Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
140 -
141 -
142 -
143 -
144 -
145 -
146 -
147 -
148 -
149 -
150 -
151 -
152 -
153 -
154 -
155 -
156 -
157 -
158 -
159 -
160 -
161 -
162 -
163 -
164 -
ума от
Стефани Плейто, в один прекрасный день нагло напал на девушку у нее в
доме, явившись туда под предлогом интервью, и сломил ее сопротивление
своим красноречием. Он только нравился ей - слегка; она даже не успела в
него влюбиться. Но Стефани была легкомысленна, темпераментна, неопытна и
чрезвычайно любопытна и тщеславна. Лишенная всякого представления о
дозволенном и недозволенном - принципов, которыми общество руководствуется
в подобных вопросах, она довольно легко пошла на эту пошлую и грубую
связь. Стефани не испугалась и не раскаялась потом - для этого она была
слишком легкомысленна к слишком уверена в себе. От родителей ей удалось
все скрыть. Но, сделав первый шаг, она открыла для себя новый мир - мир
плотских радостей.
Были ли все эти юноши и девушки испорченными от природы? На этот вопрос
может ответить разве что философ-социолог. Одно несомненно: они не строили
семьи, не растили детей. Они просто веселились и порхали по жизни, как
мотыльки. Это длилось около двух лет; затем их хоровод распался. Начались
ссоры: из-за ролей, из зависти к чужому таланту или положению. Этель
Такермен порвала с Лейном Кроссом, обнаружив, что он волочится за Ирмой
Отли. Ирма охладела к Блиссу Бриджу, и тот перенес свою привязанность на
Джорджию Тимберлейк. Стефани Плейто, наиболее одаренная из всех, проявила
еще большую непоследовательность в своих поступках. Ее связь с Гарднером
Ноулзом началась, когда Стефани не было и двадцати лет. Очень скоро Лейн
Кросс возбудил ее интерес: он был значительно старше Ноулза, - Лейну уже
стукнуло сорок, а Ноулзу едва сравнялось двадцать четыре, - и, кроме того,
на нее произвели впечатление его якобы серьезные творческие поиски. Лейн
охотно пошел ей навстречу. Возникла еще одна чувственная и пустая связь;
человек этот, казавшийся Стефани значительным, был по существу
ничтожеством. Но мало-помалу Стефани уже стала смутно предчувствовать, что
самое большое и увлекательное еще впереди, что она может встретить
человека несравненно более интересного, чем ее теперешние возлюбленные.
Впрочем, пока это были только мечты. Порой она думала о Каупервуде; но он,
казалось ей, был погружен в какие-то ужасно серьезные и скучные дела, был
слишком далек от романтики, от сцены, от любительского искусства - словом,
от того мира, в котором она жила.
25. ЭКЗОТИЧЕСКИЙ ЦВЕТОК
Стефани Плейто впервые обратила на себя внимание Каупервуда, когда он с
Эйлин был у "гарриковцев" и увидел ее в "Электре". Ему понравилось, как
она исполняла свою роль. Он подумал вдруг, что она красива. А вскоре после
этого, вернувшись как-то вечером домой, он застал в гостиной Стефани. Она
стояла, склонившись над его коллекцией нефритов, любуясь разложенными в
ряд браслетами и серьгами. Каупервуда восхитила ритмичная линия ее гибкого
тела. И он подумал, что Стефани - удивительная девушка, очень
своеобразная, что, быть может, ее ждет известность и слава. А Стефани в
это время думала о нем.
- Вы находите занятным эти безделушки? - спросил Каупервуд, подойдя к
ней и став рядом.
- Ах, они чудесны! Особенно вот те, темно-зеленые! И эти бледные, почти
белые, тоже прелесть! А какие они тяжелые. Эти нефриты были бы очень
хороши с китайским костюмом. Я всегда мечтала найти какую-нибудь китайскую
или японскую пьесу для постановки.
- Да, - сказал Каупервуд. - Вот эти серьги очень пошли бы к вашим
волосам.
Никогда раньше он не говорил о ее внешности. Стефани подняла на него
темные, бархатисто-карие глаза, светившиеся мягким матовым блеском, и
Каупервуд подумал, что они поистине прекрасны; и руки тоже красивы -
смуглые, как у малайки.
Больше он не сказал ни слова, но на другой день рассыльный вручил
Стефани изящную коробочку, в которой она обнаружила нефритовые украшения:
серьги, браслет и брошь с выгравированными на ней китайскими иероглифами.
Стефани была вне себя от восторга. Она долго любовалась драгоценностями и
прижимала их к губам, потом надела серьги, браслет, приколола брошь.
Несмотря на свои любовные приключения, широкий круг знакомств и постоянное
общение с легкомысленным миром богемы, Стефани еще плохо знала жизнь и в
душе оставалась ребенком - взбалмошным, мечтательным, отравленным
романтическими бреднями. Подарками ее никто не баловал, даже родители. Они
покупали ей наряды и сверх этого выдавали по шесть долларов в неделю - на
мелкие расходы. Запершись в своей комнате, Стефани разглядывала красивые
побрякушки и с изумлением спрашивала себя - неужели она могла понравиться
Каупервуду? Может ли такой серьезный деловой человек заинтересоваться ею?
Она слышала, как ее отец говорил, что Каупервуд богатеет не по дням, а по
часам. Неужели она и вправду большая актриса, как утверждают многие, и на
нее начинают обращать внимание серьезные, энергичные, преуспевающие дельцы
вроде Каупервуда! Стефани слышала о знаменитых актрисах - о "божественной"
Сарре Бернар и ее возлюбленных, о Рашели, о Нэлл Гвин. Она сняла
драгоценности и заперла их в черный резной ларец, который был хранилищем
всех ее безделушек и сердечных тайн.
Стефани не отослала Каупервуду обратно его подарки, из чего тот
заключил, что она к нему расположена. Он терпеливо ждал, и однажды в
контору пришло письмо, адресованное: "Фрэнку Алджернону Каупервуду, в
собственные руки". Письмо было написано очень старательно, четким,
аккуратным, мелким, как бисер, почерком.
"Не знаю, как благодарить Вас за Ваш изумительный подарок. Конечно, это
могли сделать только Вы, хотя у меня и в мыслях не было, что мои слова
будут так истолкованы. Принимаю Ваш дар с искренней признательностью и
буду всегда носить его с восторгом. Это очень мило с Вашей стороны.
Стефани Плейто".
Каупервуд внимательно поглядел на почерк, бумагу и еще раз перечитал
недлинное послание. Для молоденькой девушки написано неглупо, сдержанно и
тактично. И у нее хватило сообразительности не написать на домашний адрес.
Он не тревожил ее еще неделю, а в воскресенье вечером столкнулся с ней
лицом к лицу у себя в гостиной. Эйлин не было дома, и Стефани сидела у
окна, делая вид, будто дожидается ее возвращения.
- Вы выглядите восхитительно в раме этого окна, - сказал Каупервуд. -
Весь этот фон очень вам к лицу.
- Вы находите? - Темные глаза смотрели на него задумчиво, мечтательно.
Высокое окно в тяжелой дубовой раме позади Стефани было позолочено лучами
зимнего заката.
Стефани тщательно обдумала свой наряд, готовясь к этой встрече. Ее
стриженные густые черные волосы были, как у маленькой девочки, подхвачены
сзади алой лентой, завязанной бантиком на макушке, и падали свободными
локонами на виски и уши. Стройную, гибкую фигурку облекала травянистого
цвета блузка и пышная черная юбка с красным рюшем на подоле. Тонкие
смуглые руки были обнажены по локоть, на левом запястье тускло поблескивал
нефритовый браслет, подарок Каупервуда. Шелковые чулки такого же
травянисто-зеленого цвета, как блузка, и, невзирая на прохладный день -
легкие кокетливые туфельки с бронзовыми пряжками завершали ее туалет.
Каупервуд вышел, чтобы снять пальто, и тотчас вернулся в гостиную; на
губах его играла улыбка.
- Разве миссис Каупервуд нет дома?
- Ваш дворецкий сказал, что она поехала навестить кого-то, и я решила
немного подождать - может быть, она скоро вернется.
Стефани обратила к нему смуглое улыбающееся лицо, и, встретив взгляд ее
мечтательных глаз, он внезапно и вполне отчетливо понял, что она и в жизни
играет, как на сцене.
- Вам понравился мой браслет, я вижу.
- Он очень красив, - отвечала Стефани, опустив глаза и задумчиво
разглядывая браслет. - Я не всегда надеваю его, но никогда с ним не
расстаюсь - ношу с собой в муфте. Сейчас надела на минутку. Я все ваши
подарки ношу с собой. Они мне очень нравятся. Их так приятно трогать.
Она открыла маленькую замшевую сумочку, лежавшую на подоконнике, рядом
с носовым платком и альбомом для эскизов, который она всюду носила с
собой, и вынула оттуда серьги и брошь.
Каупервуд был восхищен и взволнован таким непосредственным проявлением
восторга. Он очень любил свои нефриты, но еще больше любил наблюдать
восхищение, которое они вызывали в других. Юность с ее надеждами и
стремлениями, воплощенная в женском облике, всегда имела над ним
необоримую власть, а здесь перед его глазами были юность, красота и
честолюбие, слитые воедино в облике молодой девушки. Стремление Стефани
выдвинуться, чего-то достичь - не важно, чего именно, - находило в нем
живой отклик; он снисходительно, почти по-отечески, взирал на проявление
эгоизма, суетности, тщеславия, столь часто свойственных молодым и красивым
женщинам. Хрупкие нежные цветы, распустившиеся на древе жизни, красота их
так недолговечна! Грубо, походя, обрывать их было не в его натуре, но тем,
кто сам тянулся к нему, не приходилось сетовать на его жестокосердие.
Словом, Каупервуд был натура широкая и щедрая во всем, что касалось
женщин.
- Как это мило, - сказал он улыбаясь. - Я очень тронут. - Потом,
заметив альбом, спросил: - А что у вас здесь?
- Так, наброски.
- Можно взглянуть?
- Нет, нет, это все пустяки, - запротестовала она. - Я плохо рисую.
- Вы одаренная девушка! - сказал он, беря альбом. - Живопись, резьба по
дереву, музыка, пение, сцена - чем только вы не занимаетесь.
- И всем довольно посредственно, - вздохнула она, медленно отвела от
него взгляд и отвернулась. В этом альбоме хранились лучшие из ее рисунков:
тут были наброски обнаженных женщин, танцовщиц; бегущие фигуры, торсы,
женские головки, мечтательно запрокинутые назад, чувственно грезящие с
полузакрытыми глазами; карандашные зарисовки братьев и сестер Стефани, ее
отца и матери.
- Восхитительно! - воскликнул Каупервуд, загораясь при мысли, что он
открыл новое сокровище. Черт побери, где были его глаза! Это же бриллиант,
бриллиант чистейшей воды, неиспорченный, нетронутый, и сам дается ему в
руки! В рисунках были проникновение и огонь, затаенный, подспудно тлеющий,
и Каупервуд ощутил трепет восторга.
- По-моему, ваши рисунки очаровательны, Стефани, - сказал он просто,
охваченный странным, непривычным для него приливом нежности. В конце
концов он ничего на свете так не любил, как искусство. Оно обладало для
него какой-то гипнотической силой. - Вы учились живописи?
- Нет.
- А играть на сцене вы тоже никогда не учились?
- Тоже нет.
Она медленно, печально и кокетливо покачала головой. В темных локонах,
прикрывавших ее уши, было что-то странно трогательное.
- Я видел вас на сцене - это настоящее, подлинное искусство. А теперь
открыл в вас еще один талант. Как же это я не сумел сразу разгадать вас?
- Ах, - снова вздохнула она. - А мне все кажется, что я просто играю во
все понемножку, как в куклы. Порой даже хочется плакать, как подумаешь, на
что уходят годы.
- В двадцать-то лет?
- А разве это мало? - лукаво улыбнулась она.
- Стефани, - осторожно спросил Каупервуд, - сколько вам все же лет?
- В апреле исполнится двадцать один, - отвечала она.
- Ваши родители очень строги к вам?
Она задумчиво покачала головой.
- Нет. А почему вы спрашиваете? Они не очень-то много уделяют мне
внимания. Люсиль, Джильберта и Ормонда они всегда любили больше, чем меня.
- Голос ее звучал жалобно, как у заброшенного ребенка. Она часто пускала в
ход эти нотки на сцене, в наиболее патетических местах.
- Ваши родители понимают, как вы талантливы?
- Мама, по-моему, считает, что у меня есть кое-какие способности. Папа,
конечно, нет. А что?
Она подняла на него томный, жалобный взгляд.
- Послушайте, Стефани, вы изумительны. Я понял это еще в тот вечер,
когда вы любовались моими нефритами. Я вдруг словно прозрел. Вы настоящий
художник, а я был так погружен в свои дела, что едва не проглядел вас.
Ответьте мне на один вопрос.
- Да?
Она взглянула на него снизу вверх из-под темных локонов, падавших ей на
лоб, беззвучно, глубоко вздохнула, грудь ее всколыхнулась; руки безвольно
и неподвижно продолжали лежать на коленях. Потом, словно смутившись, она
отвела взгляд.
- Посмотрите на меня, Стефани. Подымите глаза! Я хочу задать вам один
вопрос. Вы знаете меня уже больше года. Скажите - я нравлюсь вам?
- Вы - удивительный, необыкновенный, - пробормотала она.
- И это все?
- А вам этого мало! - Она улыбнулась ему, и в ее темных глазах, как в
глубине черного опала, блеснули искорки.
- Вы надели сегодня мой браслет. Я доставил вам радость, прислав его?
- О да! - прошептала она чуть слышно, как бы пересиливая охватившее ее
волнение.
- Вы прекрасны, Стефани, - сказал он, поднимаясь со стула и глядя на
нее сверху вниз.
Она покачала головой.
- Неправда.
- Правда, правда.
- Нет, неправда.
- Встаньте, Стефани. Подойдите ко мне, посмотрите мне в глаза. Вы такая
высокая, стройная и грациозная. Вы - экзотический цветок.
Он обнял ее, а она слегка вздохнула и изогнулась, как лоза, отстраняясь
от него.
- Мне кажется, мы не должны этого делать. Ведь нехорошо, правда? -
наивно спросила она, после минутного молчания выскальзывая из его объятий.
- Стефани!
- Мне теперь, пожалуй, пора домой.
26. ЛЮБОВЬ И БОРЬБА
И вот в ту пору, когда Каупервуд начинал воевать за городской
железнодорожный транспорт Чикаго, возникла эта связь, значительно более
серьезная, чем многие предшествовавшие ей. Стефани Плейто сумела возбудить
в Каупервуде весьма пылкие чувства. После нескольких тайных свиданий с
девушкой Каупервуд, действуя по уже установившемуся шаблону, снял холостую
квартиру в деловой части города - удобное прибежище для любовных встреч.
Однако ни частые свидания, ни долгие беседы не помогли ему ближе узнать
Стефани. Она была очаровательна - редкостная находка в трезвом, будничном
Чикаго, - но вместе с тем загадочна и неуловима. Они часто завтракали
вместе, болтали; Стефани посвятила Каупервуда в свои честолюбивые замыслы,
рассказала; как нуждается она в духовной поддержке, в преданном друге,
который верил бы в ее талант и тем укреплял бы ее веру в себя. Вскоре он
уже все знал о ее семье, о знакомых, о закулисной жизни "гарриковцев", о
нараставшем разладе в труппе. Однажды, когда они сидели вдвоем в своем
укромном гнездышке и страсть уже начинала заглушать в них голос рассудка,
Каупервуд спросил, имела ли она раньше...
- Только раз, - с самым простодушным видом призналась Стефани.
Такое открытие было большим ударом для Каупервуда. А он-то думал, что
эта девушка свежа и нетронута! Но Стефани принялась уверять его, что все
произошло совсем случайно, что она вовсе этого не хотела, нет, нет! Она
говорила так искренне, так задушевно, с таким серьезным, задумчивым видом,
с таким сокрушением, что Каупервуд был растроган. Бедная девочка. Это
Гарднер Ноулз, призналась Стефани. Но его тоже нельзя особенно винить. Все
случилось как-то само собой. Она сопротивлялась, но... Была ли она
оскорблена? Да, конечно, но потом ей стало жаль Гарднера и как-то не
хотелось причинять ему неприятности. Он такой славный мальчик, и сестра и
мать у него очень милые.
Каупервуд был озадачен. Правда, при его взглядах на жизнь открытия
подобного рода не должны были производить на него ошеломляющего
впечатления, но Стефани, такая юная и очаровательная! Нет, это ужасно! А
папаша и мамаша Плейто - вот ослы-то! Позволять дочери жить в этой
нездоровой атмосфере театральных подмостков и даже не приглядывать за ней
как следует. Впрочем, он уже успел заметить, что приглядывать за Стефани
было не так-то просто. Беспечное, чувственное и неуравновешенное создание,
неспособное постоять за себя. Подумать только - спуталась с этим негодяем,
да еще продолжает с ним дружить! Стефани клялась, впрочем, что после той
единственной встречи эта связь оборвалась. Каупервуд не слишком верил ей.
Она лгала, конечно, но что делать - его так тянуло к ней. Даже самое это
признание было сделано столь непосредственно, наивно и романтично, что оно
ошеломило, заинтересовало и даже как будто еще сильнее приворожило к ней
Каупервуда.
- Но послушай, Стефани, - настаивал он, снедаемый болезненным
любопытством. - Это же не могло так, вдруг, кончиться? Что было потом? Что
ты сделала?
Она покачала головой:
- Ничего.
Каупервуд не мог не улыбнуться.
- Ах, пожалуйста, не будем об этом говорить! - взмолилась Стефани. - Я
не хочу. Мне больно вспоминать. Ничего больше не было, ничего!
Она вздохнула, и Каупервуд задумался. Зло уже совершилось, и если он
дорожит Стефани, - а он несомненно дорожил ею, - значит, нужно предать все
это забвению - и только. Он смотрел на Стефани, сомневаясь, не доверяя.
Сколько обаяния в этой девочке, в ее мечтательности, наивности,
непосредственности и как чувствуется в ней одаренность! Может ли он
отказаться от нее?
Казалось, Каупервуд должен был бы понимать, что такой девушке, как
Стефани, верить нельзя, тем более что не он первый пробудил ее
чувственность, а настоящей всепоглощающей любви она к нему не испытывала.
К тому же последние два года ее так избаловали лестью и поклонением, что
целиком завладеть ее вниманием было нелегко. Правда, сейчас Каупервуд
покорил ее обаянием своей силы. Разве это не восхитительно - видеть у
своих ног такого замечательного, такого могущественного человека? - думала
Стефани. В ее представлении он был не столько дельцом, сколько великим
художником в области финансов, и Каупервуд вскоре это понял и был польщен.
Стефани все больше и больше приводила его в восторг; он не ждал такого
огня, ее страсть, хоть и сдержанная, не уступала его чувству. А как она
принимала его подарки, с какой своеобразной ленивой грацией, так
отличавшей ее от всех его прежних возлюбленных! У нее был такт, этим она
напоминала ему Риту Сольберг, но в отличие от Риты она бывала порой так
странно тиха и молчалива.
- Стефани! - взывал тогда к ней Каупервуд. - Вымолви хоть слово! О чем
ты думаешь? Ты грезишь наяву, как дикарка с берегов Конго.
Но она сидела молча и только улыбалась своей загадочной улыбкой и так
же молча принималась набрасывать его портрет или лепить бюст. Она вечно
чертила что-то в своем альбоме. Потом внезапно, охваченная страстью,
откладывала альбом в сторону и молча смотрела на Каупервуда или, опустив
глаза, погружалась в глубокую задумчивость. Он протягивал к ней руки, и
она с легким радостным вздохом устремлялась к нему.
Да, это были восхитительные дни.
Каупервуд держал совет с Эддисоном и Мак-Кенти относительно требования
молодого Мак-Дональда уплатить ему пятьдесят тысяч акциями компании и не
слишком благожелательной позиции, занятой другими издателями - Хиссопом,
Брэкстоном, Рикетсом.
- Прохвост! - лаконично изрек Мак-Кенти, выслушав рассказ Каупервуда. -
В одном отношении он безусловно превзойдет своего папашу - загребет больше
денег.
Мак-Кенти видел генерала Мак-Дональда только однажды, но старик
понравился ему.
- Интересно, что сказал бы старый Мак-Дональд, узнай он про эти плутни,
- заметил Эддисон, который очень любил старика. - Да он бы сразу потерял
сон.
- Тут нельзя упускать из виду одно обстоятельство, - подумав, заметил
Каупервуд. - Этот молодой человек рано или поздно станет владельцем
"Инкуайэрера". А он, мне кажется, не из тех, кто забывает обиды. -
Каупервуд презрительно улыбнул