обладать достойными манерами, безупречной репутацией и образцовой  семьей.
Вот почему Герствуд был весьма осторожен  во  всех  своих  поступках  и  в
общественных местах неизменно появлялся  с  женой  и  детьми.  Они  ездили
отдыхать на местные курорты или в находящийся неподалеку штат Висконсин  и
проводили там чопорно и скучно  несколько  дней,  посещая  места,  которые
полагалось посещать, делая все то, что полагалось делать.  Герствуд  знал,
что это необходимо.
   Когда случалось, что кто-нибудь из его знакомых, человек со средствами,
попадал в неприятную историю, Герствуд  скорбно  качал  головой.  О  таких
вещах не следовало даже говорить. Но если на  эту  тему  все-таки  заходил
разговор среди людей, которых он считал  близкими  друзьями,  он  искренне
осуждал провинившегося.
   - Не в том беда, что он это сделал, - все мужчины делают такие вещи,  -
но почему он был недостаточно осторожен? Осторожность никогда не повредит.
   Герствуд тотчас же терял всякое сочувствие к человеку, который совершил
проступок и был пойман с поличным.
   Все  эти  соображения  заставляли   Герствуда   по-прежнему   оказывать
некоторое внимание жене и иногда брать  ее  с  собой.  Это  было  бы  ему,
конечно, довольно тягостно, если бы он в таких случаях  не  встречался  со
знакомыми и не  позволял  себе  маленьких  развлечений,  не  зависящих  от
присутствия или отсутствия жены. Иной раз он с  непритворным  любопытством
наблюдал за ней, так как миссис Герствуд  была  еще  красивая  женщина,  и
мужчины нередко заглядывались на  нее.  Она  была  общительна,  тщеславна,
падка на лесть, и Герствуд понимал, что эти черты  характера  легко  могут
привести ее к трагедии. По складу своего ума Герствуд не особенно  доверял
женской стойко