ать кое-что. Если это правда, вам следует знать.  Если  нет  -  нужно
пресечь эти сплетни. Быть может, я ошибся - тогда готов держать ответ. Но,
говорю вам, я слышал толки. Словом, с самыми лучшими намерениями, старина,
поверьте.
   Наводятся справки. Ревнивые, завистливые  языки  работают  вовсю.  Всем
известно, что мистер Баудэн должен, как-никак, унаследовать три  миллиона.
В результате - крайне неотложный отъезд куда-то,  и  Беренис,  сидя  перед
зеркалом, недоуменно спрашивает себя: что это такое? Какие толки  идут  за
ее спиной? Как все это дико! Ну что ж,  она  молода  и  красива.  Найдутся
другие. Но все же... она могла бы, кажется, полюбить Баудэна. У него такой
легкий, беззаботный нрав и какая-то бессознательная артистичность... Право
же, она была о нем лучшего мнения.
   Но Беренис не пала духом. Она держалась замкнуто,  надменно,  чуть-чуть
грустила порой, порой  была  безудержно  весела,  но  даже  в  эти  минуты
веселости ее все чаще и чаще охватывало теперь странное ощущение  тщеты  и
призрачности всего существующего. Как, однако, все неверно в  этой  жизни!
Лишите цветок воздуха и света, и он увянет.  Поступок  ее  матери  уже  не
казался теперь Беренис таким непостижимым,  как  прежде.  В  конце  концов
разве это не дало ей средства удержаться на какой-то ступеньке  социальной
лестницы  и  сохранить  для  своей  семьи  положение  в   свете?   Красота
быстротечна, как сон, и так же иллюзорна, а человеческая личность со всеми
ее достоинствами не имеет, как  видно,  большой  цены.  Ценится  другое  -
происхождение, богатство, уменье избежать роковых случайностей и  сплетен.
Губы Беренис  презрительно  кривились.  Что  ж,  жизнь  нужно,  как-никак,
прожить.  Нужно  уметь  притворяться  и  лгать  -  вот  и  все.  Молодость
оптимистична, а Беренис при своем зрелом не по летам уме  была  еще  очень
молода.  Жизнь  казалась  ей  азартной  игрой,   таящей   в   себе   много
возможностей. Главное в этой игре - не упустить удачу. Взгляды  Каупервуда
находили теперь отклик в ее душе. Человек должен сам строить  свою  жизнь,
делать себе карьеру, иначе его удел - унылое и безрадостное  существование
на задворках чужого успеха. Если свет так мелочен и  капризен,  если  люди
так тупы - что ж, она знает, что нужно делать. Жизнь принадлежит ей, и она
сумеет ее прожить. Деньги - вот что должно ей в этом помочь.
   К тому же Каупервуд день ото дня казался ей все более  привлекательным.
"Он и в самом деле очень  мил",  -  думала  Беренис.  Он  был  несравненно
интереснее большинства окружавших ее  людей.  В  нем  чувствовалась  сила.
Беренис была неестественно весела эти дни, словно  хотела  крикнуть  всем:
"Победа останется за мной!"



61. КАТАСТРОФА

   Теперь Чикаго грозило то, чего он больше  всего  страшился.  Гигантская
монополия,  подобно  осьминогу   охватившая   город   своими   щупальцами,
готовилась задушить его, и грозная опасность эта воплотилась в лице Фрэнка
Алджернона Каупервуда. Найдя опору в  исполинской  мощи  банкирского  дома
"Хэкелмайер, Готлеб и Кь", Каупервуд стал подобен монументу, воздвигнутому
на вершине скалы. Для  осуществления  всех  его  мечтаний  ему  оставалось
только получить концессию на пятьдесят лет, а даровать ему  эту  концессию
должны были сорок восемь олдерменов, из общего числа шестидесяти восьми  -
в том случае, если мэр ее не подпишет. Вот когда восторжествует  упорство,
с которым он добивался своего, невзирая на все препятствия! Вот  когда  он
будет вознагражден за то, что, не дрогнув, встречал все бури и  шквалы  на
своем пути! Другие на его месте давно бы  пали  духом,  но  не  он.  Какая
удача,  что  этот  переполох  среди  денежных  тузов,   напуганных   идеей
муниципализации, заставил их добровольно преподнести  ему  всю  гигантскую
махину городских железных дорог Южной стороны в  награду  за  его  стойкое
сопротивление всяким сумасбродным идеям.
   Влиятельные покровители Каупервуда дали ему возможность выступить перед
различными местными коммерческими и финансовыми организациями:  "Обществом
по    продаже    недвижимой    собственности",    "Объединением    крупных
домовладельцев", "Лигой коммерсантов" и "Союзом банкиров", - чтобы он  мог
изложить им свои  цели  и  задачи  и  привлечь  их  на  свою  сторону.  Но
впечатление от его вкрадчивых речей было сведено на  нет  поносившими  его
без устали газетами. "Можно ли ждать добра из Назарета?" -  вопрошали  они
снова и снова. Газеты,  выполнявшие  волю  Хэнда  и  Шрайхарта,  выступали
против него с не меньшим ожесточением, чем прежде, да и большинство других
газет, ничем не связанных с капиталистами Восточных штатов,  на  этот  раз
сочли более выгодным выступать поборниками прав рядового  горожанина.  Они
производили  доскональнейшие  математические   выкладки,   дабы   наглядно
показать населению,  какие  баснословные  барыши  готовилось  в  недалеком
будущем получать объединение городских железных дорог. Они увидели в  этом
хищную  руку  финансистов  Восточных  штатов  и  разоблачали   их   черные
намерения. "Миллионы - каждому из воротил объединения, ни одного  цента  -
Чикаго" - так  изображал  эти  намерения  "Инкуайэрер".  Нашлись  и  такие
альтруисты, которые, в состоянии крайнего  возбуждения,  объявили,  что  в
окончательном низложении Каупервуда видят свой долг перед господом  богом,
перед человечеством и демократией. Небеса разверзлись перед их  взором,  и
свет господень просветил их разум. В противовес  этим  подвижникам,  шайка
политических пиратов,  тех,  что  засели  в  ратуше  и  вершили  дела  (за
исключением,  впрочем,  мэра),  готова  была,  подобно  голодным  свиньям,
запертым в хлеву, наброситься на все, что попадало к ней в кормушку,  лишь
бы  нажраться  до  отвала.  В  острые  моменты  борьбы  за  наживу   равно
открываются и бездонные глубины низости  и  недосягаемые  вершины  идеала.
Когда океан вздымает ввысь  свои  бушующие  валы,  между  ними  образуются
зияющие бездны.
   Наконец лето пришло к концу, и  городское  самоуправление  собралось  в
ратуше;  с  первым  прохладным  дыханием  осени  весь  город  был  охвачен
предчувствием решительной схватки.  Каупервуд,  убедившись,  что  все  его
попытки снискать к себе расположение тщетны,  решил  прибегнуть  к  своему
испытанному методу - подкупу. Он установил твердую таксу:  двадцать  тысяч
долларов за каждый голос, поданный в его  пользу,  -  это  для  начала.  В
дальнейшем, если понадобится, он намерен был поднять цену до двадцати пяти
и даже до тридцати тысяч  и  довести  общую  сумму,  ассигнованную  им  на
взятки, примерно до полутора миллионов. И все же это  вознаграждение  было
очень невелико по сравнению с барышами,  которые  сулила  ему  вожделенная
сделка. Олдермену Балленбергу -  одному  из  самых  надежных  приспешников
Каупервуда - было поручено внести проект  на  рассмотрение  муниципального
совета и передать  секретарю  совета  для  оглашения;  после  чего  другой
каупервудовский  прихвостень  должен   был   рекомендовать   этот   проект
объединенному комитету по благоустройству улиц и проспектов, состоящему из
тридцати четырех человек  -  членов  других  постоянных  комитетов.  Этому
комитету предстояло  в  течение  недели  рассмотреть  проект  на  открытом
заседании в главном  зале  заседаний  муниципалитета.  Каупервуд  надеялся
заразить своей наглой самонадеянностью своих приспешников и  влить  в  них
отвагу, необходимую  для  предстоящего  испытания,  которое  обещало  быть
весьма серьезным. Олдерменам уже приходилось выдерживать настоящую осаду -
на митингах в избирательных округах, в  клубах,  даже  у  себя  дома.  Они
получали целые вороха писем - оскорбительных, угрожающих.
   Соседи не давали им прохода, детишек их дразнили на  улице.  Священники
писали им длинные послания - увещевали, грозили карами  небесными.  Газеты
следили  за  каждым  шагом  олдерменов  и  что  ни  день  печатали   новые
разоблачения.  Сам  мэр,  закаленный  в  интригах  политикан,  взвинченный
разгоравшейся борьбой и приближением еще более грандиозной битвы, чувствуя
в своих руках могучее оружие -  страх,  не  колеблясь,  призывал  к  самым
крутым мерам.
   - Ждите, пока проект не будет передан  на  рассмотрение,  -  заявил  он
своим сторонникам на  совещании,  созванном  в  большом  концертном  зале.
Несколько тысяч человек собралось здесь, чтобы решить, какие меры  следует
принять против лихоимцев из муниципального совета. - Насколько я  понимаю,
мы загнали мистера Каупервуда в тупик. Когда его проект будет  представлен
на рассмотрение, он в течение двух недель не сможет ничего предпринять,  а
мы в это время  должны  создать  комитет  охраны  общественных  интересов,
созвать  митинги  по  всем  округам,  организовать   боевые   демонстрации
протеста.  В  ночь  с  воскресенья  на  понедельник  -  то  есть  накануне
публичного обсуждения проекта - мы созовем грандиозный массовый митинг,  а
помимо того митинги по  всем  округам.  Говорю  вам,  джентльмены,  что  в
муниципальном совете найдется, я уверен, достаточно честных людей, которые
не позволят каупервудовской шайке протащить проект вопреки моему вето,  но
мы до этого дело доводить не станем. Никогда нельзя знать,  на  что  могут
отважиться те или  иные  негодяи,  завидев  перед  глазами  жирный  куш  в
двадцать-тридцать тысяч долларов.  Большинство  из  них,  даже  при  самой
неслыханной удаче, едва ли за всю свою  жизнь  сумеют  сколотить  хотя  бы
половину этой суммы. К тому  же  они  ведь  не  надеются  быть  избранными
вторично. С них хватит и одного раза. За их спиной уже стоят другие,  тоже
жаждущие сунуть свое рыло в кормушку. Ступайте в ваши округа  и  районы  и
организуйте митинги.  Призовите  к  себе  избранных  вами  олдерменов.  Не
давайте им улизнуть; не позволяйте им  морочить  вам  голову,  прикрываясь
громкими фразами насчет свободы личности и всяких там прав и  обязанностей
должностных лиц. Не уговаривайте их - угрожайте. Добром от этих  мерзавцев
ничего не добьешься. Возьмите их за глотку, и когда вам удастся вырвать  у
них обещание не давать концессии Каупервуду,  стойте  наготове  с  крепкой
веревкой в руках, чтобы ни один из них не  посмел  отступиться  от  своего
слова. Я не сторонник насильственных мер,  но  сейчас  ничего  другого  не
остается. Наш противник вооружен до зубов и в любую минуту готов перейти в
наступление. Он только и ждет, чтобы мы зазевались. Так пусть  ждет  и  не
дождется. Будьте начеку. Боритесь. Я - ваш мэр и готов  помочь  вам  всем,
чем могу, но один в поле не воин, а  право  вето  -  мое  единственное,  и
довольно жалкое, оружие. Вы должны помочь мне, для того чтобы я мог помочь
вам. Вы должны стоять за меня, а я буду стоять за вас.
   Теперь представьте себе отчаянное положение,  в  каком  оказался  некий
олдермен по фамилии Пинский, прибыв в клуб своего  избирательного  округа,
четырнадцатого демократического, на следующий вечер после внесения проекта
в муниципалитет. Краснолицый, пухлый, шарообразный, в цилиндре  и  длинном
черном сюртуке, мистер Пинский хоть и выглядел весьма представительно,  но
был явно не в своей тарелке, так как и соседи и  деловые  его  друзья  уже
давно не давали ему покоя. В клуб мистера  Пинского  пригнали  угрозами  -
его-де еще заставят отвечать за все злодеяния и преступления,  которые  он
замышляет. Почти все олдермены - взяточники и преступники, - это стало уже
всеобщим убеждением, и на этой почве объединились приверженцы всех партий,
на время забыв вражду. Не было больше демократов и республиканцев,  только
"каупервудовцы"   и   "антикаупервудовцы",   -    последних    подавляющее
большинство. К несчастью для мистера Пинского, он  попал  в  число  жертв,
намеченных "Трэнскрипт", "Инкуайэрер" и "Кроникл", и ему предстояло  одним
из первых дать отчет своим избирателям. Мистер Пинский - еврей по  отцу  и
американец  по  матери  -  родился  и  вырос  в  пределах   четырнадцатого
избирательного округа и говорил с характерным  американским  акцентом.  Он
был рыжеволос, невысок  ростом,  но  и  не  слишком  мал,  а  пронырливый,
бегающий взгляд и обходительные, льстивые  манеры  сразу  обличали  в  нем
пройдоху. Сейчас мистер Пинский имел какой-то  воинственно-взъерошенный  и
вместе с тем растерянный вид, ибо был доставлен сюда  против  своей  воли.
Взор его масленистых поросячьих глаз был упрямо и неотвратимо  прикован  к
волшебному видению: тридцать тысяч долларов!..  Но  его  окружала  буйная,
крикливая толпа, она грозила отнять  у  него  эту  кругленькую  сумму,  на
которую он - так ему казалось - имел уже непререкаемые права.  Этот  искус
совершался  в  узком  длинном  зале,  тускло  освещенном  пятью  двурогими
газовыми  рожками,  свешивавшимися  с  низкого   потолка,   и   пестревшим
спортивными и лотерейными  афишами,  расклеенными  на  грязных,  давно  не
беленных  стенах.  Особенно  бросались   в   глаза   пестрые   объявления,
оповещавшие о том, что общество "Веселый  досуг",  возглавляемое  мистером
Пинским, устраивает бал. Сам мистер Пинский стоял на невысокой  эстраде  в
глубине зала, окруженный  двумя-тремя  десятками  своих  более  или  менее
надежных соратников. Красные, разгоряченные лица их выдавали волнение; все
эти джентльмены были в черных  сюртуках  или  в  своих  лучших  воскресных
костюмах, все держались настороженно, вызывающе и  все  при  этом  изрядно
трусили. Мистер Пинский даже прихватил с  собой  пистолет.  Речь  мэра,  в
которой упоминались ружья, веревки, барабаны, боевые демонстрации и прочее
и прочее, облетела весь Чикаго, и население,  как  видно,  не  прочь  было
устроить себе веселый уличный праздник, который мог  бы  увенчаться  таким
приятным и захватывающим  развлечением,  как  расправа  с  парочкой-другой
олдерменов.
   - Эй, Пинский! -  разносится  чей-то  окрик  над  морем  чужих  и  явно
враждебных этому олдермену лиц. (Да, нынешнее собрание отнюдь  не  состоит
из приверженцев Пинского - это разнородное,  стихийное  сборище,  спаянное
одним стремлением - принудить, наконец,  господ  олдерменов  к  соблюдению
элементарной порядочности. Здесь есть  и  женщины  -  кое-кто  из  местных
прихожанок,  две-три  поборницы  женского  равноправия,  две-три   ретивые
деятельницы общества трезвости. Мистер Пинский согласился предстать  перед
этими людьми лишь после того, как ему пригрозили: если он не придет к ним,
то они придут к нему.)
   -  Эй,  Пинский!  Старый  взяточник!  Сколько  думаешь  подработать  на
транспортных концессиях? (Этот голос звучит откуда-то из глубины зала.)
   Пинский (резко поворачивая голову, словно  его  ущипнули).  Кто  посмел
назвать меня взяточником? Это ложь! Все мои деньги, до последнего доллара,
заработаны честным путем, и каждый человек в  четырнадцатом  избирательном
знает это.
   Пятьсот человек, присутствующие в зале. Ха! Ха! Ха! Пинский не взял  ни
одного доллара! Хо! Хо! Хо! Вот это здорово!
   Пинский (багровеет, приподнимается со стула). Да, это так. И я не желаю
разговаривать с кучкой бездельников, которые прибежали сюда  сломя  голову
потому, что газеты приказали им травить меня. Я уже шесть лет занимаю пост
олдермена. Меня все знают.
   Голос. Ты еще смеешь называть нас бездельниками? Ах ты, негодяй!
   Другой голос (в ответ на заявление Пинского, что его все знают). Да  уж
как не знать, знаем!
   Еще один  голос  (говорит  низенький,  тощий  водопроводчик  в  рабочей
блузе). Эй ты, хапуга! Как будешь голосовать?  За  или  против  концессии?
Отвечай!
   Еще один (страховой агент). Да, да, как будешь голосовать?
   Пинский (опять поднимаясь со стула. Он настолько  растерян,  что  то  и
дело встает и снова садится). Я вправе поступать так, как считаю нужным! И
вправе обдумывать свои действия! Для чего же вы избирали меня  олдерменом?
Наша конституция...
   Республиканец - противник  Пинского  (молодой  судейский  чиновник).  К
черту  конституцию!  Не  заговаривай  нам  зубы,   Пинский!   Как   будешь
голосовать? За или против? Отвечай!
   Голос (говорит каменщик - противник Пинского). Ответит он вам, как  же!
У него уж наверно все карманы набиты деньгами этого проходимца, с  которым
он снюхался.
   Голос из группы позади Пинского (говорит один из  его  шайки  -  дюжий,
задиристый ирландец). Не давай им запугать тебя, Сим! Стой на своем! Пусть
только тронут! Мы тебя в обиду не дадим!
   Пинский (снова вскакивает). Это возмутительно! Позволят  мне,  наконец,
высказаться или нет? О каждом деле можно судить и так и этак. Так  вот,  я
считаю, что мистер Каупервуд, что бы там ни писали газеты...
   Столяр-ремесленник (подписчик "Инкуайэрера"). Тебя  подкупили,  ворюга!
Нечего нас за нос водить! Ведь ты  только  и  думаешь,  как  бы  продаться
подороже.
   Тощий водопроводчик. Правильно, правильно, жулик он! Положит  в  карман
тридцать тысяч и даст тягу. Хапуга!
   Пинский (вызывающе - подстрекаемый своими сторонниками). Я  поступаю  в
соответствии со своими понятиями о  чести  и  справедливости.  Конституция
предоставляет каждому, в том числе,  надеюсь,  и  мне,  свободу  слова.  Я
утверждаю, что  городские  железнодорожные  компании  должны  пользоваться
известными правами. Но, конечно, у населения тоже есть свои права.
   Голос. Какие же это права, по-твоему?
   Другой голо с. Да разве он знает. Наши права для него  яйца  выеденного
не стоят.
   Еще один голос. Плевал он на них!
   Пинский (видя, что его жизни пока не угрожает опасность, и  еще  больше
осмелев). Я повторяю, что  население  тоже  имеет  права.  Надо  заставить
компании уплатить соответствующий налог. Однако двадцать лет - это слишком
ничтожный  срок  для  концессии.  Законопроект  Мирса  дает  теперь  право
выдавать концессии сроком на пятьдесят лет, и мне кажется,  что,  принимая
во внимание...
   Пятьсот человек (хором).  Вор!  Грабитель!  Взяточник!  Вздернуть  его!
Тащите веревку!
   Пинский (прячется за спины своих соратников;  несколько  горожан,  сжав
кулаки, надвигаются на него: их глаза блестят, зубы стиснуты - все это  не
предвещает ему добра). Друзья мои, постойте! Дайте мне кончить!
   Голос. Сейчас мы тебя прикончим, падаль!
   Горожанин (поляк, с окладистой  бородой,  наступая  на  Пинского).  Как
будешь голосовать, а? Отвечай! Как? Ну?
   Другой горожанин (еврей). Дрянь ты - и больше ничего! Мошенник!  Жулик!
Я уж тебя не первый год знаю. Ты меня обобрал, когда еще держал бакалейную
лавочку.
   Третий горожанин (швед; нарочито елейным голосом). Скажите, пожалуйста,
мистер Пинский: если  большинство  граждан  четырнадцатого  избирательного
округа не желает, чтобы вы голосовали за эту концессию, будете вы все-таки
голосовать за нее или нет?
   Пинский колеблется.
   Все пятьсот. Ото! Поглядите-ка на этого негодяя! У него  язык  отнялся!
Он еще не решил,  сделает  ли  он  то,  чего  хотят  от  него  избиратели!
Пристукнуть его - и все! Треснуть разок по башке, и готово!
   Голос из группы Пинского. Держись, Пинский! Не трусь!
   Пинский (видя, что толпа напирает на подмостки, и совсем  уже  оробев).
Если  избиратели  не  хотят,  чтобы  я  голосовал  за  концессию,  то   я,
разумеется, этого делать не стану. Зачем это мне нужно? Я всегда  исполняю
волю избирателей.
   Голос. Да, после хорошего пинка в зад!
   Другой голо с. Ты родную мать  продашь,  не  то  что  нас,  скотина  ты
этакая! Разве ты можешь поступать честно?
   Пинский. Если половина избирателей потребует, чтобы я голосовал  против
концессии, я так и сделаю.
   Голос. Ладно, ладно, потребуем, будь покоен. Девять десятых  подпишутся
под этим еще сегодня.
   Ирландец  (парень  лет  двадцати  шести,  контролер  газовой  компании,
наступая на Пинского). А не будешь  голосовать  как  нужно,  так  мы  тебя
вздернем. Я первый помогу накинуть веревку.
   Один из телохранителей Пинского. А это кто такой? Надо будет  подождать
его на улице да стукнуть разок, чтобы заткнуть ему глотку.
   Ирландец. Уж не ты ли заткнешь, чума красн