ьного займа, то и без разговоров ясно, что на нем надо поставить
крест.
   - Я зашел узнать, что вы надумали с вашим  вкладом,  мистер  Батлер,  -
прямо и как всегда непринужденно произнес Каупервуд.
   Ни по его поведению, ни по выражению его лица нельзя было предположить,
что он что-то заметил.
   Батлер - они были одни в кабинете -  в  упор  смотрел  на  него  из-под
косматых бровей.
   - Мне нужны мои деньги, - отрывисто и угрюмо произнес он.
   При виде этого развязного лицемера,  погубившего  честь  его  Эйлин,  в
груди Батлера вспыхнула ярость, какой он уже давно не испытывал, и  старик
впился глазами в своего посетителя.
   - Судя  по  тому,  как  развернулись  события,  я  и  полагал,  что  вы
потребуете свои деньги, - спокойно, без дрожи в голосе отвечал  Каупервуд.
- Все рушится, насколько я понимаю.
   - Да,  все  рушится  и,  думаю,  не  скоро  придет  в  порядок.  Деньги
понадобятся мне сегодня же. Я не могу ждать.
   - Хорошо, - сказал Каупервуд, ясно чувствовавший  всю  шаткость  своего
положения.
   Старик был не в духе. По тем или иным причинам  присутствие  Каупервуда
раздражало, более того - оскорбляло его. Каупервуд уже не сомневался,  что
все дело в Эйлин, что Батлер знает что-то или по крайней мере подозревает.
Надо сделать вид, будто дела заставляют его торопиться, и  положить  конец
этому разговору.
   - Весьма сожалею, - сказал он. - Я надеялся на отсрочку, но  ничего  не
поделаешь. Деньги будут вам приготовлены. Я немедленно пришлю их.
   Он повернулся и быстро пошел к двери.
   Батлер  встал.  Он  думал,  что  все  будет  по-другому.  Он  собирался
разоблачить Каупервуда, может быть, даже дать ему пощечину.  Он  собирался
сказать что-то, что спровоцировало бы Каупервуда на резкость, бросить  ему
обвинение прямо в  лицо.  Но  тот  уже  удалился,  сохраняя  свой  обычный
непринужденно-любезный вид.
   Старик пришел в невероятное волнение, он был  разъярен  и  разочарован.
Открыв маленькую дверь, соединявшую его кабинет с  соседней  комнатой,  он
позвал:
   - Оуэн!
   - Да, отец?
   - Пошли кого-нибудь в контору Каупервуда за деньгами.
   - Так ты все-таки решил забрать свой вклад?
   - Да.
   Оуэн был озадачен  гневом  старика.  "Что  бы  это  могло  значить?"  -
спрашивал он себя и решил, что у  отца  произошла  какая-нибудь  стычка  с
Каупервудом. Он вернулся к  своему  столу,  написал  требование  и  позвал
клерка. Батлер подошел к окну и стал смотреть на улицу.  Он  был  огорчен,
озлоблен, взбешен.
   - Собака! - неожиданно для самого себя прохрипел он. - Я ему ни доллара
не оставлю, до нитки раздену! И еще в тюрьму упрячу! Я его уничтожу! В два
счета!
   Он сжал свои огромные кулаки и стиснул зубы.
   - Я с ним разделаюсь! Я ему покажу! Собака! Подлая тварь!
   Никогда в жизни не испытывал он такой ярости, такого желания мстить без
пощады.
   Он зашагал по кабинету, обдумывая, что предпринять. Допросить  Эйлин  -
вот с чего надо начать. Она будет запираться, но  если  он  увидит  по  ее
лицу, что его подозрения верны, он расправится с  Каупервудом.  Достаточно
этой истории с городским казначеем. Правда, формально Каупервуд  не  несет
уголовной ответственности, но уж он, Батлер, сумеет повернуть все так, что
этому прохвосту не поздоровится.
   Приняв такое решение, Батлер приказал клерку передать Оуэну, что  скоро
вернется, вышел, сел на конку и поехал домой. В дверях  он  столкнулся  со
своей старшей дочерью, как раз собиравшейся уходить. На ней был костюм  из
алого бархата с узенькой золотой оторочкой  и  эффектная  алая  с  золотом
шляпа. Ноги ее были обуты в ботинки из оранжевой  кожи,  а  руки  обтянуты
длинными замшевыми  перчатками  бледно-лилового  цвета.  В  ушах  у  Эйлин
красовались длинные серьги из темного янтаря -  янтарь  был  ее  последним
увлечением. При виде дочери старый ирландец понял  яснее  чем  когда-либо,
что вырастил птичку с редкостным оперением.
   - Куда это ты собралась,  Эйлин?  -  спросил  он,  безуспешно  стараясь
скрыть страх, горе и кипевшую в нем злобу.
   - В библиотеку, - спокойно отвечала она, но в тот же миг почувствовала,
что с отцом творится неладное. Лицо  у  него  было  какое-то  отяжелевшее,
серовато-бледное. Он казался угрюмым и утомленным.
   - Поднимись на минуту ко мне в кабинет, - произнес Батлер. - Мне  нужно
с тобой поговорить.
   Эйлин повиновалась со смешанным чувством любопытства и  удивления.  Как
странно, что отцу вдруг понадобилось говорить с ней в кабинете, да  еще  в
минуту, когда она собиралась уходить! Его тон и вид не оставляли сомнения,
что за этим необычным приглашением последует неприятный  разговор.  Как  и
всякий человек, преступивший правила морали своего  времени,  Эйлин  то  и
дело возвращалась мыслью к гибельным последствиям возможного разоблачения.
Не раз уже думала она о том, как отнесется семья к ее  поступку,  но  ясно
ничего себе представить  не  могла.  Отец  -  человек  очень  решительный.
Правда, она ни разу не видела, чтобы он  холодно  или  жестоко  отнесся  к
кому-нибудь из членов своей семьи, и тем более к ней! Он всегда так  любил
ее, что, казалось, ничто и никогда не оттолкнет  его  от  дочери.  Но  кто
знает?
   Батлер шел впереди, медленно ступая по лестнице своими большими ногами.
Эйлин поднималась вслед за ним; она успела бросить на себя беглый взгляд в
стенное зеркало и теперь думала о том,  как  она  хороша  и  что  ее  ждет
сейчас. Чего хочет от нее отец?  При  мысли  о  разговоре,  который  может
произойти, кровь на мгновение отхлынула от ее лица.
   Батлер вошел в свой душный  кабинет  и  опустился  в  огромное  кожаное
кресло, несоразмерное со всей остальной мебелью и соответствовавшее только
письменному столу. Перед этим  столом,  против  окна,  стояло  кресло  для
посетителей; в него Батлер усаживал тех, чьи лица ему хотелось рассмотреть
получше. Когда Эйлин вошла, он  рукой  указал  на  это  кресло,  что  тоже
показалось ей зловещим признаком, и сказал:
   - Садись сюда!
   Эйлин села, все еще не понимая, к чему он клонит.  Она  твердо  помнила
обещание, данное ею Каупервуду: запираться во что бы  то  ни  стало.  Если
отец намерен допрашивать ее, это ни к чему  не  приведет.  Ее  долг  перед
Фрэнком  -  все  отрицать.  Красивое  лицо  Эйлин  сделалось   жестким   и
напряженным. Два ряда мелких белых зубов крепко сжались, и  Батлеру  стало
ясно,  что  она  насторожилась,  ожидая  нападения.  В  этом  он  усмотрел
подтверждение ее вины и преисполнился еще большей скорби, стыда,  гнева  и
сознания своего несчастья. Он порылся в  левом  кармане  сюртука,  вытащил
пачку бумаг и затем извлек из этой пачки роковое письмо, столь  невзрачное
с виду. Его толстые пальцы дрожали, когда он вынимал листок  из  конверта.
Эйлин не-сводила глаз с его лица и  рук,  не  догадываясь,  что  он  хочет
показать ей. Наконец Батлер протянул дочери бумажку, казавшуюся  крохотной
в его большой руке, и буркнул:
   - Читай!
   Эйлин взяла и на секунду  почувствовала  облегчение:  по  крайней  мере
можно опустить глаза. Но это чувство мгновенно  исчезло:  ведь  сейчас  ей
опять придется смотреть отцу прямо в лицо.

   "Милостивый государь! Сообщаю вам, что  ваша  дочка  Эйлин  путается  с
человеком, с которым ей негоже иметь дело, - с неким Фрэнком  Каупервудом,
дельцом. Ежели не верите, понаблюдайте  за  домом  номер  931  по  Десятой
улице. Тогда вы убедитесь собственными глазами."

   Вопреки ее воле, лицо Эйлин побелело, но кровь тотчас же снова  прилила
к нему бурной, горячей волной.
   - Это ложь! - воскликнула она, поднимая глаза  на  отца.  -  Кто  смеет
писать про меня такие мерзости? Какая наглость! Кто этот подлец?
   Старый Батлер пристально смотрел на дочь. Ее бравада не  обманула  его.
Будь Эйлин в самом деле ни в  чем  не  повинна,  она,  при  ее  характере,
вскочила бы возмущенная, негодующая. А сейчас она поспешила надеть  личину
высокомерия. Сквозь ее пылкий протест он читал правду, свидетельствовавшую
против нее.
   - А почем ты знаешь, дочка, что я не велел наблюдать за этим  домом?  -
насмешливо спросил он. - Почем ты знаешь,  что  никто  не  видел,  как  ты
входила туда?
   Только торжественное обещание, данное Эйлин возлюбленному, спасло ее от
этой ловушки. Она побледнела, но перед  ее  глазами  тотчас  возник  образ
Фрэнка, строго спрашивающего ее, что  она  скажет,  если  тайна  их  будет
раскрыта.
   - Это ложь! - прерывающимся голосом снова воскликнула она. - Я  никогда
не бывала в доме под таким номером, и никто не видел, как я входила  туда!
Как ты можешь подозревать меня в этом, отец?
   Несмотря на обуревавшие его сомнения,  странно  мешавшиеся  с  чувством
непоколебимой  уверенности  в  виновности  Эйлин,   Батлер   не   мог   не
залюбоваться ее смелостью: какой у нее вызывающий вид, с какой  решимостью
она лжет, чтобы защитить себя. Ее красота оказывала ей  при  этом  большую
услугу и возвышала ее в глазах отца. В конце концов, что можно поделать  с
подобной женщиной!  Ведь  она  уже  не  десятилетняя  девчонка,  какой  он
продолжал мысленно видеть ее.
   - Тебе не следовало бы говорить мне неправду, Эйлин,  -  сказал  он.  -
Нехорошо лгать. Религия запрещает ложь. Кто стал  бы  писать  такие  вещи,
будь это не так?
   - Но это  не  так,  -  настаивала  Эйлин,  притворяясь  разгневанной  и
негодующей. - И я считаю, что ты не имеешь права  оскорблять  меня  такими
подозрениями. Я не была в этом доме и не путаюсь с  мистером  Каупервудом!
Боже мой! Ведь я едва знакома с ним и только изредка вижу его в обществе.
   Батлер угрюмо покачал головой.
   - Это большой удар для меня, дочка! Большой удар, - повторил  он.  -  Я
готов поверить твоим словам. Но не могу не думать о том,  как  прискорбно,
если ты лжешь. Я никому не поручал следить за этим  домом.  Письмо  пришло
только сегодня утром. И то, что в нем сказано, видимо, неправда.  Надеюсь,
что неправда. Но сейчас мы не станем больше говорить об этом. Если ж в нем
есть хоть доля истины и ты не зашла слишком далеко  и  еще  можешь  спасти
свою душу, я просил бы тебя подумать о твоей  матери,  сестре,  братьях  и
быть умницей. Вспомни о церкви, которая тебя воспитала,  об  имени,  честь
которого ты должна поддерживать. Пойми - если ты сделала что-нибудь дурное
и люди узнают об  этом,  то  как  ни  велика  Филадельфия,  а  нам  в  ней
недостанет места. Твоим братьям  нужно  составить  себе  доброе  имя,  они
работают в этом городе. Ты и Нора когда-нибудь захотите выйти  замуж.  Как
ты будешь смотреть людям в  глаза,  как  ты  будешь  жить,  если  то,  что
написано здесь, правда и эта правда выйдет наружу?
   Голос старика звучал глухо от странных, грустных и непривычных  чувств,
обуревавших его. Он не хотел верить, что дочь  виновна,  и  тем  не  менее
знал, что это так. Он не хотел делать  то,  что,  как  человек  волевой  и
религиозный, считал своим долгом, то есть сурово осудить ее. Другой  отец,
подумал он, при подобных обстоятельствах выгнал бы свою дочь из дому  или,
предварительно все проверив, убил бы Каупервуда. Но он этого  не  сделает.
Если ему придется мстить, он отомстит как финансист  и  политик,  вытеснит
негодяя из финансового  и  политического  мира.  Но  предпринять  что-либо
решительное в отношении Эйлин, - об этом он и думать не мог.
   - Ах, отец, - отозвалась Эйлин,  искусно  пользуясь  своими  актерскими
способностями и разыгрывая оскорбленную невинность, - как ты можешь  такое
говорить, когда знаешь, что я не виновата? Клянусь тебе!
   Но старый ирландец с глубокой грустью читал правду  под  ее  притворной
обидой и видел, что одна из его самых заветных надежд рассыпается  прахом.
Он многого ждал от Эйлин и в смысле ее  карьеры  в  обществе  и  в  смысле
счастливого замужества. Сколько прекрасных молодых людей были бы счастливы
ее благосклонностью, она  родила  бы  ему  прелестных  внуков  -  утеху  в
старости.
   - Не будем больше говорить об этом, дочка, - усталым  голосом  произнес
он. - Ты так много всегда значила для меня, что  мне  трудно  всему  этому
поверить. Видит бог, я и не хочу верить. Ты взрослая женщина,  и  если  ты
поступаешь дурно, то мне тебя уж не остановить. Я мог бы, конечно, выгнать
тебя из дому - многие отцы поступили бы именно так, но я ничего  подобного
делать не стану. Однако, если ты в самом деле ведешь себя предосудительно,
- Батлер поднял руку, чтобы предупредить протест Эйлин, - помни: рано  или
поздно я узнаю правду, и тогда Филадельфия станет тесна для  меня  и  того
человека, который причинил мне это горе! Я доберусь до него,  -  угрожающе
произнес старый Батлер вставая, - я доберусь до него, и тут уж...
   Он побледнел и отвернулся. Эйлин ясно поняла, что Фрэнку,  помимо  всех
грозящих ему неприятностей, предстоит еще помериться силами с ее отцом. Не
потому ли он так сурово взглянул на нее вчера?
   - Твоя мать умерла бы от горя, если б узнала, что кто-то дурно  говорит
о тебе, - дрожащим голосом продолжал Батлер. - У этого человека есть семья
- жена и дети. Ты не должна причинять им зло. Их и без  того,  если  я  не
ошибаюсь, ждут в ближайшем  будущем  крупные  неприятности.  -  У  Батлера
плотнее сжались челюсти. - Ты красивая  девушка.  Ты  молода.  Ты  богата.
Десятки молодых людей почли бы за честь назвать тебя своей женой.  Что  бы
ты ни замышляла, что бы ты ни делала, не губи понапрасну  свою  жизнь.  Не
губи свою бессмертную душу. Не разбивай вконец и моего сердца!
   Эйлин, по натуре совсем не злая, мучительно боролась с  противоречивыми
чувствами - дочерней любовью и страстью  к  Каупервуду,  -  она  с  трудом
сдерживала рыдания. Всей душой жалея отца, она  не  поколебалась  в  своей
любви и верности Фрэнку. Она хотела что-нибудь сказать,  еще  убедительнее
выразить свое возмущение, но понимала, что это бесполезно. Отец знал,  что
она лжет.
   - Мне нечего больше сказать, отец, - проговорила она, вставая. За окном
уже смеркалось. Внизу негромко хлопнула дверь, - очевидно, вернулся кто-то
из сыновей Батлера. У Эйлин пропало всякое желание идти  в  библиотеку.  -
Все равно ты мне не поверишь. Но повторяю, меня оговорили напрасно.
   Батлер поднял свою большую смуглую руку, требуя молчания. Эйлин поняла,
что ее позорная связь уже не тайна для отца и мучительный разговор  с  ним
окончен. Она повернулась и вышла, красная от стыда. Батлер ждал, покуда ее
шаги не замерли в отдалении.
   Тогда он встал. И снова сжал огромные кулаки.
   - Негодяй! - вслух произнес он. - Негодяй! Я выживу его из Филадельфии,
хотя бы мне пришлось истратить для этого все  мои  деньги,  до  последнего
доллара!



        27

   Впервые  в  жизни  Каупервуд  столкнулся  со   своеобразным   явлением,
именуемым уязвленным отцовским чувством. Не зная точно, что именно привело
Батлера в такую ярость, он все же догадывался, что дело в Эйлин. Каупервуд
и сам был отцом. Своим сыном, Фрэнком-младшим, он не особенно  восхищался.
Но изящная маленькая Лилиан, со светлой, точно нимбом окруженной головкой,
всегда внушала ему нежность. Она вырастет очаровательной  женщиной,  думал
он, и жаждал упрочить ее положение в жизни. Он любил говорить  ей,  что  у
нее "глазки-бусинки", "не ножки, а кошачьи лапки", и ручки, как у куколки,
такие они были крохотные. Девочка обожала отца, постоянно отыскивала  его,
где бы он ни был - в библиотеке, в гостиной, в кабинете или  за  обеденным
столом, - и задавала ему бесконечные вопросы.
   Отношение к  собственной  дочери  позволяло  ему  представить  себе  те
чувства, которые должно было  возбудить  в  Батлере  поведение  Эйлин.  Он
спрашивал себя, что ощущал бы сам, если бы речь шла о его  крошке  Лилиан.
Но ему как-то не верилось, чтобы он стал тревожить себя и мучить ее  из-за
такой истории, будь она в летах Эйлин. Ведь дети рано или  поздно  выходят
из повиновения родительской воле, и отцу  всегда  трудно  руководить  ими,
если они по натуре своей строптивы и не желают, чтобы ими руководили.
   Каупервуд  мрачно  улыбнулся,  подумав  о  том,  сколько  бед  на  него
посыпалось.  Чикагский  пожар,  несвоевременный  отъезд  Стинера,   полное
безразличие Батлера, Молленхауэра  и  Симпсона  к  судьбе  Стинера  и  его
собственной. А теперь еще, возможно, разоблачена его связь с Эйлин. Он  не
был уверен, что их тайна раскрыта, но чутье подсказывало ему, что это так.
Как будет держать  себя  Эйлин,  чем  она  оправдается,  если  отец  вдруг
призовет ее к ответу, - вот что сейчас сильно тревожило Каупервуда. Только
бы как-нибудь снестись с ней! Но если приходится  возвращать  Батлеру  его
вклад и погашать другие  ссуды,  которые  тоже  не  сегодня  завтра  будут
востребованы, то нельзя терять ни минуты. Надо или платить, или тотчас  же
признать себя несостоятельным. Ярость Батлера, Эйлин, опасность, грозившая
ему самому, - все это временно отошло на задний план.  Его  разум  всецело
сосредоточился на одной мысли - как спасти свое финансовое положение.
   Он поспешил повидать Джорджа Уотермена, своего шурина  Дэвида  Уиггина,
ставшего к этому  времени  состоятельным  человеком,  Джозефа  Зиммермена,
крупного торговца мануфактурой, с которым ему в  прошлом  случалось  вести
дела, бывшего судью Китчена, богатого человека и крупного предпринимателя,
казначея штата Пенсильвания Фредерика Ван-Ностренда,  заинтересованного  в
акциях конных железных  дорог,  и  многих  других.  Из  всех,  к  кому  он
обращался за помощью, один действительно не в состоянии  был  ему  помочь,
другой трусил, третий алчно прикидывал в  уме,  как  бы  побольше  с  него
содрать, четвертый был недостаточно решителен и требовал  непомерно  много
времени на размышление. Все догадывались об истинном  положении  его  дел,
всем требовалось время подумать, а времени у него как раз и не было. Судья
Китчен все же согласился одолжить ему тридцать  тысяч  долларов  -  жалкую
сумму! Джозеф Зиммермен не пожелал рискнуть  больше  чем  двадцатью  пятью
тысячами. Каупервуд убедился, что в общей сложности  ему  удастся  собрать
семьдесят пять тысяч долларов, заложив для этого акций  на  вдвое  большую
сумму. Но это была смехотворная цифра! Он снова принялся  подсчитывать,  с
точностью до одного доллара,  и  пришел  к  выводу,  что  сверх  всей  его
наличности ему нужно достать по меньшей мере  двести  пятьдесят  тысяч,  в
противном случае он вынужден будет закрыть контору. Завтра  к  двум  часам
все выяснится. Если он не сумеет  обернуться,  то  в  десятках  гроссбухов
Филадельфии рядом с его именем появится слово "банкрот".
   Недурной финал для  человека,  еще  совсем  недавно  заносившегося  так
высоко в своих надеждах! В первую очередь он должен  погасить  стотысячную
ссуду Джирардского национального банка. Это был крупнейший  в  Филадельфии
банк, и, сохранив расположение его заправил своевременной  уплатой  долга,
Фрэнк  мог  и  впредь,  что  бы   ни   случилось,   рассчитывать   на   их
благосклонность. Сейчас он еще  даже  не  представлял  себе,  где  добудет
деньги. Однако, после недолгого раздумья, решил в тот  же  вечер  передать
судье Китчену и Зиммермену акции, под которые те согласились выплатить ему
ссуды, и взять у них чеки или наличные. Затем он уговорит  Стинера  выдать
ему чек на шестьдесят тысяч долларов - стоимость  купленных  им  утром  на
бирже сертификатов городского займа.  Из  них  он  возьмет  двадцать  пять
тысяч, недостающих для уплаты банку. И тогда в его распоряжении  останется
еще тридцать пять тысяч.
   Единственная отрицательная сторона такого плана заключалась в том,  что
он был построен на дальнейшем запутывании истории с  сертификатами.  Купив
их  еще  утром,  Каупервуд  не  только  не  сдал  их,  как  полагалось,  в
амортизационный фонд (они были доставлены к  нему  в  контору  в  половине
второго), но тут же заложил, для того чтобы погасить очередной  долг.  Это
был рискованный шаг, если принять во внимание, что Каупервуд находился под
угрозой  банкротства  и  не  был  уверен,  что  сумеет  вовремя