вать в этом деле, - скупить побольше  акций  одной
из линий конной железной дороги и обеспечить  себе  контроль  над  нею?  А
потом если он, Стробик, сумеет добиться от  муниципалитета  разрешения  на
прокладку новых линий, то эти новые линии, как ни  верти,  окажутся  в  их
руках. Правда, Стробик надеялся впоследствии вытеснить Стинера. Ну, да там
видно будет. А пока что нужно ведь кому-нибудь  провести  подготовительную
работу, и почему, собственно, этого не может сделать Стинер? В то же время
Стробик понимал, что такая "работа" требует сугубой осмотрительности,  ибо
его шефы, конечно, всегда начеку и, если они обнаружат, что он впутался  в
подобное дело ради личной выгоды, они  лишат  его  возможности  продолжать
политическую деятельность, благодаря которой он только и  мог  наживаться.
Не следует забывать, что любая организация, например, компания,  владеющая
одной из уже действующих  городских  линий,  имела  право  ходатайствовать
перед муниципалитетом о  разрешении  удлинить  пути.  Это  шло  на  пользу
благоустройству города, и  потому  ходатайство  подлежало  удовлетворению.
Вдобавок Стробик не может одновременно являться акционером конной железной
дороги и  мэром  города.  Иное  дело,  когда  Каупервуд  частным  порядком
действует в интересах Стинера!
   Примечательно, что этот план, который Стинер от имени Стробика  излагал
Каупервуду,  в  корне  видоизменял  позицию  последнего  по  отношению   к
городским властям. Несмотря на то, что с Эдвардом Батлером  Каупервуд  вел
дела лишь частным порядком, как его агент, и несмотря также на то, что  он
ни разу не  виделся  ни  с  Молленхауэром,  ни  с  Симпсоном,  он  все  же
догадывался, что, оперируя с городским займом, фактически работает на них.
С другой стороны, когда Стинер явился к нему и предложил исподволь скупать
акции конных железных дорог, Фрэнк по его поведению сразу понял,  что  тут
дело нечисто и что Стинер и сам считает свою затею противозаконной.
   - Скажите-ка, Каупервуд, - начал городской казначей в то утро, когда он
впервые заговорил об этом деле (они сидели в  кабинете  Стинера  в  старом
здании ратуши, на  углу  улиц  Шестой  и  Честнат,  и  казначей,  предвидя
огромные барыши,  пребывал  в  благодушнейшем  настроении),  -  нет  ли  в
обращении бумаг какой-нибудь конной железной дороги, которые можно было бы
скупить, чтобы впоследствии, при наличии достаточного капитала, прибрать к
рукам эту дорогу?
   Каупервуд знал, что такие бумаги имеются.  Его  быстрый  ум  давно  уже
учуял, какие возможности кроются в  них.  Омнибусы  мало-помалу  исчезали.
Лучшие маршруты конки были уже захвачены. Тем не менее улиц оставалось еще
достаточно, а город разрастался не по дням, а по часам. Прирост  населения
сулил в будущем большие перспективы. Можно было рискнуть и заплатить любую
цену за уже  существующие  короткие  линии,  -  если  имелась  возможность
выждать и впоследствии удлинить их, проложив пути  в  более  оживленных  и
богатых районах. В голове Каупервуда уже  зародилась  теория  "бесконечной
цепи"  или  "приемлемой  формулы",  как  это  было  названо  впоследствии,
заключавшейся  в  следующем:  скупив  то  или  иное  имущество  с  большой
рассрочкой платежа, выпустить акции или облигации на сумму, достаточную не
только для того, чтобы  удовлетворить  продавца,  но  и  для  того,  чтобы
вознаградить себя за труды, не  говоря  уже  о  приобретении  таким  путем
избытка  средств,  которые  можно  будет  вложить  в  другие  подобные  же
предприятия, затем, базируясь на них, выпустить новые акции, и  так  далее
до бесконечности! Позднее это стало обычным деловым приемом, но в ту  пору
было новинкой, и Каупервуд хранил свою идею  в  тайне.  Тем  не  менее  он
обрадовался, когда Стинер  заговорил  с  ним,  ибо  финансирование  конных
железных дорог было его мечтой и он не сомневался, что, однажды прибрав их
к рукам, в дальнейшем блестяще поведет это дело.
   - Да, разумеется, Джордж, - сдержанно отвечал он, - есть две-три линии,
на которых, имея деньги, можно  со  временем  неплохо  заработать.  Я  уже
заметил, что на бирже кто-нибудь нет-нет да и предложит пакеты  их  акций.
Нам следовало бы скупить эти акции, а там посмотрим:  может  быть,  и  еще
кто-нибудь из держателей вздумает продать свой пакет. Наиболее  интересным
предложением мне сейчас кажутся линии Грин-стрит  и  Коутс-стрит.  Будь  у
меня тысяч триста - четыреста, которые я мог бы  постепенно  вкладывать  в
это дело, я бы ими занялся. Для контроля над  железной  дорогой  требуется
каких-нибудь тридцать процентов акционерного капитала.  Большинство  акций
распылено среди мелких держателей, которые  никогда  не  бывают  на  общих
собраниях и не принимают участия в голосовании. Тысяч двухсот или трехсот,
по-моему, хватило бы на то, чтобы полностью забрать в свои  руки  контроль
над дорогой.
   Он назвал еще одну линию, которую со временем можно было  бы  захватить
тем же способом.
   Стинер задумался.
   - Это очень большие деньги, - нерешительно произнес он. - Ну хорошо, мы
еще поговорим в другой  раз,  -  но  тут  же  отправился  советоваться  со
Стробиком.
   Каупервуд знал, что у Стинера нет двухсот или трехсот тысяч, которые он
мог бы вложить в дело. Раздобыть такие деньги он мог только одним путем, а
именно: изъять их из городской казны, поступившись процентами. Но едва  ли
он в одиночку отважится на такое дело. Кто-нибудь стоит за его спиной, - и
кто же, как не Молленхауэр, Симпсон или,  возможно,  даже  Батлер;  насчет
последнего у Каупервуда не было полной уверенности, если, конечно, и здесь
втихомолку не орудует "триумвират". Да и что  удивительного?  Политические
заправилы всегда черпали из городской казны, и Каупервуд сейчас думал лишь
о том, как он должен вести  себя  в  этом  деле.  Что,  собственно,  может
угрожать ему, если авантюра Стинера увенчается успехом? А какие  основания
предполагать, что она провалится?  Но  даже  и  в  этом  случае  ведь  он,
Каупервуд,  действует  только  как  агент!  Вдобавок  он   понимал,   что,
манипулируя этими деньгами в  интересах  Стинера,  он,  при  благоприятном
стечении обстоятельств, сможет  и  сам  для  себя  добиться  контроля  над
несколькими линиями.
   Больше всего он интересовался линией, недавно проложенной вблизи от его
нового дома, - так называемой линией  Семнадцатой  и  Девятнадцатой  улиц.
Каупервуду иногда случалось пользоваться ею, когда он поздно  задерживался
где-нибудь или не хотел ждать экипажа. Она проходила  по  двум  оживленным
улицам, застроенным красными кирпичными домами, и со временем, когда город
разрастется, несомненно, должна была стать очень доходной. Но  сейчас  она
еще слишком коротка. Вот если бы заполучить  эту  линию  и  связать  ее  с
линиями Батлера, Молленхауэра или Симпсона, - как только он закрепит их за
ними, - тогда можно будет добиться от законодательного собрания разрешения
на дальнейшее строительство.  Фрэнку  уже  мерещился  концерн,  в  который
входят Батлер, Молленхауэр, Симпсон и он сам. В таком составе  они  смогут
добиться чего угодно. Но Батлер не филантроп. Для того чтобы разговаривать
с ним, надо иметь солидный козырь на руках. Он должен воочию  убедиться  в
заманчивости  подобной  комбинации.  Кроме  того,  Каупервуд  был  агентом
Батлера по скупке акций конных железных дорог, и, если  именно  эта  линия
сулила такие барыши, Батлер,  естественно,  мог  заинтересоваться,  почему
акции ее не были предложены  прежде  всего  ему.  Лучше  подождать,  решил
Фрэнк, пока дорога фактически не станет его,  Каупервуда,  собственностью.
Тогда дело другое: тогда он будет разговаривать с Батлером, как капиталист
с капиталистом. В мечтах ему уже рисовалась целая сеть городских  железных
дорог,  которую  контролируют  немногие  дельцы,  а  еще  лучше  он  один,
Каупервуд.



        17

   С течением времени Фрэнк Каупервуд и Эйлин  Батлер  ближе  узнали  друг
друга. Вечно занятый своими делами, круг которых все расширялся, он не мог
уделять ей столько внимания, сколько ему  хотелось,  но  в  истекшем  году
часто ее видел. Эйлин минуло уже  девятнадцать  лет,  она  повзрослела,  и
взгляды ее сделались более  самостоятельными.  Так,  например,  она  стала
различать хороший и дурной вкус в устройстве и убранстве дома.
   - Папа, неужели мы всегда будем жить в этом хлеву?  -  однажды  вечером
обратилась она к отцу, когда за обеденным столом собралась вся семья.
   - А чем плох этот дом, любопытно узнать? -  отозвался  Батлер,  который
сидел, вплотную придвинувшись к столу и заткнув салфетку за ворот, что  он
всегда делал, когда за обедом не было посторонних. - Не вижу в нем  ничего
дурного. Нам с матерью здесь совсем неплохо живется.
   - Ах, папа, это отвратительный дом, ты сам знаешь! - вмешалась Нора; ей
исполнилось семнадцать лет, и она была такой же бойкой, как ее сестра,  но
только еще меньше знала жизнь. - Все говорят это в один голос.  Ты  только
посмотри, сколько чудесных домов вокруг.
   - Все говорят! Все говорят! А кто  эти  "все",  хотел  бы  я  знать?  -
иронически, хотя и не без раздражения осведомился Батлер. - Мне, например,
он нравится. Насильно здесь никого жить не заставляют. Кто они такие,  эти
"все", скажите на милость? И чем это так плох мой дом?
   Вопрос о доме поднимался не впервые, и обсуждение его всякий  раз  либо
сводилось  к  тому  же  самому,  если  только  Батлер   не   отмалчивался,
ограничиваясь своей иронической ирландской усмешкой. В этот вечер, однако,
такой маневр ему не удался.
   - Ты и сам прекрасно  знаешь,  папа,  что  дом  никуда  не  годится,  -
решительно заявила  Эйлин.  -  Так  чего  же  ты  сердишься?  Дом  старый,
некрасивый, грязный! Мебель вся  разваливается.  А  этот  рояль  -  просто
старая рухлядь, которую давно пора выбросить. Я больше на  нем  играть  не
стану. У Каупервудов, например...
   - Дом старый? Вот как! - воскликнул Батлер,  и  его  ирландский  акцент
стал еще резче под влиянием гнева, который  он  сам  разжигал  в  себе.  -
Грязный, вот как! И какая это мебель у нас разваливается?  Покажи,  сделай
милость, где она разваливается?
   Он уже собирался придраться к ее попытке сравнить их с Каупервудами, но
не успел, так как вмешалась миссис Батлер. Это  была  полная,  широколицая
ирландка, почти всегда улыбающаяся, с серыми глазами, теперь  уже  изрядно
выцветшими, и рыжеватыми волосами, потускневшими от седины.  На  левой  ее
щеке, возле нижней губы, красовалась большая бородавка.
   - Дети, дети, - воскликнула она (мистер Батлер, несмотря  на  все  свои
успехи в коммерции и политике, был для нее все тот же ребенок). -  Чтой-то
вы ссоритесь! Хватит уж. Передайте отцу помидору.
   За обедом  прислуживала  горничная-ирландка,  но  блюда  тем  не  менее
передавались от одного  к  другому.  Над  столом  низко  висела  аляповато
разукрашенная  люстра  с  шестнадцатью  газовыми  рожками  в  виде   белых
фарфоровых свечей - еще одно оскорбление для эстетического чувства Эйлин.
   - Мама, сколько раз я просила тебя не говорить "чтой-то"!  -  умоляющим
голосом произнесла Нора, которую очень огорчали ошибки в  речи  матери.  -
Помнишь, ты обещала последить за собой?
   - А кто тебе позволил учить  мать,  как  ей  разговаривать!  -  вскипел
Батлер от этой неожиданной дерзости. - Изволь зарубить себе на  носу,  что
твоя мать говорила так, когда тебя еще и на свете не было. И ежели  б  она
не работала всю жизнь, как каторжная, у тебя не  было  бы  изящных  манер,
которыми ты сейчас перед  ней  выхваляешься!  Заруби  это  себе  на  носу,
слышишь! Она в тысячу раз лучше всех твоих приятельниц, нахалка ты эдакая!
   - Мама, слышишь, как он меня называет? -  захныкала  Нора,  прячась  за
плечо матери и притворяясь испуганной и оскорбленной.
   - Эдди! Эдди! - укоризненно обратилась миссис Батлер к  мужу.  -  Нора,
детка моя, ты ведь знаешь, что он этого не думает. Правда?
   Она  ласково  погладила  голову  своей  "малышки".  Выпад   против   ее
малограмотного словечка нисколько ее не обидел.
   Батлер уже и сам сожалел, что назвал свою младшую дочь нахалкой. Но эти
дети - господи боже мой! - право же, они могут  вывести  из  терпения.  Ну
чем, скажите на милость, нехорош для них этот дом?
   - Не стоит, право же, поднимать такой шум за столом, -  заметил  Кэлем,
довольно красивый юноша, с черными, тщательно приглаженными,  расчесанными
на косой пробор волосами и короткими жесткими усиками. Нос у него был чуть
вздернутый, уши немного оттопыривались, но в общем он был привлекателен  и
очень неглуп.
   И он и Оуэн - оба видели, что дом вправду плох и скверно обставлен,  но
отцу и матери все здесь нравилось, а потому благоразумие и забота о мире в
семье предписывали им хранить молчание.
   - А меня возмущает, что нам приходится  жить  в  такой  старой  лачуге,
когда люди куда  беднее  нас  живут  в  прекрасных  домах.  Даже  какие-то
Каупервуды...
   - Ну заладила - Каупервуды да Каупервуды! Чего ты  привязалась  к  этим
Каупервудам! - крикнул Батлер, повернув к сидевшей подле него  Эйлин  свое
широкое побагровевшее лицо.
   - Но ведь даже их дом намного лучше нашего, хотя Каупервуд всего только
твой агент!
   - Каупервуды! Каупервуды! Не желаю я о них слышать! Я не собираюсь идти
на выучку к Каупервудам! Пускай у них невесть какой прекрасный дом! Мне-то
что за дело? Мой дом - это мой дом! Я желаю жить здесь!  Я  слишком  долго
жил в этом доме, чтобы вдруг, здорово живешь, съезжать отсюда!  Если  тебе
здесь не нравится, ты прекрасно знаешь, что я тебя задерживать  не  стану!
Переезжай куда тебе угодно! А я отсюда не тронусь!
   Когда в семье происходили  такие  перепалки,  разгоравшиеся  по  самому
пустячному поводу, Батлер имел обыкновение  угрожающе  размахивать  руками
под самым носом у жены и детей.
   - Ну уж будь уверен, я скоро уберусь отсюда! - отвечала Эйлин. -  Слава
тебе господи, мне не придется здесь век вековать!
   В ее воображении промелькнули прекрасная гостиная, библиотека и будуары
в домах у Каупервудов - отделка которых, по словам Анны, уже  приближалась
к  концу.  А  какой  у  Каупервудов  очаровательный   треугольный   рояль,
отделанный золотом и покрытый розовым и голубым лаком!  Почему  бы  им  не
иметь таких же прекрасных вещей? Они, наверно, раз в десять богаче. Но  ее
отец, которого она  любила  всем  сердцем,  был  человек  старого  закала.
Правильно говорят о нем люди -  неотесанный  ирландец-подрядчик.  Никакого
проку от его богатства! Вот это-то и бесило Эйлин: почему бы ему  не  быть
богатым и в то же время современным и утонченным? Тогда  они  могли  бы...
Ах, да что пользы расстраиваться! Пока она зависит от отца  и  матери,  ее
жизнь будет идти по-старому. Остается только ждать. Выходом  из  положения
было бы замужество - хорошая партия. Но за кого же ей выйти замуж?
   - Ну, я  думаю,  на  сегодня  хватит  препирательств!  -  примирительно
заметила миссис Батлер, невозмутимая и терпеливая, как  сама  судьба.  Она
отлично знала, что так расстраивает Эйлин.
   - Но почему бы нам не обзавестись хорошим домом? - настаивала та.
   - Или хотя бы переделать этот, - шепнула Нора матери.
   - Тес! Помолчи! Всему свое время, - ответила миссис Батлер Норе. -  Вот
посмотришь, когда-нибудь мы так и сделаем. А  теперь  беги  да  садись  за
уроки. Хватит болтать!
   Нора встала и  вышла  из  комнаты.  Эйлин  затихла.  Ее  отец  попросту
упрямый, несносный человек. Но все-таки  он  славный!  Она  надула  губки,
чтобы заставить его пожалеть о своих словах.
   - Ну, полно, - сказал Батлер, когда все вышли из-за стола; он  понимал,
что дочь сердита на него и что нужно ее чем-нибудь задобрить. -  Сыграй-ка
мне на рояле, да только что-нибудь хорошенькое!
   Он предпочитал шумные, бравурные пьесы, в которых проявлялись талант  и
техника дочери, приводившие его в изумление.  Вот,  значит,  что  дало  ей
воспитание: как быстро и искусно играет она эти трудные вещи!
   - Можешь купить себе новый  рояль,  если  хочешь.  Сходи  в  магазин  и
выбери. По мне и этот хорош, но раз тебе он не нравится, делай как знаешь.
   Эйлин слегка сжала его руку. К чему спорить с  отцом?  Что  даст  новый
рояль, если изменения требует весь дом, вся семейная атмосфера? Все же она
стала играть Шумана, Шуберта, Оффенбаха, Шопена, а  старик  расхаживал  по
комнате и задумчиво улыбался. Некоторые вещи Эйлин исполняла  с  подлинной
страстностью и проникновением, ибо,  несмотря  на  свою  физическую  силу,
избыток энергии и задор, она умела тонко чувствовать. Но отец ничего этого
не замечал. Он смотрел на нее, на свою блестящую, здоровую, обворожительно
красивую дочь, и думал о том, как сложится ее жизнь. Какой-нибудь  богатый
человек женится на ней, - благовоспитанный, очень богатый молодой человек,
с задатками дельца, - а он, отец, оставит ей кучу денег.


   По случаю новоселья у Каупервудов устроили большой прием: сначала гости
должны были собраться у Фрэнка, а  позднее,  для  танцев,  перейти  в  дом
старого Каупервуда,  более  роскошный  и  обширный.  В  нижнем  этаже  его
помещались большая и малая гостиные, комната, где стоял  рояль,  и  зимний
сад. Элсуорт так спланировал эти помещения, что их можно было превратить в
один зал, достаточно просторный для концертов,  танцев  или  променадов  в
перерывах между танцами, - одним словом, для любой  цели,  в  какой  может
возникнуть надобность  при  большом  стечении  гостей.  Молодой  и  старый
Каупервуды  с   самого   начала   строительства   предполагали   совместно
пользоваться обоими домами. Обе семьи обслуживали те же прачки,  горничные
и садовник. Фрэнк пригласил к своим детям гувернантку. Однако не все  было
поставлено на широкую ногу: дворецкий, например, совмещал свои обязанности
с обязанностями камердинера Генри Каупервуда, он  нарезал  мясо  во  время
обеда, руководил другими слугами и работал по мере надобности то в  одном,
то в другом доме. Общая конюшня находилась под присмотром конюха и кучера,
а когда требовались два экипажа одновременно, оба они садились на козлы. В
общем, это была удобная и экономная система хозяйства.
   Приготовления  к  приему   рассматривались   Каупервудом   как   вопрос
чрезвычайной  важности,  ибо  из  деловых  соображений   необходимо   было
пригласить избранное общество. Поэтому после долгих размышлений на прием в
доме Фрэнка - с последующим переходом в дом старого  Каупервуда  -  решено
было пригласить всех заранее занесенных в список, где значились  мистер  и
миссис Тай, Стидеры, Батлеры, Молленхауэры и представители более избранных
кругов, как, например: Артур Райверс, миссис Сенека Дэвис, Тренор Дрейк  с
женой, молодые Дрексели и Кларки, с которыми был знаком Фрэнк.  Каупервуды
не очень надеялись, что эти  светские  люди  соблаговолят  пожаловать,  но
приглашения им все же следовало  послать.  Позднее  вечером  предполагался
съезд еще более  почтенной  публики;  этот  второй  список  предусматривал
знакомых Анны, миссис Каупервуд, Эдварда и Джозефа и  всех,  кого  наметил
Фрэнк. Второй список считался "главным". Сливки общества,  цвет  молодежи,
все, на кого  только  можно  было  воздействовать  просьбой,  нажимом  или
уговором, должны были откликнуться на приглашение.
   Нельзя было не пригласить Батлеров, родителей и детей, и на  дневной  и
на  вечерний  приемы,  поскольку  Фрэнк  явно  симпатизировал   им,   хотя
присутствие стариков Батлеров и было очень нежелательно. Даже  Эйлин,  как
правильно думал Фрэнк, казалась Анне и Лилиан  не  совсем  подходящей  для
собиравшегося у них общества: обсуждая список, они много говорили о ней.
   - Она какая-то шалая, - заметила Анна невестке, дойдя до имени Эйлин. -
Бог знает что о себе воображает, а между тем не  умеет  даже  как  следует
держаться. А ее отец! Да-а!.. С таким папашей я бы была  тише  воды,  ниже
травы!
   Миссис  Каупервуд,  сидевшая  за  письменным  столиком  в  своем  новом
будуаре, слегка приподняла брови и сказала:
   -