ересах. Я тебя люблю, но уехать ты должна!  Мне
больно тебя отсылать, мне было бы приятнее, если б  ты  могла  по-прежнему
жить с нами. Никто больше меня не будет  огорчен  твоим  отъездом.  Но  ты
должна уехать. Постарайся устроить все так, чтобы матери  твой  отъезд  не
показался странным, но уехать ты должна, слышишь, должна!
   Он замолчал, глядя на Эйлин из-под косматых бровей грустным, но твердым
взглядом. Она знала, что его решение неизменно. На  лице  старого  Батлера
застыло суровое, почти молитвенное выражение. Эйлин  ничего  не  отвечала.
Спорить она уже была не в состоянии. Все равно без толку. Но ехать... нет,
она никуда не поедет. Это она знала твердо. Нервы ее  были  натянуты,  как
струны, и она стояла перед отцом бледная и решительная.
   - Так вот, купи необходимые вещи, - продолжал Батлер, не понимая  того,
что творилось в ее душе, - и собери все, что тебе потребуется. Скажи, куда
ты решишь ехать, и приготовься, не мешкая, к отъезду.
   - Нет, отец, я не поеду, - проговорила Эйлин так же  сурово  и  твердо,
как отец. - Я не поеду! Никуда не поеду из Филадельфии!
   - Ты хочешь сказать, дочь моя, что отказываешь мне в повиновении, когда
я прошу сделать то, что необходимо для твоего же  блага?  Правильно  ли  я
тебя понял?
   - Да, - твердо отвечала Эйлин. - Я не  поеду!  Прости  меня,  но  я  не
поеду!
   - Ты говоришь всерьез? - угрюмо и печально переспросил Батлер.
   - Да, отец, - так же угрюмо подтвердила Эйлин.
   - Тогда мне придется подумать о том, что предпринять, - сказал  старик.
- Ты все-таки дочь мне, какая бы ты ни была,  и  я  не  допущу,  чтобы  ты
окончательно погубила  себя  неповиновением,  отказом  исполнить  то,  что
является твоим священным долгом. Я дам тебе несколько дней на размышление,
но все равно ты уедешь. Больше нам  говорить  не  о  чем.  В  этой  стране
все-таки существуют законы и меры  воздействия  на  тех,  кто  эти  законы
нарушает. Я разыскал тебя, как ни больно мне это  было,  и  я  снова  тебя
разыщу, если  ты  вздумаешь  меня  ослушаться.  Ты  должна  изменить  свое
поведение. Я не могу позволить тебе продолжать такую  жизнь.  Теперь  тебе
все понятно. Это - мое последнее слово.  Откажись  от  этого  человека,  и
тогда проси чего хочешь! Ты моя дочь, и я сделаю все  на  свете,  лишь  бы
видеть тебя счастливой. Да и может ли быть иначе? Для чего мне  еще  жить,
если не для моих детей! Ведь это для тебя,  для  вас  всех  я  работал  не
покладая рук. Одумайся же, будь умницей! Разве ты не любишь своего старого
отца? Я укачивал тебя, Эйлин, когда ты была  еще  крошкой  и  чуть  ли  не
умещалась у меня на ладони. Я был тебе всегда хорошим отцом, ты не станешь
этого отрицать. Посмотри на других девушек, твоих подруг. Разве кто-нибудь
из них имел больше или хотя бы столько, сколько ты? Ты не  пойдешь  против
моей воли, я уверен. Ты же любишь меня.  Ведь  ты  любишь  своего  старого
отца. Правда?
   Голос его задрожал, слезы навернулись на глаза. Он умолк и положил свою
большую смуглую руку на плечо Эйлин.  Ее  расстроила  его  мольба,  и  она
готова была смягчиться, тем более что знала, как  безнадежны  его  усилия.
Она не может отказаться от Каупервуда. Отец попросту не понимает ее. Он не
знает, что такое любовь. Он, конечно, никогда не любил так, как любит она.
   Батлер продолжал ее увещевать, она же по-прежнему  молча  стояла  перед
ним.
   - Я рада была бы повиноваться тебе, - мягко, даже нежно проговорила она
наконец. - Поверь, я сама была бы рада. Я люблю тебя, да, люблю. И  хотела
бы сделать по-твоему. Но я не  могу,  не  могу.  Я  слишком  люблю  Фрэнка
Каупервуда. Ты этого не понимаешь, не хочешь понять!
   При упоминании этого имени  жесткая  складка  залегла  у  рта  Батлера.
Теперь он понял, что она одержима страстью и что его тщательно продуманная
попытка воздействовать на  нее  потерпела  крах.  Значит,  надо  изобрести
что-то другое.
   - Ну что ж, ладно! - произнес он с такой бесконечной грустью, что Эйлин
не выдержала и отвернулась. - Поступай, как знаешь! Но хочешь  ты  или  не
хочешь, а уехать тебе придется. Другого выхода нет. Мне же осталось только
молить бога, чтоб ты одумалась.
   Эйлин медленно вышла из комнаты, а Батлер подошел к письменному столу и
опустился в кресло.
   - Вот беда-то, - прошептал он. - Как все запуталось!



        38

   В нелегком положении очутилась Эйлин Батлер. Девушка, от природы  менее
отважная и решительная, не выдержав этих трудностей,  отступила  бы  перед
ними. Ведь, несмотря на обширный круг друзей и знакомых, Эйлин почти не  к
кому было прибегнуть в тяжелую минуту. В сущности, она не могла  вспомнить
никого,  кто  согласился  бы  без  лишних  расспросов   приютить   ее   на
сколько-нибудь продолжительный срок. У нее были приятельницы,  замужние  и
незамужние, весьма расположенные к  ней,  но  среди  них  не  нашлось  бы,
пожалуй, ни  одной  по-настоящему  ей  близкой.  Единственный  человек,  у
которого она могла найти временное пристанище, была некая  Мэри  Келлиген,
известная среди друзей под именем Мэйми; она  когда-то  училась  вместе  с
Эйлин, а теперь сама была учительницей в одной из филадельфийских школ.
   Семья  Келлигенов  состояла  из  матери  -  миссис   Кэтрин   Келлиген,
вдовы-портнихи (ее муж, специалист по передвижке домов, погиб  лет  десять
назад при обвале стены), и двадцатитрехлетней дочери  Мэйми.  Они  жили  в
двухэтажном кирпичном  домике  на  Черри-стрит,  близ  Пятнадцатой  улицы.
Миссис Келлиген не была особенно искусна в своем ремесле, во всяком случае
-  в  глазах  семьи  Батлеров,  столь  высоко  поднявшихся  по  социальной
лестнице. Эйлин время  от  времени  поручала  ей  шитье  простых  домашних
платьев, белья, капотов  и  пеньюаров,  а  также  переделку  старых  своих
туалетов, сшитых у первоклассной портнихи на Честнат-стрит. Эйлин бывала у
Келлигенов потому, что когда-то, в лучшие дни этой семьи, вместе  с  Мэйми
посещала школу при монастыре св.Агаты.  Теперь  Мэйми  зарабатывала  сорок
долларов в месяц преподаванием в шестом классе одной из ближайших школ,  а
миссис Келлиген - в среднем около двух долларов в день, да и то не всегда.
Занимаемый ими  домик  был  их  собственностью.  Он  не  был  заложен,  но
обстановка его красноречиво  свидетельствовала  о  том,  что  доход  обеих
обитательниц не превышает восьмидесяти долларов в месяц.
   Мэйми Келлиген красотой не блистала и выглядела много хуже, чем некогда
ее мать. Миссис Келлиген даже в свои пятьдесят лет была еще  очень  свежа,
весела, жизнерадостна и обладала большим запасом добродушного юмора.  Умом
и темпераментом Мэйми тоже  уступала  матери.  Она  всегда  была  тихой  и
серьезной, что, может быть, отчасти объяснялось обстоятельствами ее жизни.
Впрочем,  она  и  от  природы  не  отличалась  ни  живостью,  ни   женской
привлекательностью. При всем том она  была  хорошей,  честной  девушкой  и
доброй католичкой, наделенной той  своеобразной  и  роковой  добродетелью,
которая стольких людей приводила  к  разладу  с  внешним  миром,  то  есть
чувством долга. Для Мэйми Келлиген долг (вернее, соблюдение тех поучений и
правил, которых она наслышалась  и  придерживалась  с  детства)  неизменно
стоял на первом месте и служил источником  радости  и  утешения.  Главными
точками опоры для Мэйми среди странной и малопонятной жизни были: ее  долг
перед церковью; долг перед школой; долг перед матерью; долг перед друзьями
и так далее. Миссис Келлиген, заботясь о Мэйми, нередко  желала,  чтобы  у
той было меньше чувства долга и больше  женских  прелестей,  очаровывающих
мужчин.
   Несмотря на то что ее мать была портнихой, Мэйми никогда не одевалась к
лицу, а случись это, чувствовала бы себя не в своей тарелке. Башмаки у нее
были всегда слишком большие и неуклюжие,  юбки,  даже  сшитые  из  хорошей
материи, отличались скверным покроем и как-то нелепо висели на ней.  В  те
времена только что начали входить  в  моду  яркие  вязаные  жакеты,  очень
красиво сидевшие  на  хороших  фигурах.  Увы,  к  Мэйми  Келлиген  это  не
относилось. Ее худые руки и плоская грудь в этой модной  одежде  выглядели
еще более убого. Ее шляпы обычно смахивали на блин с почему-то воткнутым в
него длинным пером и никак не гармонировали ни с ее прической, ни с  типом
лица. Мэйми почти всегда выглядела утомленной,  но  это  была  не  столько
физическая усталость,  сколько  прирожденная  апатия.  В  ее  серую  жизнь
романтический элемент вносила разве что Эйлин Батлер.
   Эйлин же привлекал  в  этот  дом  общительный  характер  матери  Мэйми,
безукоризненная чистота их бедного жилища,  трогательная  заботливость,  с
которой миссис Келлиген относилась к заказам Эйлин,  и  то,  что  обе  они
любили слушать ее игру на рояле.  Девушка  забегала  к  ним  отдохнуть  от
шумных развлечений и поговорить с Мэйми Келлиген о литературе, которой они
обе интересовались. Любопытно, что Мэйми нравились  те  же  книги,  что  и
Эйлин: "Джен Эйр", "Кенелм Чиллингли",  "Трикотрин"  и  "Оранжевый  бант".
Время от времени Мэйми рекомендовала приятельнице последние новинки  этого
жанра, и Эйлин неизменно восхищалась ее вкусом.
   Потому-то в грудную минуту Эйлин и вспомнила о  Келлигенах.  Если  отец
вздумает ее притеснять и вынудит на время уйти из дому, она переберется  к
ним. Они ее примут, не вдаваясь ни  в  какие  расспросы.  Остальные  члены
семьи Батлеров почти не знали Келлигенов и никогда не вздумали  бы  искать
там Эйлин. В уединении Черри-стрит ей нетрудно будет укрыться, и несколько
недель никто не услышит о ней. Интересно, что Келлигенам,  так  же  как  и
Батлерам, никогда  бы  и  в  голову  не  пришло,  что  Эйлин  способна  на
предосудительный поступок. И если ей все же придется уйти из дому, то и те
и другие объяснят это просто очередной ее причудой.
   С другой стороны, семья Батлеров в целом  гораздо  больше  нуждалась  в
Эйлин, чем Эйлин - в ней. Присутствие Эйлин всегда способствовало хорошему
настроению всех остальных, и пустоту,  которая  образуется  с  ее  уходом,
нелегко будет заполнить.
   Взять  хотя  бы  старого  Батлера:  маленькая  дочурка  на  его  глазах
превратилась в ослепительно красивую женщину. Он помнил, как она ходила  в
школу и училась играть на рояле, - по его мнению,  то  был  верх  изящного
воспитания.  Он  видел,  как  менялись  ее  манеры,  становясь  все  более
светскими; она набиралась жизненного опыта, и это поражало его. Постепенно
она научилась уверенно и остроумно судить  о  самых  разных  вещах,  и  он
охотно прислушивался к ее  словам.  Она  больше  смыслила  в  искусстве  и
литературе, чем Оуэн и Кэлем, превосходно умела держать себя  в  обществе.
Когда Эйлин выходила к столу, Батлер с восторгом смотрел на нее. Она  была
его детищем, и это сознание преисполняло старика гордостью.  Разве  не  он
обеспечивал ее деньгами для всех этих изящных туалетов? Он и впредь  будет
продолжать заботиться о ней. Не даст какому-то выскочке загубить ее жизнь.
Он собирался и свое завещание составить так, чтобы в случае банкротства ее
будущего мужа она не осталась без средств. "Вот  это  леди,  так  леди!  -
нередко восклицал он, добавляя с  нежностью:  -  До  чего  же  мы  сегодня
очаровательны!" За столом Эйлин обычно сидела подле него  и  ухаживала  за
ним. Это ему нравилось. Он и прежде, когда она была ребенком, всегда сажал
ее возле себя.
   Мать тоже безмерно любила старшую дочь, а Кэлем и Оуэн проявляли к  ней
братскую нежность, так что до  сих  пор  Эйлин  своей  красотой  и  живым,
веселым нравом воздавала за  то,  что  получала  от  семьи,  и  семья  это
чувствовала. Стоило Эйлин отлучиться на  день-два,  и  в  доме  воцарялась
скука, даже еда выглядела менее аппетитной. Зато когда  она  возвращалась,
все снова становились веселы и довольны.
   Эйлин это, конечно, сознавала. Теперь, когда она намеревалась  уйти  из
дому и начать самостоятельную жизнь, лишь бы  избегнуть  этой  ненавистной
поездки, она черпала мужество в сознании своего значения  для  семьи.  Еще
раз обдумав  все,  что  сказал  ей  отец.  Эйлин  решила  действовать  без
промедления. На следующее же утро, после того как он ушел в  контору,  она
оделась словно для прогулки  и  решила  зайти  к  Келлигенам  часов  около
двенадцати - в  это  время  Мэйми  как  раз  приходила  домой  завтракать.
Разговор о своем намерении Эйлин решила завести как бы невзначай  и,  если
они не станут возражать,  немедленно  перебраться  к  ним.  Временами  она
задавала себе вопрос, почему Фрэнк, очутившись в столь тяжелом  положении,
не предложил ей бежать с  ним  куда-нибудь  в  далекие  края.  Но  тут  же
отвечала себе, что он лучше знает, как поступать. Она была очень  удручена
посыпавшимися на нее напастями.
   Миссис Келлиген сидела дома одна и  пришла  в  восторг,  увидев  Эйлин.
Поговорив о городских новостях и не зная, как приступить к  делу,  которое
привело ее сюда, Эйлин села за рояль и  начала  играть  какую-то  грустную
пьесу.
   - Как вы чудесно играете,  Эйлин!  -  сказала  миссис  Келлиген,  легко
впадавшая в сентиментальность. - Я наслаждаюсь, слушая вас. О, если бы  вы
почаще приходили к нам! Последнее время вас совсем не видно.
   - Я была очень занята, миссис Келлиген, - отвечала Эйлин. - Этой осенью
у меня набралось столько всяких дел, что я минуты  не  могла  урвать.  Мои
родные предлагали мне поехать в Европу, но я наотрез отказалась. Ах,  боже
мой! - вздохнула она, и пальцы ее снова забегали  по  клавишам,  наигрывая
печальную, романтическую мелодию.
   Дверь отворилась, и вошла Мэйми. Ее некрасивое лицо просияло  при  виде
подруги.
   - Да это Эйлин Батлер! - воскликнула она. - Какими судьбами? И  где  ты
так долго пропадала?
   Эйлин встала, и они расцеловались.
   - Ах, я была очень занята, Мэйми! Я только что говорила об этом с твоей
мамой. А как ты поживаешь? Как идет работа?
   Мэйми  с  готовностью  принялась   рассказывать   о   всяких   школьных
неполадках: число учеников в классах все  растет,  работы  с  каждым  днем
становится больше.
   Покуда миссис Келлиген накрывала на стол,  ее  дочь  прошла  к  себе  в
комнату, и Эйлин последовала за ней.  Мэйми  начала  приводить  в  порядок
прическу перед зеркалом, а Эйлин в задумчивости смотрела на нее.
   - Что с тобой сегодня, Эйлин? - спросила Мэйми. - У тебя такой вид...
   Она не договорила и еще раз пристально взглянула на подругу.
   - Какой же именно? - переспросила Эйлин.
   - Как тебе сказать? То ли неуверенный, то ли огорченный. Я  никогда  не
видела тебя такой. Что случилось?
   - Ничего, - ответила Эйлин. - Просто я задумалась.
   Она стояла у окна, выходившего во дворик, и спрашивала себя, сможет  ли
она  долго  прожить  здесь.  Домишко  такой  крохотный,  обстановка  такая
убогая...
   - Нет, что-то с тобой неладно  сегодня.  Эйлин!  -  заметила  Мэйми  и,
подойдя ближе, заглянула ей в глаза. - На тебе лица нет!
   - Меня мучает одна мысль, - сказала Эйлин, - вот я все думаю и думаю. И
не знаю, как мне быть, в этом вся беда.
   - О чем ты? - спросила Мэйми. - Что с тобой творится? И  почему  ты  не
хочешь мне сказать?
   - Я скажу, но не сейчас. - Эйлин немного помолчала. - Как  ты  думаешь,
твоя мама ничего бы не имела против, если бы я немного  пожила  у  вас?  -
вдруг спросила она. - По некоторым причинам мне нужно  на  время  уйти  из
дому.
   - Как ты можешь спрашивать, Эйлин! - воскликнула подруга.  -  Против!..
Ты прекрасно знаешь, что она будет в восторге и я тоже. Ах, Эйлин,  милая,
ты в самом деле хочешь побыть у нас? Но что заставляет тебя уйти из дому?
   - Вот этого-то я и не могу тебе  открыть  до  поры  до  времени.  И  не
столько из-за тебя, сколько из-за твоей мамы. Понимаешь, я не уверена, как
она на это посмотрит, - добавила Эйлин. - Ты меня сейчас не  расспрашивай.
Мне нужно подумать. Ах, боже мой!.. Но я правда хочу переехать к вам, если
вы разрешите. Ты сама скажешь маме или мне поговорить с ней?
   - Нет, конечно, я  скажу  сама,  -  отвечала  Мэйми,  пораженная  таким
оборотом событий. - Но, право, это даже смешно - спрашивать ее! Я  заранее
знаю, что она скажет, да и ты тоже. Тебе надо только съездить  за  вещами.
Вот и все! Мама ничего и спрашивать не станет, если ты сама  не  пожелаешь
ей рассказать.
   Мэйми  так  и  загорелась  от  радости.  Ей  очень  хотелось   подольше
насладиться обществом подруги.
   Эйлин задумчиво посмотрела на нее, понимая, почему она пришла  в  такой
восторг и почему, вероятно, будет рада и ее мать. Она внесет свежую  струю
в их однообразное существование.
   - Но вы никому не должны говорить, что я у вас, понимаешь?  Это  секрет
для всех и прежде всего - для моих родных. Поверь, что у меня есть  на  то
причины, и очень веские; сейчас я еще не могу тебе сказать,  в  чем  дело.
Так ты обещаешь молчать?
   - Ну, конечно! - с готовностью согласилась  Мэйми.  -  Но  ведь  ты  не
собираешься навсегда уйти из дому,  Эйлин?  -  тревожно,  хотя  и  не  без
любопытства, добавила она.
   - Ах, я, право, ничего не знаю, знаю  только,  что  мне  необходимо  на
время уйти. Вот и все!
   Она замолчала, и Мэйми снова оторопело взглянула на подругу.
   - Да! - вырвалось у нее. - Видно, на свете еще не перевелись чудеса! Но
я так рада, что ты поживешь у  нас!  О  маме  уж  и  говорить  нечего.  И,
конечно, мы будем молчать, раз ты этого хочешь. У нас никто не  бывает,  а
если кто и придет, ты можешь не показываться. Мы тебя  устроим  в  большой
комнате рядом с моей. Ах, как это будет чудесно! Я  прямо  в  восторге!  -
Молоденькая учительница заметно оживилась. - Пойдем скорее, обрадуем маму.
   Эйлин на мгновение заколебалась: в эту минуту она еще не была  уверена,
что поступает правильно, но в конце концов  они  обе  спустились  вниз.  У
самой двери  Эйлин  слегка  отступила,  пропуская  вперед  подругу,  и  та
бросилась к матери со словами:
   - Ах, мама, слушай, что я тебе скажу!  Эйлин  немного  поживет  у  нас.
Только она не хочет, чтобы об этом знали. Переедет она в ближайшие дни.
   Миссис Келлиген с сахарницей в руках повернулась к гостье и  посмотрела
на нее столь же удивленно, сколь и  радостно.  Ее  разбирало  любопытство,
почему Эйлин вздумала вдруг  переехать  к  ним  и  зачем  ей  понадобилось
уходить из семьи. С другой стороны, она так любила ее,  что  не  могла  не
ощутить искренней и большой радости при  мысли  об  этом.  Да  и  что  тут
такого?   Разве   дочь   знаменитого   Эдварда   Батлера   не    взрослая,
самостоятельная   женщина,   везде   желанная   представительница    столь
преуспевающей семьи? Миссис Келлиген была чрезвычайно польщена  намерением
Эйлин поселиться у них, каковы бы ни были  обстоятельства,  которые  ее  к
этому побуждали.
   - Не понимаю, Эйлин, как это ваши родители отпускают вас. Но у  нас  вы
все равно будете желанной гостьей. Оставайтесь, сколько вам  угодно,  хоть
навсегда.
   Она радушно улыбалась. Подумать только, Эйлин Батлер просит  позволения
переехать к ней! Теплота, с которой миссис Келлиген ее  приветствовала,  и
восторг самой Мэйми заставили Эйлин вздохнуть  с  облегчением.  Затем  она
подумала, что ее пребывание в доме повлечет за собой  лишние  расходы  для
семьи.
   - Я буду, конечно, вносить свою долю  денег,  если  перееду  к  вам,  -
сказала она, обращаясь к миссис Келлиген.
   - Ах, какой вздор. Эйлин! - воскликнула Мэйми. - Я этого не допущу.  Ты
переедешь к нам и будешь моей гостьей.
   - Нет, это невозможно. Если вы не позволите мне платить, я не  перееду!
- запротестовала Эйлин. - Вы должны согласиться.
   Она знала, что мать и дочь не в состоянии содержать ее.
   - Хорошо, хорошо, не будем сейчас говорить об этом, - вмешалась  миссис
Келлиген. - Переезжайте, когда вам угодно, и оставайтесь, тоже сколько вам
угодно. Достань-ка чистые салфетки, Мэйми!
   Эйлин осталась завтракать, но вскоре ушла на  свидание  с  Каупервудом,
очень довольная, что главного затруднения более не существует. Теперь  она
свобод