то и беда, отец, что ты нанял людей выслеживать меня, -  начала
Эйлин. - Мне казалось, что ты должен бы...
   Она  умолкла,  потому   что   он   поднял   руку   каким-то   странным,
страдальческим, но вместе повелительным жестом.
   -  Замолчи!  Замолчи!  -  крикнул  он,  мрачно  глядя  на  нее   из-под
насупленных седых бровей. - Я не выдержу... Не вводи меня в грех! Мы еще в
стенах этого заведения. И он тоже еще здесь! Немедленно поедем домой!
   Эйлин поняла. Он говорил о Каупервуде. Это ее испугало.
   - Я готова, - взволнованно вымолвила она.
   Старик Батлер, подавленный горем, пошел вперед. Он знал, что никогда  в
жизни ему не забыть этих тяжких минут.



        37

   Несмотря  на  всю  свою  ярость,  всю  свою  решимость  расправиться  с
Каупервудом  любыми  средствами,  Батлер  был  так  ошеломлен  и  потрясен
поведением Эйлин, что стал  словно  совсем  другим  человеком,  чем  сутки
назад. Она держала себя смело, более того, вызывающе,  а  он  был  уверен,
что, захваченная на месте преступления, она падет  духом.  И  вот  теперь,
когда они наконец выбрались из злополучного  дома,  он,  к  вящему  своему
отчаянию, обнаружил, что пробудил в девушке боевой задор, весьма схожий  с
тем, который обуревал его самого. У Эйлин характер был не  менее  твердый,
чем у него и у Оуэна. Она сидела рядом с отцом в наемной пролетке, которая
увозила их домой, и  лицо  ее  то  заливалось  краской,  то  бледнело  под
наплывом проносившихся в ее голове мыслей. Раз скрывать уже  было  нечего,
то  Эйлин  решила  не  отступаться,  открыто  заявить  отцу  о   связи   с
Каупервудом, о своей любви  к  нему,  о  своих  взглядах  на  такого  рода
отношения. Что ей за дело до того, о чем думает сейчас отец, говорила  она
себе. Снявши голову, по волосам не плачут! Она любит Каупервуда; в  глазах
отца она навеки обесчещена. Так не  все  ли  равно,  что  он  еще  скажет?
Несмотря на свою отцовскую любовь, он пал так низко, что шпионил  за  нею,
опозорил ее в глазах посторонних людей - сыщиков и  в  глазах  Каупервуда.
Разве могла она после этого питать к нему  прежние  чувства?  Он  совершил
ошибку. Совершил бессмысленный и недостойный поступок, которому все  равно
не было оправдания, как бы дурно ни поступила она  сама.  Чего  он  достиг
тем, что осрамил ее, сорвал завесу с сокровеннейших тайников ее  души,  да
еще в присутствии чужих - и кого? - сыщиков! О, какой мукой были  для  нее
эти несколько шагов от спальни до приемной! Никогда она не простит отца  -
никогда, никогда, никогда! Он убил ее любовь к  нему.  Отныне  между  ними
завяжется беспощадная борьба.  И  в  то  время  как  они  ехали  в  полном
молчании, ее  маленькие  кулаки  злобно  сжимались  и  разжимались,  ногти
впивались в ладони, губы складывались в холодную усмешку.
   Вопрос, приносит ли пользу  грубое  насилие,  никем  еще  не  разрешен.
Насилие так  неотъемлемо  связано  с  нашим  бренным  существованием,  что
приобретает характер закономерности. Более того, возможно, что именно  ему
мы обязаны зрелищем, именуемым жизнью, и это, пожалуй, даже можно доказать
научно. Но тогда какая же цена всему этому? Чего  стоит  такое  "зрелище"?
Чего, в частности, стоит сцена, разыгравшаяся между Эйлин и ее отцом?
   Старый Батлер ехал и думал: единственное, что теперь предстоит  ему,  -
это поединок с дочерью, который бог весть куда заведет их  обоих.  Что  он
может с ней поделать? Вот они едут под свежим впечатлением  этой  страшной
сцены, а она не говорит ни слова. Она даже посмела спросить его, зачем  он
туда пришел! Как ему справиться с ней, если ее не сломило  и  то,  что  ее
поймали на  месте  преступления?  Его  хитрый  замысел,  казавшийся  таким
удачным, в нравственном смысле полностью провалился.
   Они подъехали к дому, и Эйлин вышла из пролетки. Старый Батлер, слишком
потрясенный, чтобы сразу предпринимать какие-то дальнейшие действия, решил
поехать к себе в контору. Но по дороге остановил пролетку и пошел пешком -
поступок для него необычный, ибо уже много лет он не знал, что значит идти
в тяжком раздумье. Поравнявшись с католической церковью, где  шла  служба,
он вошел туда и стал молить  небо  просветить  его.  Полумрак,  неугасимая
лампада  перед  дарохранильницей  и  высокий  белый  алтарь,   уставленный
свечами, несколько умиротворили его взволнованные чувства.
   Недолго пробыв в церкви, он отправился домой. Эйлин не вышла к обеду, и
старику кусок не шел в горло. Запершись в своем кабинете,  он  снова  стал
думать, думать и думать. Мысль об Эйлин, застигнутой в  непотребном  доме,
не давала ему покоя. Подумать только, что Каупервуд осмелился  привести  в
такое место Эйлин, балованное дитя старых Батлеров! Но молитвы  молитвами,
а  все-таки,  несмотря  на  свою  неуверенность,  сопротивление  Эйлин   и
мучительность всей этой истории, он должен  вызволить  дочь  из  беды.  Ей
необходимо на время уехать, отказаться от Каупервуда. По всей вероятности,
его засадят в тюрьму, и на свете едва ли найдется человек,  который  бы  в
большей мере заслуживал такой участи! Уж он, Батлер, постарается  привести
в движение все пружины. Это  в  конце  концов  его  долг.  Чтобы  добиться
своего, ему достаточно намекнуть в судебном мире, что он этого  хочет.  Он
не  станет  прибегать  к  подкупу  присяжных  заседателей,  это  было   бы
преступлением, но проследит, чтобы дело было освещено надлежащим  образом.
А уж когда Каупервуду будет вынесен приговор, никто, кроме  бога,  ему  не
поможет. Его не спасут тогда никакие ходатайства друзей-финансистов. Судьи
всех инстанций прекрасно понимают свою выгоду. Они соответственно взглянут
на дело в угоду тем, кто в данный момент стоит у власти, - этого он сумеет
добиться.
   Тем  временем  Эйлин  усиленно  старалась  разобраться  в   создавшемся
положении. Несмотря на обоюдное молчание по пути домой, она знала, что  ей
предстоит разговор  с  отцом.  Это  неизбежно.  Он  потребует,  чтобы  она
куда-нибудь уехала. Вероятнее  всего,  он  в  той  или  иной  форме  снова
поднимет  разговор  о  поездке  в  Европу  -  Эйлин  поняла  теперь,   что
приглашение миссис Молленхауэр было очередной хитростью отца, - и ей  надо
решать, поедет ли она или нет. Неужели  она  покинет  Каупервуда  как  раз
теперь, когда ему предстоит суд? Нет, ни за что! Она должна знать,  что  с
ним происходит. Лучше уж ей убежать из дому -  к  кому-нибудь  из  родных,
друзей, к чужим людям, наконец, - и попросить приюта. У нее  есть  немного
денег. Отец время от времени давал ей довольно крупные суммы. Она  возьмет
кое-что из одежды и скроется. Домашние, конечно,  попросят  ее  вернуться,
после того как некоторое время проживут без нее.  Мать  совсем  обезумеет.
Нора, Кэлем и Оуэн будут вне себя от печали и изумления, а отец -  ну  что
говорить об отце, достаточно на него  посмотреть.  Может  быть,  ее  побег
заставит его образумиться. Невзирая  на  свою  взбалмошность,  Эйлин  была
гордостью и душой всего дома и отлично это знала.
   Вот в каком направлении работал ее мозг,  когда  через  несколько  дней
после унизительного разоблачения отец позвал ее к себе в кабинет.  В  этот
день он рано вернулся из конторы, рассчитывая застать Эйлин дома и с глазу
на глаз поговорить с нею. Расчет его оказался правильным. Последнее  время
у нее не было никакого желания выезжать, - слишком  напряженно  ждала  она
всяких неприятностей. Она только что отправила  Каупервуду  письмо,  прося
его встретиться с нею завтра на Уиссахиконе, даже если он убедится, что за
ним следят. Она должна с ним повидаться. Отец, писала она, ничего пока  не
сделал, но наверняка попытается что-нибудь предпринять. Об этом ей и нужно
поговорить с Фрэнком.
   - Я все время думаю о тебе, Эйлин, и о  том,  что  нам  делать,  -  без
всяких предисловий начал Батлер, как только они  очутились  вдвоем  в  его
кабинете. - Ты на пути к погибели. Ужас охватывает меня при мысли  о  том,
как ты губишь свою бессмертную душу. Я хочу помочь тебе, дитя мое,  покуда
еще не поздно. Все это время я не переставал упрекать себя и думал, может,
я или твоя мать что-нибудь  сделали  неверное  или,  напротив,  что-нибудь
упустили в твоем воспитании, и вот ты попала в  такую  беду.  Конечно  же,
дитя мое, это лежит на моей совести. Ты  видишь  перед  собой  человека  с
разбитым сердцем. Мне уж никогда не поднять  головы.  Какой  позор!  Какой
срам! Зачем только я дожил до этого!
   - Но дай мне сказать, отец, - прервала его Эйлин, содрогаясь при мысли,
что ей предстоит выслушать длинную проповедь относительно ее  долга  перед
богом, церковью, семьей, отцом и  матерью.  Ей  и  самой  все  это  прежде
казалось очень важным, но общение с Каупервудом,  придерживавшимся  других
взглядов, изменило ее воззрения. Они вдвоем не раз обсуждали эти вопросы -
о родителях, детях, мужьях,  женах,  братьях  и  сестрах.  Каупервудовская
позиция "не вмешиваться в естественный ход событий" глубоко проникла в  ее
душу и перестроила все ее миросозерцание. Эйлин смотрела  на  вещи  сквозь
призму его жестокой, прямолинейной формулы: "Мои желания - прежде  всего".
Он сожалел, что между людьми возникают мелкие  разногласия,  приводящие  к
пререканиям, ссорам, враждебности и разрыву, но  считал,  что  бороться  с
этим невозможно. Один человек перерастает другого. Взгляды людей  меняются
- отсюда перемены во взаимоотношениях. Что же до моральных  устоев,  то  у
одних они есть, а у других нет, и ничего с этим не поделаешь. Он  лично  в
половой связи отнюдь не видел  ничего  дурного.  Если  мужчина  и  женщина
подходят друг другу, то их отношения чисты и прекрасны. Эйлин - его  жена,
невенчанная, но любимая и любящая - была  не  только  не  менее  хороша  и
чиста, чем любая другая женщина на свете, но лучше и чище  большинства  из
них. Человек живет при определенном  общественном  строе,  в  определенных
бытовых  условиях  и  сталкивается  с  определенными  воззрениями   своего
времени. Для того чтобы добиться успеха в обществе, никого  не  оскорбляя,
чтобы облегчить себе жизненный путь и все прочее, необходимо - пусть чисто
внешне - считаться с общепринятыми нормами. Больше  ничего  не  требуется.
Держи только ухо востро! А попался - борись молча, стиснув зубы. Он так  и
поступал сейчас, в пору финансовых затруднений. Так он готов был поступить
и в тот день, когда  их  застигли  на  Шестой  улице.  Вся  эта  житейская
мудрость всплыла сейчас в мозгу Эйлин, слушавшей наставления отца.
   - Дай же мне сказать, отец! Я люблю мистера Каупервуда, все равно,  как
если бы я была его женой. Я и буду его женой, когда он добьется развода  с
миссис Каупервуд. Ты не хочешь понять нас. Он любит меня, и я его люблю. Я
ему необходима.
   Батлер смотрел на нее каким-то странным, недоумевающим взглядом.
   - Развод, ты говоришь?  -  начал  он,  думая  о  догматах  католической
церкви. - Он разведется с женой, бросит детей - и все ради  тебя?  Ты  ему
необходима, вот как? - саркастически добавил он. - Ну, а что будет  с  его
женой и детьми? Им, надо полагать, он не нужен, а? Что  это  за  разговоры
такие?!
   Эйлин вызывающе тряхнула головой.
   - И все же это так, - отвечала она. - Только ты не хочешь понять!
   Батлер не верил своим  ушам.  Никогда  в  жизни  он  не  слышал  ничего
подобного. Изумление и гнев охватили его. Он прекрасно разбирался во  всех
тонкостях политики и коммерции,  но  романтика  -  в  этом  он  ничего  не
смыслил. Подумать только, его дочь - католичка - и  так  рассуждает.  И  у
кого  она  нахваталась  подобных  представлений,  разве  только  у  самого
Каупервуда с его коварным, все растлевающим умом!
   - Давно ли у тебя, дитя мое, такие взгляды? -  неожиданно  спокойным  и
ровным голосом осведомился он.  -  И  откуда?  Дома  ты  ничего  подобного
слышать  не  могла,  за  это  я  ручаюсь.  То,  что  ты   говоришь,   бред
сумасшедшего.
   - Ах, оставь, отец! -  вспылила  Эйлин,  убедившись,  сколь  безнадежно
спорить со стариком о таких вещах. -  Ведь  я  не  ребенок.  Мне  двадцать
четыре года. Ты ничего не понимаешь: мистер Каупервуд не любит свою  жену.
Он постарается получить развод и тогда женится на мне. Я его люблю,  и  он
меня любит, вот и все!
   - Вот и все? Отлично, - повторил Батлер, принимая непреклонное  решение
так или иначе образумить эту девчонку. - Значит, ты и не думаешь считаться
с его женой и детьми? А то, что он скоро, сядет в тюрьму,  тоже  для  тебя
ничего не значит, надо полагать? Когда он наденет  полосатую  куртку,  ты,
вероятно, будешь любить его по-прежнему, а может быть, и больше? - (Старик
был очень хорош, когда говорил с издевкой.) -  Ну  что  ж,  такое  счастье
тебе, пожалуй, обеспечено!
   Эйлин вспыхнула.
   - Конечно, я так и знала! - злобно выкрикнула она. - Ты только об  этом
и мечтаешь! Я знаю, чего ты добиваешься! И Фрэнк знает.  Ты  хочешь  упечь
его в тюрьму за преступления, которых он не совершал. И все из-за меня! О,
я прекрасно понимаю! Но все напрасно. Это тебе  не  удастся!  Он  умнее  и
лучше, чем ты думаешь, и из всех твоих стараний ровно ничего не выйдет! Он
опять выплывет! Ты хочешь покарать его за меня, но ему от этого ни  жарко,
ни холодно. Так или иначе, я выйду за него замуж. Я люблю его, я буду  его
ждать и стану его женой! А ты можешь поступать, как  тебе  угодно!  Вот  и
все!
   - Ты станешь его женой? - с изумлением и несколько растерянно  повторил
Батлер. - Вот как? Ты будешь  его  ждать  и  выйдешь  за  него  замуж?  Ты
отнимешь его у жены  и  детей,  возле  которых,  будь  в  нем  хоть  капля
порядочности, он сейчас  должен  был  бы  находиться,  вместо  того  чтобы
таскаться за тобою? Ты будешь его женой? Ты не постыдишься покрыть позором
отца, и мать, и всю семью? И ты смеешь говорить это в глаза  мне,  который
воспитал, выходил тебя, сделал из тебя человека? Чем была  бы  ты  сейчас,
если бы не я и не твоя бедная мать, эта неутомимая труженица,  которая  из
года в год заботилась о тебе, старалась устроить твою жизнь? Но  ты,  надо
полагать, умнее нас! Ты знаешь жизнь лучше меня, лучше всех,  кто  мог  бы
дать тебе  добрый  совет.  Я  растил  тебя,  как  настоящую  леди,  и  вот
благодарность. Я, оказывается, ничего не смыслю, а ты твердишь мне о своей
любви  к  грабителю,  растратчику,   банкроту,   лжецу,   вору,   будущему
арестанту...
   - Отец! - решительным тоном прервала его Эйлин.  -  Я  не  желаю  этого
слушать. Все, что ты о нем сказал, неправда! Я не хочу  больше  оставаться
здесь!
   Она направилась к двери, но Батлер вскочил и преградил ей дорогу.  Жилы
на его лбу вздулись, а лицо побагровело от ярости.
   - Погоди, мои счеты с ним еще не кончены, - продолжал  он,  не  обращая
внимания на ее порыв уйти и почему-то убежденный, что она в  конце  концов
поймет его. - Я с ним еще разделаюсь, и это так же верно, как то, что меня
зовут Эдвард Батлер! Ведь есть же закон в нашей стране, и я добьюсь, чтобы
с ним поступили по закону! Я ему покажу, как втираться в порядочные дома и
красть детей у родителей!
   Он умолк, чтобы перевести дух, а Эйлин, побледнев, в упор  смотрела  на
него. Как смешон порою  ее  отец!  До  чего  же  он  отсталый  человек  по
сравнению с Каупервудом. Подумать только: он говорит, что Каупервуд пришел
к ним в дом и украл ее у родителей, когда она  сама  с  такой  готовностью
пошла за ним! Какой вздор! Но стоит ли спорить? Чего  она  добьется,  если
будет стоять на своем? Эйлин замолчала и  только  пристально  смотрела  на
отца. Но Батлер еще не выдохся. У  него  все  кипело  внутри,  хотя  он  и
старался сдержать свою ярость.
   - Мне очень жаль, дочка, - уже спокойнее продолжал он, решив,  что  она
больше не находит возражений. - Гнев пересилил меня.  Я  вовсе  не  о  том
хотел говорить, когда звал тебя сюда. У  меня  совсем  другое  на  уме.  Я
думал, что ты, может быть, захочешь  теперь  поехать  в  Европу  поучиться
музыке. Сейчас ты просто не в себе. Тебе  необходим  отдых.  А  для  этого
самое лучшее - переменить обстановку. Ты могла бы очень  недурно  провести
там время. Если хочешь, с тобой может поехать Нора, а  также  твоя  бывшая
наставница - сестра Констанция. Ты ведь не станешь возражать против нее?
   При упоминании о поездке в Европу,  да  еще  с  сестрой  Констанцией  -
музыка была явно приплетена для придания новизны старому варианту -  Эйлин
вскипела, но в то же время едва сдержала улыбку. Как нелепо и бестактно со
стороны отца заводить разговор об этом после всех  обвинений  и  угроз  по
адресу Каупервуда и ее, Эйлин. До  чего  же  он  недипломатичен  в  делах,
которые близко его затрагивают. Просто смешно. Но она снова  сдержалась  и
промолчала, понимая, что сейчас любые доводы бесполезны.
   -  Не  стоит  говорить  об  этом,  отец,  -  начала  Эйлин,   несколько
смягчившись. - Я не хочу  сейчас  ехать  в  Европу.  Не  хочу  уезжать  из
Филадельфии. Я знаю, что ты этого добиваешься, но сейчас и думать не  могу
о поездке. Мне нельзя уехать.
   Лицо Батлера вновь омрачилось. Чего  она,  собственно,  хочет  добиться
своим упорством? Уж не надеется ли она переупрямить его, да  еще  в  таком
деле? Дикая мысль. Но все же он  постарался  овладеть  собой  и  продолжал
сравнительно мягко:
   - Это было бы самое лучшее для тебя, Эйлин! Не думаешь же ты оставаться
здесь после...
   Он запнулся, так как у него чуть было не  сорвалось  "после  того,  что
произошло". А он  знал,  как  болезненно  отнесется  к  этому  Эйлин.  Его
собственное поведение, то, что он устроил на нее форменную облаву, так  не
соответствовало ее представлениям об отцовской заботе, что  она,  конечно,
чувствовала себя оскорбленной. Но, с другой стороны, каким позором был  ее
проступок!
   - После той ошибки, которую ты совершила, - закончил он, - ты, верно, и
сама пожелаешь уехать. Не захочешь  же  ты  больше  предаваться  смертному
греху. Это было бы противно всем законам - божеским и человеческим.
   Он  страстно  желал,  чтобы  в  Эйлин  наконец   пробудилось   сознание
совершенного ею греха, безнравственности ее поступка. Но она  была  далека
от этого.
   - Ты не понимаешь меня, отец! - с безнадежностью в  голосе  воскликнула
Эйлин, когда он кончил. - Не способен понять. У меня свои взгляды, у  тебя
свои. И я ничего не могу с этим поделать!  Если  хочешь  знать  правду,  я
больше не верю в учение католической церкви. И этим все сказано.
   Едва Эйлин проговорила эти слова, как уже пожалела о них. Они  нечаянно
сорвались у нее с языка. На лице Батлера появилось  выражение  неописуемой
скорби и отчаяния.
   - Ты не веришь в учение церкви? - переспросил он.
   - Нет... не совсем. Не так, как ты.
   Он покачал головой.
   - Лукавый овладел твоей душой! - сказал старик. - Мне ясно,  дочь  моя,
что с тобой случилась ужасная беда. Этот Каупервуд погубил тебя, твое тело
и душу. Нужно что-то предпринять. Я не хочу быть жестоким,  но  ты  должна
уехать из Филадельфии. Тебе нельзя здесь оставаться. Я  этого  не  допущу.
Поезжай за границу или к тетке в Новый Орлеан, куда-то уехать ты должна. Я
не позволю тебе остаться здесь, это слишком опасно. Все на свете  так  или
иначе выходит наружу. Того и гляди пронюхают газеты. Ты молода. У тебя вся
жизнь впереди. Мне страшно за твою душу, но пока ты молода, пока ты  полна
жизни, ты еще можешь образумиться. Я буду непреклонен, это мой долг  перед
тобой  и  перед  церковью.  Ты  должна  изменить  свое  поведение.  Должна
расстаться с этим человеком. Расстаться навсегда. У него и в мыслях нет на
тебе жениться, но если бы он даже захотел стать твоим мужем, это  было  бы
преступлением перед богом и людьми. Нет, нет, этому не бывать! Он банкрот,
мошенник, вор! Выйдя за него замуж, ты стала бы самой несчастной  женщиной
в мире! Он изменял бы тебе. Он не способен на верность. Я  уж  эту  породу
знаю! - Старик перевел дыхание; горе  душило  его.  -  Ты  должна  уехать,
запомни твердо! Я говорю это, желая тебе добра, но требую  повиновения.  Я
забочусь только о твоих инт