орожая? Выходи, погляди! (Тут
в перебранку ввязываются уже все присутствующие.)
   Поднимается невообразимый шум. Пинский под охраной  своих  сторонников,
которые окружают его плотным кольцом, отступает  за  дверь;  вдогонку  ему
несется свист, улюлюканье, крики: "Вор! Взяточник! Грабитель!"
   Немало таких драматических сцен разыгралось в Чикаго  после  того,  как
проект Каупервуда был внесен на рассмотрение муниципального совета.


   Начиная с этого дня на улицах  Чикаго  стали  появляться  толпы  людей;
демонстрации, организованные  клубами,  проходили  по  всем  избирательным
округам -  как  в  самых  глухих  уголках  города,  так  и  в  центральных
кварталах. Эти зловещие процессии, вызванные к жизни  яростными  призывами
мэра, составлялись из рядовых незаметных людей - служащих, рабочих, мелких
лавочников, а также всевозможных поборников религии и  морали,  независимо
от  рода  их  занятий.  По  вечерам,  покончив  с  дневными  трудами,  они
маршировали по улицам взад и вперед или собирались  в  дешевых  кабаках  и
своих партийных клубах и готовились... К чему? К  тому,  чтобы  вечером  в
роковой понедельник, когда в муниципальном совете  будет  решаться  судьба
проекта Каупервуда, явиться к ратуше и потребовать от погрязших  в  пороке
законников исполнения воли народа. Каупервуд, направляясь как-то  утром  в
контору, сел  в  вагон  своей  надземной  железной  дороги  и  увидел  там
солидных, степенных горожан; они чинно сидели на скамейках  с  газетами  в
руках, а на отворотах их пиджаков красовались странного вида значки:  одни
в форме виселицы с  болтающейся  петлей,  другие  в  виде  вопросительного
знака, обвитого надписью: "Дашь ли ты себя обворовать?" Почтенные граждане
даже не подозревали, что  тот,  кого  они  так  страшились  и  ненавидели,
находится сейчас рядом с ними. На заборах, тумбах для расклейки афиш и  на
глухих стенах домов бросались в глаза огромные плакаты:

   УОЛДЕН Х.ЛЬЮКАС против ВЗЯТОЧНИКОВ!
   Каждый гражданин города Чикаго должен
   СЕГОДНЯ, В ПОНЕДЕЛЬНИК, 12 ДЕКАБРЯ,
   прийти вечером в ратушу и приходить туда каждый
   понедельник до тех пор, пока не решится вопрос о
   городских железнодорожных концессиях.
   Мы должны отстоять интересы города
   и защитить его от ГРАБИТЕЛЕЙ.
   ГРАЖДАНЕ, ПРОБУДИТЕСЬ И ПОКОНЧИТЕ СО ВЗЯТОЧНИКАМИ!

   Крикливые газетные заголовки призывали к тому же; в церквах,  клубах  и
других  общественных  местах  произносились  зажигательные   речи.   Люди,
казалось,  были  опьянены  яростным  неистовством  борьбы.  Нет,  они   не
подчинятся этому титану, который вознамерился посягнуть на  их  права,  не
позволят этому дракону, залетевшему к ним  из  Восточных  штатов,  пожрать
город. Он либо честно заплатит городу  дань,  либо  будет  изгнан  из  его
пределов. Пусть и не мечтает о концессии на  пятьдесят  лет.  Закон  Мирса
должен быть отменен,  и  Каупервуд  должен  явиться  в  муниципалитет  как
скромный и честный проситель. Ни один олдермен, получивший от него хотя бы
доллар, не может считать свою жизнь в безопасности.
   Нужно было обладать солидным  запасом  храбрости,  чтобы  противостоять
таким  угрозам.  Олдермены  не  были  героями.  На   заседаниях   комитета
Каупервуд,  имевший  туда  свободный  доступ,  пускал  в  ход   все   свое
красноречие, стараясь доказать справедливость своих притязаний.  Он  готов
платить, так как знает, что голоса в муниципалитете продаются, но  тем  не
менее олдермены ведь только выполняют свой долг. Несокрушимая  наглость  и
хладнокровие Каупервуда вливали бодрость в его  приспешников,  а  мысль  о
тридцати тысячах долларов была надежным щитом, способным  выдержать  самые
грозные удары. Тем не менее многие олдермены меланхолически задавали  себе
вопрос: что же будут они делать после того, как  продадут  интересы  своих
избирателей?
   И вот настал понедельник, день  решительной  схватки.  Вообразите  себе
высокое  тяжеловесное  здание  из  черного  гранита,  архитектурой   своей
отдаленно напоминающее постройки древнего Египта;  сооружение  его  стоило
миллионы долларов, и оно служит одновременно городской  ратушей  и  местом
заседаний окружного суда. В тот знаменательный вечер все четыре улицы,  на
которые выходит это здание, были запружены толпами  народа.  В  их  глазах
Каупервуд стал уже личностью легендарной: это был не человек, а  демон,  с
каменным сердцем, сказочным богатством и преступными замыслами.  Именно  в
тот вечер "Кроникл", хорошо рассчитав день и час,  заполнил  целую  полосу
весьма детальным, хотя и несколько преувеличенным описанием  нью-йоркского
дворца Каупервуда. Ничего здесь не было забыто - ни чудеса зимнего сада  с
его орхидеями, ни бело-розовая комната с ее немеркнущей зарей, ни бассейны
из розового и голубого алебастра, ни мраморные статуи и фризы. Среди  всей
этой роскоши и неги, среди своих книг  и  редчайших  сокровищ,  на  пышном
ложе,  устроенном  наподобие  качелей,  важно  восседал  Фрэнк   Алджернон
Каупервуд.  Далее  следовали  туманные  намеки,  из  которых  можно   было
заключить, что в часы  отдохновения  одалиски  услаждают  его  плясками  и
развлечениями, о которых лучше даже не упоминать.
   А в зале заседаний ратуши собралась в  это  время  такая  стая  хищных,
голодных и наглых волков, какая вряд ли  когда-нибудь  собиралась  вместе.
Зал был просторный, освещавшийся высокими окнами в южной стене  и  тяжелой
довольно вычурной бронзовой люстрой, спускавшейся  с  потолка;  шестьдесят
шесть скамей, занимаемых олдерменами, располагались полукругом в несколько
рядов; отполированные  до  блеска  черные  дубовые  скамьи  были  украшены
затейливой  резьбой,  а  на  голубовато-серых  стенах   сверкали   золотые
арабески, придавая всему, что  происходило  в  зале,  оттенок  пышности  и
величия. Над креслом председателя висел  громадный,  написанный  масляными
красками портрет бывшего мэра - прескверно исполненный, запыленный  и  тем
не менее внушительный. В этом зале, благодаря его размерам  и  устройству,
голоса ораторов обычно звучали отчетливо и отдавались во всех уголках,  но
в тот вечер их заглушали рвущиеся в затворенные окна топот марширующих ног
и дробь барабанов. В вестибюль рядом с залом заседаний набилось не  меньше
тысячи человек - кто с палками, кто с веревками; они привели с собой  даже
небольшой духовой оркестр, который  время  от  времени  принимался  играть
"Цвети, цвети, Колумбия, счастливая земля", или "Моя  страна,  пою  тебя",
или "Дикси". Олдермен Шлумбом жаловался, что избиратели вымотали  из  него
всю душу; он явился в  ратушу  в  сопровождении  целой  толпы,  человек  в
триста. "Телохранители" остались у дверей, предупредив свою жертву, что по
окончании заседания он найдет их здесь в полном составе. Все это произвело
на мистера Шлумбома чрезвычайно сильное впечатление.
   - Что ж это такое? - спросил он своего  коллегу  и  соседа  по  скамье,
олдермена Гейвегана, когда, усевшись на место, почувствовал себя, наконец,
в некоторой безопасности. - И это свободная страна?
   - А черт его знает! - отвечал мистер Гейвеган устало.  -  В  жизни  еще
не-видал такой шайки головорезов, какая орудует сейчас в  нашем  двадцатом
избирательном. Нам теперь, черт подери, рта раскрыть не дают.  Что  газеты
велят - то и делай, вот до чего дошло.
   Олдермен Пинский и олдермен Хоберкорн совещались  в  углу;  лица  обоих
джентльменов были хмуры.
   - Вот что я вам скажу, Джо, - заявил мистер Пинский своему соратнику. -
Все  это  натворил  наш  милейший  Льюкас,  это  он   взбаламутил   народ.
Сегодняшнюю ночь я даже не ночевал дома - боялся, как бы эти молодчики  не
ворвались ко мне. Мы с  женой  остались  на  ночь  в  конторе.  А  недавно
прибежал сынишка и говорит, что вокруг нашего дома с  шести  часов  -  уже
целая толпа, человек в пятьсот. Ну, что вы скажете?
   - То же самое творится и у нас. Я, конечно,  не  придаю  значения  этой
болтовне насчет линчевания и прочего. Но поручиться  все  же  ни  за  кого
нельзя. Я даже не уверен, что от полиции будет какой-нибудь прок. Все  это
просто неслыханно, черт подери!  Предложение  Каупервуда  вполне  законно.
Чего они взбесились в конце-то концов?
   Отворилась дверь и по залу с удвоенной силой разнеслось: "Мы шагаем  по
Джорджии..."
   Вошли олдермены Зайнер, Надсен, Ривир, Роджерс, Тирнен  и  Кэриген.  Из
всех вышепоименованных только господа Тирнен и Кэриген сохраняли, пожалуй,
внешнее хладнокровие, хотя  улицы,  запруженные  толпами  народа,  горящие
факелы и эмблемы в виде  виселицы  с  болтающейся  на  перекладине  петлей
выглядели достаточно внушительно.
   - Скажу тебе по совести, Пэт, - заметил "Веселый  Майк",  когда  они  в
конце концов пробились к двери сквозь улюлюкающую  толпу,  -  мне  это  не
нравится. А? Как по-твоему?
   - К черту! - отвечал Кэриген решительно  и  зло.  -  Пока  они  еще  не
управляют моим округом и мне не указ. Я буду голосовать так, как  пожелаю,
черт их дери!
   - И я тоже, - явно храбрясь, заявил Тирнен. - Ты сказал слово  в  слово
то, что я думаю. Но дело будет жаркое, а?
   - Ну, жаркое, - буркнул Кэриген, с  подозрением  вглядываясь  в  своего
собеседника - уж не собирается ли он забить  отбой?  -  Да  меня  этим  не
запугаешь.
   - И меня тоже, - поддакнул "Веселый".
   Под звуки  духового  оркестра,  исполняющего  марш,  появляется  мэр  и
всходит  на  трибуну.  Снаружи  доносятся  восторженные   клики.   Галерею
заполняет специально подобранная публика. Когда кто-нибудь  из  олдерменов
поднимает глаза, он видит перед собой море недружелюбных лиц.
   - Станьте навытяжку перед гостями господина мэра, -  язвительно  шепчет
один олдермен другому.
   Пока ведется обсуждение мелких текущих дел, на галерее  перебрасываются
замечаниями по адресу различных муниципальных знаменитостей, не  стесняясь
указывают друг другу то на одного олдермена, то на другого.
   - Вон, глядите - это Джонни Даулинг, вон тот жирный, белобрысый, голова
как шар. А вот Пинский - видите  вы  эту  крысу?  А  вон  и  Кэриген.  Мое
почтение, господин Изумруд. Эй, Пэт, ты все еще таскаешь  свое  сокровище?
Ну, сегодня тебе не удастся получить взятку, Пэт. Сегодня твое  дельце  не
выгорит.
   Олдермен Уинклер (каупервудовец). С позволения господина  председателя,
галерею следует призвать к порядку, дабы  мы  имели  возможность  спокойно
заниматься делами. Я считаю возмутительным,  что  в  такую  минуту,  когда
интересы населения требуют величайшего внимания...
   Голос. Ишь ты - интересы населения!
   Другой голос. Сядь на место! Тебя подкупили!
   Олдермен Уинклер. С позволения господина председателя...
   Мэр. Я вынужден просить публику, занимающую места на галерее, соблюдать
тишину,  чтобы  мы  могли   заняться   обсуждением   очередных   вопросов.
(Аплодисменты, шум на галерее стихает.)
   Олдермен Гуиглер (олдермену Сумулскому). Здорово он их вышколил.
   Олдермен Балленберг (каупервудовец - толстый, холеный,  с  румянцем  во
всю щеку - поднимается с места). Прежде чем  представить  на  рассмотрение
проект, который назван моим именем, я хотел бы, с разрешения  собравшихся,
сделать заявление. На прошлой неделе, предлагая этот проект, я сказал...
   Голос. Знаем мы, что ты сказал.
   Олдермен Балленберг. ...я сказал, что предлагаю проект, потому что меня
об этом просили. Теперь я хочу пояснить, что просьба эта исходила от  ряда
лиц, выступавших затем  перед  комитетом,  на  рассмотрение  которого  был
передан проект...
   Голос. Ладно, Балленберг, хватит. Мы знаем,  для  кого  ты  стараешься.
Нечего зря языком молоть.
   Олдермен Балленберг. С позволения господина председателя...
   Голос. Садись на место, Балленберг. Дай высказаться другим взяточникам.
   Мэр. Попрошу галерею не прерывать оратора.
   Олдермен Хвранек (вскакивает с места). Это возмутительно!  Вся  галерея
забита субъектами, которые явились  сюда,  чтобы  угрожать  нам.  Крупная,
пользующаяся широкой известностью компания, которая в течение  многих  лет
обслуживает наш город, и обслуживает, надо  сказать,  превосходно,  вносит
теперь вполне разумное предложение в муниципальный  совет,  а  нас  лишают
даже возможности спокойно обсудить это предложение. Мэр  заполнил  галерею
своими друзьями-приятелями, а газеты возбуждают население и собирают толпы
крикунов, пытаясь нас запугать. Я, со своей стороны...
   Голос. Чего ты так распетушился, Билли? Не получил еще своих денежек?
   Олдермен Хвранек (у него интеллигентная, даже изысканная внешность, его
говор выдает в нем поляка; он грозит кулаком кому-то на  галерее).  Ну-ка,
спустись сюда и повтори то, что ты сказал! Что, струсил?
   Пятьдесят голосов хором. Хо! Хо! Билли, уноси скорее ноги!
   Олдермен Тирнен (встает).  Послушайте-ка,  господин  мэр!  Не  пора  ли
положить конец этому безобразию?
   Голос. Глядите, это кто? Никак, сам "Веселый Майк"?
   Другой голос. Сколько ты рассчитываешь получить, Майк?
   Олдермен Тирнен (поворачиваясь к галерее). А ну, спускайся  сюда  вниз,
давай-ка потолкуем лицом к лицу! Меня веревками и ружьями не запугаешь.  Я
говорю - эта компания чего-чего только не делала для города...
   Голос. Ого!
   Олдермен Тирнен. Если бы не наши городские железнодорожные компании,  у
нас и города-то приличного не было бы.
   Десять голосов хором. Ого!
   Олдермен Тирнен (храбро). У меня свое мнение, я чужим умом не живу.
   Голос. Оно и видно.
   Олдермен Тирнен. Я стою за то, чтобы город получил  компенсацию  за  те
привилегии, которые мы намерены даровать.
   Голос. А что ты за это получишь, ворюга?
   Олдермен Тирнен. Я плюю на этих бродяг и трусов, чего они там горланят,
на галерее. Я говорю - нужно дать компании то, на что она имеет право. Она
помогла создать город.
   Пятьдесят голосов хором. Ого! Скажи лучше  -  тебе  нужно  набить  себе
карман, вот что тебе нужно! Смотри, будешь сегодня голосовать за  компанию
- пожалеешь!
   Большинство олдерменов - кроме самых матерых муниципальных волков - уже
явно струхнули перед лицом столь грозного натиска. Какой толк  препираться
с галереей? Как можно сладить с этой  толпой,  окружившей  здание?  Мэр  -
против них, репортеры стенографируют каждое случайно оброненное слово.
   - Не знаю, что тут можно поделать, - говорит олдермен Пинский олдермену
Хвранеку, своему соседу. - Пожалуй, лучше и не пытаться.
   Поднимается олдермен Джиллеран - худощавый, бледный, похожий на ученого
-  антикаупервудовец.  По  предварительному  сговору  именно   он   должен
подвергнуть проект еще  одному  и,  как  вскоре  выясняется,  -  решающему
испытанию.
   - С  позволения  председателя,  -  говорит  Джиллеран,  -  я  предлагаю
пересмотреть  вынесенное   ранее   решение,   согласно   которому   проект
Балленберга о выдаче концессии сроком на  пятьдесят  лет  был  передан  на
рассмотрение  объединенного  комитета  по  вопросам   благоустройства,   и
передать этот проект на рассмотрение комитета городской ратуши.
   Следует  пояснить,  что  означенный  комитет  считался   среди   членов
муниципалитета самым захудалым  и  малозначительным.  На  его  обязанности
лежало выдумывать  новые  названия  для  улиц  и  определять  часы  работы
служебного  персонала  ратуши.  В  этом  комитете  решительно  нечем  было
поживиться - ни взяток, ни преподношений. Поэтому при  распределении  мест
среди новых членов  муниципального  совета  всех  сторонников  мэра,  всех
"неблагонадежных" советников самым бесцеремонным образом спровадили в этот
комитет. И вот вносится предложение - вырвать проект из рук доброжелателей
и передать его в комитет, где он, без сомнения,  будет  погребен  на  веки
веков. Наступало последнее испытание сил.
   Олдермен Хоберкорн  (его  клика  всегда  выпускает  этого  оратора  как
наиболее изощренного  в  процедурных  вопросах).  Решение  не  может  быть
пересмотрено.  (Следует  пространное   разъяснение   причин,   прерываемое
свистом.)
   Голос, Сколько тебе заплатили?
   Другой голос. Да ты всю жизнь кормился взятками.
   Олдермен Хоберкорн (метнув вызывающий взгляд  на  галерею).  Вы  пришли
сюда, чтобы запугать нас, но вам это не удастся. Мы вас презираем.
   Голос. А ты слышишь, как гремят барабаны?
   Другой голос. Ты только проголосуй  за  компанию,  Хоберкорн,  -  тогда
увидишь. Мы тебя не первый день знаем.
   Олдермен Тирнен (про себя). А дело-то скверно, как я погляжу...
   Мэр. Возражение необоснованно. Отклоняется.
   Олдермен Гуиглер (растерянно). Мы что  же  -  будем  сейчас  голосовать
джиллерановское предложение?
   Голос. Вот именно. И гляди - голосуй как надо.
   Мэр. Да, приступаем к голосованию. Секретарь произведет подсчет голосов
по списку.
   Секретарь  (выкликает  имена  начиная  с  буквы  "А").  Алтваст?   (Это
каупервудовец.)
   Олдермен Алтваст. За. (Страх оказался сильнее его.)
   Олдермен Тирнен (олдермену  Кэригену).  Ну  вот,  одного  младенца  уже
застращали.
   Олдермен Кэриген. Н-да...
   - Балленберг?  (Это  тоже  каупервудовец  -  тот  самый,  что  внес  на
рассмотрение проект.)
   - За.
   Олдермен Тирнен. Что это? И Балленберг в кусты?
   Олдермен Кэриген. Похоже, что так.
   - Кэниа?
   - За.
   - Фогарти?
   - За.
   Олдермен Тирнен (ему явно не по себе). Ну вот - теперь Фогарти.
   - Хвранек?
   - За.
   Олдермен Тирнен. И Хвранек!
   Олдермен Кэриген (о своих малодушных коллегах). Душа в пятки  и  хвосты
поджали!
   Ровно через восемьдесят секунд голосование  было  закончено.  Каупервуд
потерпел поражение сорока одним голосом против двадцати пяти.  Теперь  уже
было ясно, что проект его полностью провалился.



62. ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ

   Случалось ли вам видеть человека,  удрученного  постигшей  его  тяжелой
неудачей? Потухший взор, душа в изнеможении,  скованная  ледяным  дыханием
беды. В десять тридцать того  памятного  вечера  Каупервуд,  сидя  один  в
библиотеке своего дома на Мичиган авеню, вынужден был взглянуть  правде  в
глаза и признать, что потерпел поражение. Слишком много было поставлено на
карту. И теперь уже не стоило  говорить  себе,  что  можно  выждать,  пока
утихнет буря, и через неделю-другую явиться в муниципальный совет с новым,
видоизмененным проектом концессии. Каупервуд не нуждался  в  самоутешениях
такого рода. Он бился долго и отчаянно, пуская в  ход  все  средства,  все
ухищрения своего изворотливого ума. Целую неделю, день за  днем,  проводил
он в одной из зал ратуши, где шли заседания  комитета.  Невелико  утешение
знать,  что  путем  бесконечных  тяжб,  кассаций,  апелляций,  пересмотров
постановлений и прочих кляуз можно затянуть это дело на годы, сделать  его
добычей  законников  и  проклятьем  города,  создать  такую   путаницу   и
неразбериху, что ее безуспешно все еще будут пытаться распутать,  когда  и
он и его недруги давно истлеют  в  могилах.  Последняя  схватка  назревала
медленно и долго, он готовился к ней годами и с великим  тщанием.  Одержав
такую  победу,  его  враги  воспрянут  духом.   Все   его   пособники   из
муниципалитета - напористые, алчные, закаленные борцы  (ведь  он  подбирал
их, словно римский император свою личную охрану,  из  наиболее  оголтелых,
наглых и таких же решительных, как он сам) - не выстояли в последнем  бою,
дрогнули и сдались. Как укрепить их ослабевший дух для новой схватки,  как
дать  им  силы  выдержать  гнев  и  ярость  населения,   познавшего,   как
достигается  победа?  Другим  надлежит  теперь  вмешаться  в  это  дело  -
Хэкелмайеру,  Фишелу,  кому-нибудь  из   числа   могущественной   шестерки
восточных финансистов, -  вмешаться  и  усмирить  разбушевавшуюся  стихию,
ярость которой пробудил  он,  Каупервуд.  Сам  же  он  устал;  Чикаго  ему
опостылел! Опостылела и эта нескончаемая борьба. Он даже дал  себе  слово:
если его дело выгорит, никогда не пускаться  впредь  в  столь  рискованные
авантюры, требующие слишком большой затраты сил. К чему? При его богатстве
в этом нет никакой нужды. Кроме того, несмотря  на  всю  свою  неук