ротоколам фондовой биржи. Здесь  нет
ничего противозаконного. Я имею право на этот чек, и  любой  суд,  если  я
пожелаю к нему обратиться, решит дело в  мою  пользу.  Ваш  Стинер  совсем
потерял  голову.  Я  еще  не  банкрот.  Вам  не  грозит  никакое  судебное
преследование, а если что-нибудь подобное и случится, то  я  найду  способ
защитить вас. Я не могу вернуть вам чек, потому что у  меня  его  нет,  но
даже если бы он и был, я не стал бы его возвращать. Ибо  это  значило  бы,
что я позволил дураку одурачить меня. Очень сожалею, но ничем не могу  вам
помочь.
   - О мистер Каупервуд! - В глазах Стайерса блеснули слезы. - Стинер меня
уволит! Он конфискует мой залог! Меня выгонят на улицу! Кроме жалованья, у
меня почти ничего нет!
   Он стал ломать руки, но Каупервуд только скорбно покачал головой.
   - Не так все это  страшно,  как  вам  представляется,  Альберт.  Стинер
только угрожает. Он ничего вам не может сделать. Это было бы несправедливо
и незаконно. Вы можете подать на  него  в  суд  и  получить  то,  что  вам
причитается. Я сделаю все от меня зависящее, чтобы помочь вам. Но этот чек
на шестьдесят тысяч долларов я вернуть не могу, потому что у меня его нет,
понимаете? Здесь я бессилен. Повторяю: его у меня нет. Он пошел  в  уплату
за облигации. Этих облигаций у меня тоже нет. Они в амортизационном  фонде
или будут там в ближайшее время.
   Каупервуд оборвал свою речь, пожалев, что упомянул об  этом.  Последние
слова нечаянно сорвались у него с языка; это случалось с  ним  чрезвычайно
редко и  сейчас  объяснялось  лишь  исключительной  трудностью  положения.
Стайерс продолжал умолять, но Каупервуд заявил ему,  что  это  бесполезно.
Наконец молодой человек ушел, испуганный, разбитый, надломленный. В глазах
у него стояли слезы. Каупервуд от души его жалел.
   Едва дверь успела закрыться за Стайерсом,  как  Каупервуду  доложили  о
приходе отца.
   Старик выглядел вконец измученным. Накануне они  беседовали  с  Фрэнком
почти до рассвета, но плодом этой беседы  явилось  только  чувство  полной
неуверенности в будущем.
   -  Добрый  день,  отец!  -  бодро  приветствовал  его  Фрэнк,   заметив
подавленное состояние старика.
   Он и сам теперь понимал, что надежды на спасение уже  не  осталось,  но
что пользы было в этом сознаваться?
   - Ну, как дела? - спросил Генри Каупервуд, с усилием поднимая глаза  на
сына.
   - Да как тебе сказать, тучи нависли грозовые. Я  решил,  отец,  созвать
своих кредиторов и просить об отсрочке. Ничего другого мне не остается.  Я
лишен  возможности  реализовать  сколько-нибудь  значительную   сумму.   Я
надеялся, что Стинер передумает, но об этом не  может  быть  и  речи.  Его
секретарь только что вышел отсюда.
   - Зачем он приходил? - осведомился Каупервуд-старший.
   - Хотел, чтобы я вернул ему чек на шестьдесят  тысяч,  выданный  мне  в
уплату за облигации городского займа, которые я купил вчера.
   Фрэнк, однако, умолчал как о том, что он заложил эти облигации, так и о
том,  что  чек  он  употребил  на  погашение  задолженности   Джирардскому
национальному банку и сверх того еще  оставил  себе  тридцать  пять  тысяч
наличными.
   - Ну, это уж из рук вон, - возмутился старый Каупервуд.  -  Я  полагал,
что у него больше здравого смысла. Ведь это  совершенно  законная  сделка.
Когда, ты говоришь, он уведомил тебя о  необходимости  прекратить  покупку
облигаций?
   - Вчера около двенадцати.
   - Он рехнулся! - лаконически заметил старик.
   - Это все дело рук Молленхауэра, Симпсона  и  Батлера  -  я  знаю.  Они
подбираются к моим акциям конных  железных  дорог.  Но  у  них  ничего  не
выйдет! Разве только после учреждения опеки по моим делам  и  после  того,
как уляжется паника. Преимущественное право приобретения этих бумаг  будет
предоставлено моим кредиторам. Пусть покупают у них, если хотят!  Не  будь
этой истории со ссудой в  пятьсот  тысяч,  я  бы  и  не  беспокоился.  Мои
кредиторы поддержали бы меня. Но как только это получит огласку!..  А  тут
еще выборы на носу! Надо тебе сказать, что я не желал портить отношения  с
Дэвисоном и заложил эти облигации. Я рассчитывал собрать достаточно  денег
и выкупить их. Ведь им,  собственно  говоря,  следовало  бы  находиться  в
амортизационном фонде.
   Старый джентльмен сразу понял, в чем дело, и нахмурился.
   - Ты можешь нажить себе таким образом большие неприятности, Фрэнк!
   - Это вопрос чисто формальный, - отвечал сын. - Кто знает, быть  может,
я намеревался выкупить их. Да я и постараюсь это сделать сегодня  до  трех
часов, если успею. В моей практике случалось, что  проходило  и  восемь  и
десять дней, прежде чем я сдавал сертификаты  в  амортизационный  фонд.  В
такую бурю, как  сейчас,  я  имею  право  изворачиваться  по  собственному
усмотрению.
   Каупервуд-старший потер подбородок. То, что он  услышал,  до  крайности
встревожило его, но выхода из создавшегося  положения  он  не  видел.  Его
личные ресурсы были исчерпаны. Он потеребил бакенбарды и уставился в  окно
на зеленый дворик. Возможно, что это и вправду вопрос чисто формальный,  -
кто знает? Финансовые отношения городского казначея с другими маклерами  и
до  Фрэнка  не  были  как  следует  упорядочены.  Это   известно   каждому
банковскому деятелю. Может быть, и в данном случае этот обычай  примут  во
внимание? Трудно сказать! Но как бы там ни было, дело это рискованное и не
совсем чистое. Хорошо, если бы Фрэнк успел изъять облигации и  депонировал
их как положено.
   - На твоем месте я постарался бы  выкупить  их,  -  посоветовал  старый
Каупервуд.
   - Я так и сделаю, если смогу.
   - Сколько у тебя денег?
   - В  общей  сложности  тысяч  двадцать.  Нужно  же  мне  иметь  немного
наличности на случай прекращения платежей.
   - У меня к вечеру наберется тысяч восемь - десять.
   Старик рассчитывал получить эту сумму, перезаложив дом.
   Каупервуд спокойно посмотрел на него. Он все сказал  отцу,  больше  ему
говорить было нечего.
   - После твоего ухода я в последний  раз  попробую  уломать  Стинера,  -
сказал он. - Мы пойдем к нему вместе с Харпером Стеджером, которого я  жду
с минуты на минуту. Если Стинер будет стоять на своем, я разошлю извещения
всем кредиторам, а также уведомлю секретаря биржи. Что  бы  ни  случилось,
отец, прошу тебя, не унывай! Впрочем, ты умеешь держать себя  в  руках.  Я
лечу в пропасть, а  между  тем,  будь  у  Стинера  капля  ума...  -  Фрэнк
помолчал. - Но что пользы говорить об этом идиоте!
   Он стал смотреть в окно, думая о том, как легко могло бы все  уладиться
с помощью Батлера, не будь этого злополучного  анонимного  письма.  Вместо
того чтобы вредить своей же партии, Батлер в такой крайности,  несомненно,
выручил бы его. Но теперь...
   Отец  встал,  собираясь  уходить.  Отчаяние,  как  лихорадочный  озноб,
насквозь пронизывало его.
   - Так, так, - устало пробормотал он.
   Каупервуду было мучительно больно за старика. Какой позор! Его  отец!..
Он чувствовал, как из глубины его души поднимается волна глубокой  печали,
но минуту спустя уже овладел собой и стал думать  о  делах,  соображая  по
обыкновению быстро и четко.  Как  только  старик  вышел,  Каупервуд  велел
просить  Харпера  Стеджера.  Они  обменялись  рукопожатием  и  тотчас   же
отправились к Стинеру. Но тот обмяк,  словно  порожний  воздушный  шар,  и
накачать его было уже невозможно. Каупервуд и Стеджер ушли ни с чем.
   - По-моему, вам еще рано горевать, Фрэнк, - заметил Стеджер.  -  Мы  на
самых законных основаниях оттянем это дело до выборов и даже дольше, а тем
временем вся шумиха уляжется. Тогда вы созовете кредиторов  и  попытаетесь
образумить их. Они не захотят поступиться  своими  ценностями,  даже  если
Стинер угодит в тюрьму.
   Стеджер еще  не  знал  об  облигациях  на  шестьдесят  тысяч  долларов,
заложенных Каупервудом. Так же как не знал об Эйлин Батлер  и  безудержной
ярости ее отца.



        30

   За это время произошло еще  одно  событие,  о  котором  не  догадывался
Каупервуд. В тот самый  день,  когда  почта  доставила  Батлеру  анонимное
письмо, касающееся его дочери, миссис Фрэнк Алджернон  Каупервуд  получила
почти точную копию этого письма, но почему-то без упоминания имени Эйлин.

   "Вам, вероятно, неизвестно, что ваш муж  путается  с  другой  женщиной.
Ежели не верите, понаблюдайте за домом номер 931 по Десятой улице."

   В понедельник утром, когда миссис Каупервуд поливала цветы в оранжерее,
горничная подала ей это письмо. Настроение у Лилиан в то утро  было  самое
безмятежное, ибо она пребывала в  полном  неведении  относительно  долгого
совещания минувшей ночью. Случалось, что Фрэнк  и  раньше  бывал  озабочен
финансовыми бурями, но они обычно проносились мимо, не причиняя ему вреда.
   - Положите письмо на стол в библиотеке, Энни. Я потом прочту.
   Она полагала, что это какое-нибудь светское приглашение.
   Через несколько минут Лилиан неторопливо - она не  умела  торопиться  -
поставила лейку и направилась  в  библиотеку.  Письмо  лежало  на  зеленом
кожаном бюваре, составлявшем одно из украшений огромного стола. Она  взяла
в руки конверт, не без  любопытства  посмотрела  на  него  -  бумага  была
дешевенькая - и распечатала. Прочитав письмо,  она  слегка  побледнела,  и
рука у нее задрожала, но лишь чуть-чуть. Не  умея  страстно  любить,  она,
следовательно, не умела и сильно страдать. Она была оскорблена, возмущена,
в первую минуту даже взбешена,  а  главное  -  испугана,  но  не  потеряла
присутствия духа.
   Тринадцать лет жизни с Каупервудом многому научили ее. Она  знала,  что
он эгоистичен, занят только собой и далеко не так увлечен ею, как  раньше.
Ее былые опасения насчет разницы в их возрасте постепенно  оправдались.  С
некоторых пор Фрэнк уже не так любил ее, и она это чувствовала.  Что  тому
причиной? - спрашивала она себя, и этот  вопрос  порой  подразумевал:  кто
тому причиной? Может быть, дела так поглощали ее мужа и он целиком ушел  в
свои финансы? А теперь означает ли  это  письмо,  что  наступил  конец  ее
владычеству? Может ли быть, что Фрэнк собирается ее бросить? Куда  же  она
денется? Что будет делать? Беспомощной она, конечно, не была,  так  как  у
ней имелся свой капитал, который она доверила Фрэнку. Но  кто  эта  другая
женщина? Молода ли она, хороша ли собой, каково ее положение  в  обществе?
Неужели это... У миссис  Каупервуд  перехватило  дыхание:  неужели...  она
невольно раскрыла рот... это Эйлин Батлер?
   Лилиан стояла неподвижно, уставившись на письмо, отгоняя  от  себя  эту
мысль. Несмотря на  всю  осторожность  Эйлин  и  Каупервуда,  она  не  раз
замечала, что их тянет друг к другу. Каупервуд был расположен  к  Эйлин  и
вечно за  нее  заступался.  Лилиан  и  сама  не  раз  Думала,  что  у  них
удивительно схожие характеры. Фрэнк любил молодежь. Но  ведь  Эйлин  стоит
несравненно ниже его на общественной лестнице, вдобавок он женат и у  него
двое детей... Его положение в  обществе  и  в  финансовом  мире  прочно  и
солидно, а этим не шутят. Тем не менее миссис Каупервуд задумалась:  сорок
лет, двое детей, морщинки под глазами  и  сознание,  что  ты  уже  не  так
любима, как некогда, способны заставить  задуматься  любую  женщину,  даже
богатую и независимую. Она может уйти от него, но куда? Что  скажут  люди?
Как быть с детьми? Удастся  ли  ей  изобличить  его  в  незаконной  связи?
Захватить с поличным? Да и хочет ли она  этого?  Сейчас  она  поняла,  что
никогда не любила Фрэнка так, как некоторые жены  любят  своих  мужей.  Ее
чувство не было обожанием. Все  эти  годы  она  считала  его  неотъемлемой
принадлежностью  своей  жизни  и  надеялась,  что  он,  в  свою   очередь,
достаточно привязан к ней, чтобы сохранять верность, или по  крайней  мере
настолько увлечен своими делами, что никакая пошлая  связь  вроде  той,  о
которой говорилось в этом письме, не выведет его из душевного  равновесия,
не станет помехой в его блестящей карьере. Очевидно, она ошиблась. Что  же
ей теперь делать? Что говорить? Как действовать? Ее отнюдь не блестящий ум
отказывался помочь ей в эту критическую минуту. Она не умела ни  думать  о
будущем, ни бороться.
   Заурядный ум в лучшем случае напоминает собой простейший механизм.  Его
функции подобны органическим  функциям  устрицы,  вернее,  даже  моллюска.
Через свой сифонный мыслительный  аппаратик  он  соприкасается  с  могучим
океаном фактов и обстоятельств. Но этот аппаратик поглощает так мало воды,
так слабо гонит ее, что его работа не отражается на  беспредельном  водном
пространстве, каким является жизнь. Противоречивости  бытия  такой  ум  не
замечает. Ни малейший отзвук житейских бурь и бедствий не доходит до него,
разве только случайно. Когда грубый и  наводящий  на  размышление  факт  -
каким в данном случае оказалось письмо  -  вдруг  заявляет  о  себе  среди
мерного хода событий, в таком уме происходит  мучительное  смятение,  вся,
так  сказать,  нормальная  работа  его  расстраивается.  Сифонный  аппарат
перестает действовать надлежащим образом. Он всасывает страх и  страдание.
Плохо прилаженные части скрипят,  как  засоренная  машина,  и  жизнь  либо
угасает, либо едва теплится.
   Миссис Каупервуд обладала заурядным умом. В  сущности,  она  совсем  не
знала жизни, и жизнь  ничему  не  могла  научить  ее.  Ее  мозг  почти  не
воспринимал то, что происходит вокруг. Она была  начисто  лишена  живости,
которой отличалась Эйлин Батлер, хотя и воображала себя очень живой.  Увы,
это было заблуждение! Лилиан  была  прелестна  в  глазах  тех,  кто  ценит
безмятежность. Для людей иного склада она была лишена всякой  прелести.  В
ней не было ни обаяния, ни блеска, ни силы. Фрэнк Каупервуд недаром  почти
с первых дней спрашивал себя, зачем он, собственно, женился на ней. Теперь
он уже не задавался такими вопросами, ибо  считал  неразумным  копаться  в
ошибках и неудачах прошлого.  Сожалеть  о  чем-то,  по  его  мнению,  было
нелепостью. Он смотрел только вперед и думал только о будущем.
   И все  же  по-своему  миссис  Каупервуд  была  глубоко  потрясена;  она
бесцельно бродила по дому  во  власти  своих  горьких  дум.  В  письме  ей
советовали собственными глазами убедиться  в  измене  Каупервуда,  но  она
решила повременить с этим. Надо еще придумать, как  установить  слежку  за
домом 931, если уж решаться на такое  дело.  Фрэнк  ни  о  чем  не  должен
догадываться. Если окажется, что это Эйлин Батлер, хотя скорей  всего  это
не она, надо будет известить ее  родителей.  Но,  с  другой  стороны,  это
значило бы выставить себя на посмешище.  Лилиан  решила  по  мере  сил  не
обнаруживать своих чувств за обедом, но Каупервуд к обеду  не  пришел.  Он
был так занят, столько  времени  проводил  в  частных  беседах  с  разными
лицами, в совещаниях с отцом и  другими  дельцами,  что  Лилиан  почти  не
видела его ни в этот понедельник, ни в последующие дни.
   Во вторник в половине третьего Каупервуд созвал своих кредиторов,  а  в
половине шестого уже было решено, что он сдает дела под опеку. Но  даже  в
эти часы, лицом к лицу с главными кредиторами - их было человек  тридцать,
- ему не казалось, что произошла  катастрофа.  Все  это  только  временные
затруднения. Конечно, сейчас картина складывалась мрачная. История  с  его
долгом  городскому  казначейству  наделает  много  шума.  Не  меньший  шум
поднимется из-за заложенных им облигаций городского займа, если Стинер  не
предпочтет смолчать об этом. Но как бы там ни было, а Каупервуд не  считал
себя обреченным человеком.
   - Джентльмены, - сказал он, заканчивая  свою  речь,  не  менее  четкую,
самоуверенную, независимую и убедительную, чем всегда, - вы видите теперь,
как обстоит дело. Эти бумаги стоят сейчас не меньше, чем  когда-либо,  так
как с материальными ценностями, которые они олицетворяют, ровно ничего  не
случилось. Если вы предоставите мне отсрочку на пятнадцать или, скажем, на
двадцать дней, я, несомненно, приведу свои дела в  полный  порядок.  И  я,
пожалуй, единственный, кто в состоянии это сделать,  ибо  мне  досконально
известно положение на бирже. Биржа скоро придет  в  нормальное  состояние.
Более того, в делах наступит небывалый подъем. Мне нужно только время. При
данной конъюнктуре время - это  все.  Я  прошу  вас  сказать,  могу  ли  я
рассчитывать на пятнадцать  или  двадцать  дней  отсрочки,  или,  если  вы
сочтете это возможным, на месяц. Вот все, что мне требуется.
   Он вышел из приемной, где предусмотрительно были опущены все  шторы,  и
заперся  в  своем  кабинете,  чтобы  предоставить  кредиторам  возможность
свободно обмениваться мнениями. Среди них были и друзья, стоявшие за него.
Он ждал час, другой, третий, а они все совещались. Наконец  к  нему  вошли
Уолтер Ли, судья Китчен, Эвери Стоун - представитель "Джей Кук и Кь"  -  и
еще несколько человек. Это был комитет, выбранный для подробного выяснения
того, как обстоят его дела.
   - Сегодня уже ничего сделать  не  удастся,  Фрэнк,  -  спокойным  тоном
сообщил Уолтер Ли. - Большинство настаивает на ревизии отчетности. В  этих
запутанных сделках с городским казначеем, о которых вы  говорили,  кое-что
остается неясным. По всей видимости, вам так или  иначе  следует  временно
объявить себя неплатежеспособным; не исключено, что впоследствии вам будет
дана возможность возобновить свое дело.
   - Очень жаль, джентльмены, - сдержанно отвечал Каупервуд.  -  Будь  моя
воля, я предпочел бы что угодно, только не  прекращать  платежей  даже  на
час, ибо мне известно,  что  это  значит.  Если  вы  будете  рассматривать
принадлежащие мне ценные бумаги с учетом их настоящей рыночной  стоимости,
то убедитесь, что мой актив значительно превосходит пассив,  но  какой  от
этого  прок?  Если  двери  моей  конторы  будут  закрыты,  мне  перестанут
доверять. Мне следовало бы продолжать дело.
   - Мне крайне неприятно, Фрэнк, дружище, - сказал Ли,  сердечно  пожимая
ему руку, - я лично предоставил бы  вам  любую  отсрочку.  Но  эти  старые
дураки не  желают  прислушаться  к  голосу  благоразумия.  Они  до  смерти
напуганы паникой. Видимо, им самим приходится туго, так что их особенно  и
винить нельзя. Я не сомневаюсь, что  вы  снова  встанете  на  ноги,  хотя,
конечно, лучше было бы не закрывать лавочку. Но с этими  господами  ничего
не поделаешь. Черт возьми, о банкротстве тут не может быть  и  речи.  Дней
через десять ваши бумаги снова поднимутся до полной стоимости.
   Судья Китчен тоже выразил Каупервуду сочувствие. Но от  этого  было  не
легче.   Его   принуждали   закрыть   дело.   Решено    было    пригласить
эксперта-бухгалтера для проверки  конторских  книг.  Но  ведь  Батлер  тем
временем может предать огласке историю с городским казначейством, а Стинер
заявить в суд о его последней операции  с  покупкой  облигаций  городского
займа.
   Человек шесть друзей, желавших быть ему полезными, оставались с ним  до
четырех часов утра, но ему все-таки пришлось закрыть контору. Сделав  это,
Каупервуд  понял,  что  его  мечтаниям  о  богатстве   и   славе   нанесен
сокрушительный удар, а может быть, и окончательное поражение.
   Оставшись, наконец, совсем один в своей спальне, он поглядел на себя  в
зеркало. Лицо у него было бледное и усталое, но по-прежнему мужественное и
энергичное. "К черту! - мысленно произнес он. - Им меня не осилить! Я  еще
молод! И я выкручусь из этой  передряги.  Непременно  выкручусь.  Я  найду
выход!"
   Погруженный в тяжелое раздумье, он начал медленно,  словно  бы  нехотя,
раздеваться. Потом вытянулся на кровати и несколько мгновений спустя - как
это ни странно при обстоятельствах столь сложных и запутанных - уже  спал.
Такова была его натура - он мог спать, безмятежно посапывая, тогда как его
отец бродил взад и вперед  по  комнате,  не  находя  себе  покоя.  Старому
джентльмену все рисовалось в самых мрачных красках, будущее было исполнено
безнадежности. А перед его сыном все-таки брезжила надежда.
   В это же время Лилиан Каупервуд у себя