ги  и,  придав  себе  торжественный  вид,  обратился  к  присяжным   с
традиционным напутствием, после чего  те  один  за  другим  направились  в
совещательную комнату.
   Каупервуд посмотрел на отца, который торопливо шел к нему через  быстро
пустевший зал.
   - Ну, скоро все станет ясно! - сказал он.
   - Да, - упавшим голосом отозвался Каупервуд-старший. - Будем надеяться,
что все  кончится  благополучно.  Несколько  минут  назад  я  видел  здесь
Батлера.
   - Вот как! - удивился Каупервуд, на  которого  это  известие  произвело
сильное впечатление.
   - Да, - подтвердил отец. - Он только что ушел.
   Итак, подумал Каупервуд, Батлер настолько заинтересован в  его  судьбе,
что даже не поленился прийти в суд. Шеннон - послушное орудие в его руках.
Пейдерсон в какой-то мере его ставленник. Старика  можно  было  одолеть  в
деле, касавшемся его дочери, но одолеть его здесь вряд ли  удастся,  разве
только присяжные решительно встанут на его, Каупервуда, сторону.  Если  же
они признают его виновным, батлеровский приспешник Пейдерсон, конечно,  не
упустит случая приговорить  его  к  предельному  сроку  заключения.  Шутка
сказать, пять лет тюрьмы! Мурашки забегали у него по спине при одной мысли
о таком исходе дела. Но стоит ли тревожиться о том, чего еще не случилось?
   Стеджер подошел к нему и сообщил, что срок действия залога, под который
Каупервуд был оставлен на свободе, истек  в  ту  минуту,  когда  присяжные
удалились в совещательную комнату, и теперь он  фактически  находится  под
надзором шерифа (кстати, им обоим  знакомого),  некоего  Эдлея  Джесперса.
Если присяжные  не  оправдают  его,  добавил  Стеджер,  он  останется  под
надзором шерифа до тех пор, пока приговор не будет обжалован.
   - На это потребуется не меньше пяти дней, Фрэнк, - сказал Стеджер, - но
Джесперс - славный малый. Он будет вести себя разумно. Понятно,  если  нам
повезет,  вы  обойдетесь  без  встречи  с  ним.  А  сейчас  вам   придется
последовать за судебным  приставом.  Но  надо  думать,  что  все  кончится
благополучно и мы отправимся домой. Ох, и  хочется  же  мне  выиграть  это
дело! - добавил он. - Вот будет здорово,  если  мы  вдвоем  посмеемся  над
ними! Я  считаю,  что  с  вами  обошлись  возмутительно,  и,  по-моему,  я
достаточно разъяснил это присяжным. В случае же обвинительного приговора я
найду десятки причин ходатайствовать о пересмотре дела.
   Он поднялся и вместе с Каупервудом и его отцом  неторопливо  последовал
за одним из помощников шерифа, низкорослым  человеком  по  прозванию  Эдди
Зандерс, которому было поручено взять Каупервуда-младшего под стражу.  Они
вошли в так называемую  "караульную"  в  глубине  здания,  где  подсудимые
дожидались  возвращения  присяжных  из  совещательной  комнаты.  Это  было
высокое четырехугольное мрачное помещение с окном на Честнат-стрит  и  еще
одной,  неизвестно  куда   открывавшейся   дверью.   Потолок   здесь   был
закопченный, пол исшарканный, вдоль стен, на которых не было  ни  картины,
ни единого украшения,  тянулись  деревянные  скамьи.  С  середины  потолка
спускалась газовая труба с двумя рожками.  Все  помещение  было  пропитано
затхлым, едким запахом, яснее слов говорившим о тех  отбросах  и  обломках
жизни - преступных и невинных, -  которым  время  от  времени  приходилось
стоять или сидеть здесь, терпеливо дожидаясь решения своей участи.
   Каупервуда  охватило  отвращение,  но  он  был  слишком  уравновешенным
человеком и слишком хорошо владел собою, чтобы показать это. Он с  детства
отличался  исключительной  чистоплотностью  и   всегда   тщательно,   даже
педантично следил за собой. А теперь  ему  пришлось  столкнуться  с  такой
стороной жизни, что его  поневоле  бросило  в  дрожь.  Стеджер,  по  пятам
следовавший за ним, старался что-то объяснить  ему,  загладить  неприятное
впечатление, ободрить.
   - Не очень-то уютная комната, - сказал он, - но  потерпите  немного!  Я
думаю, присяжные будут совещаться недолго.
   - Возможно, но мне от этого будет мало проку!  -  отозвался  Каупервуд,
подходя к окну. Помолчав  немного,  он  добавил:  -  Чему  быть,  того  не
миновать!
   Старый  Каупервуд  насупился.  Что,  если  Фрэнку   придется   отбывать
длительное  тюремное  заключение,  то  есть  долго   находиться   в   этой
обстановке? О боже! Он вздрогнул и впервые  за  много  лет  стал  мысленно
творить молитву.



        44

   Меж тем в совещательной комнате разгорелась  настоящая  перепалка:  все
вопросы, которые во время судебного заседания каждый обдумывал  про  себя,
теперь обсуждались вслух.
   Весьма интересно наблюдать, как присяжные колеблются и  взвешивают  все
"за" и  "против"  при  обсуждении  подобных  дел;  любопытен  тот  смутный
психологический процесс, в результате которого они  приходят  к  тому  или
иному решению. Так называемая "истина" в лучшем случае есть  нечто  весьма
туманное, ибо факты даже  при  самом  честном  отношении  к  делу  нередко
подвергаются различному и превратному толкованию. Сегодня перед присяжными
стояла особо сложная задача, и  они  немало  потрудились  над  тем,  чтобы
всесторонне ее рассмотреть.
   Суд присяжных приходит не столько к  определенным  выводам,  сколько  к
определенным решениям, вердиктам, и приходит  путем  весьма  своеобразным.
Случается, что отдельные присяжные еще ничего не успели  уяснить  себе,  а
совещание в целом уже выносит вердикт. Известную роль в  этом,  как  знают
все юристы, играет время. Присяжные все  вместе  и  каждый  в  отдельности
обычно ропщут на излишнюю затрату времени при обсуждении дела.  Не  велика
радость часами биться над разрешением какой-то  проблемы,  разве  что  она
почему-либо оказывается захватывающе  интересной.  Замысловатые  и  темные
логические тонкости в конце концов утомляют и наводят уныние. Скукой  веет
даже от самых стен совещательной комнаты.
   С другой стороны, разногласия, возникающие в  процессе  обсуждения,  не
могут  не  вызывать  у  присяжных  досады.  Человеческому  разуму  присуще
созидательное начало, и любая неразрешенная проблема для него  мучительна.
Человеку со здоровым восприятием жизни она не дает  покоя,  как  и  всякое
незаконченное дело.  Присяжные  в  совещательной  комнате  подобны  атомам
кристалла, над которыми  так  много  размышляют  ученые  и  философы;  они
стремятся составить единое и стройное целое,  сплотить  ряды,  ибо  только
тогда они становятся тем, чем из чувства долга  и  порядочности  обязались
стать, то есть как  бы  единым,  разумным  судьей.  Это  же  инстинктивное
стремление к единству замечается и в самых различных явлениях природы -  в
дрейфе унесенных волнами деревьев  в  Саргассовом  море,  в  геометрически
точном распределении пузырьков воздуха на поверхности  спокойной  воды,  в
поразительных архитектурных сооружениях, безотчетно возводимых  некоторыми
насекомыми,  в  соединении  атомов,  из  которых  слагается  субстанция  и
структура мироздания. Временами кажется, что физическая субстанция жизни -
та внешняя форма, которую наш глаз принимает за реальность,  -  проникнута
безграничной мудростью, мудростью, которая стремится  установить  порядок,
более того, сама является этим  порядком.  Атомы  нашего  так  называемого
естества, нашего так называемого разума - на деле же прихотливых  душевных
состояний - знают, куда им двигаться и что делать. Они олицетворяют  собой
порядок, мудрость, волю,  от  нас  не  зависящие.  Они  созидают,  строят,
существуют как бы вне нас. Так же работает и подсознание присяжных. Но тут
надо помнить еще и о своеобразном гипнотическом воздействии одной личности
на другую, о многообразном влиянии  друг  на  друга  разных  типов  людей,
которое имеет место до того момента, когда произойдет уже полное  слияние,
в исконном химическом значении этого слова. В совещательной комнате четкая
мысль или твердая воля  двух-трех  человек  могут  возобладать  над  всеми
остальными  и  преодолеть  доводы  или  сопротивление  большинства.   Один
человек, умеющий постоять за  свое  вполне  определившееся  мнение,  может
сделаться  либо  победоносным  вожаком  податливой  массы,  либо  мишенью,
беспощадно поражаемой сосредоточенным огнем умозаключений. Люди  презирают
тупое, немотивированное сопротивление.  Нигде  от  человека  так  не  ждут
твердо обоснованного мнения,  как  в  совещательной  комнате  суда,  если,
конечно, это мнение желают выслушать. Сказать: "Я не согласен" - мало.  Мы
знаем случаи, когда присяжные в запальчивости доходили до драки. В  тесных
стенах совещательной комнаты не раз  вспыхивала  вражда,  длившаяся  потом
годами. Не в меру упорные присяжные подвергались бойкоту в делах, никакого
отношения к суду не  имеющих,  только  за  их  не  подкрепленное  доводами
упрямство или "особое мнение".
   Здесь же, после того как все сошлись на том, что Каупервуд, безусловно,
заслуживает наказания, начались споры, следует ли признать его виновным по
всем четырем пунктам обвинения. Не будучи в состоянии толком разобраться в
различии  между  этими  пунктами,  присяжные  приняли  было  компромиссное
решение: "Виновен по всем четырем пунктам, но  заслуживает  снисхождения".
Однако  от  последней  формулировки  тут  же  отказались:  Каупервуд  либо
виновен, либо не виновен. Судья не хуже, если не  лучше  их  разберется  в
смягчающих обстоятельствах. Стоит ли связывать ему  руки?  Тем  более  что
такие формулировки  обычно  оставляются  без  внимания  и  свидетельствуют
только о шаткости позиции присяжных.
   Итак, ночью, в десять минут  первого,  присяжные  были  наконец  готовы
огласить свой вердикт, о чем немедленно уведомили  судью  Пейдерсона,  все
время не покидавшего здания суда -  отчасти  из  интереса  к  этому  делу,
отчасти же потому, что он  жил  поблизости.  За  Каупервудом  и  Стеджером
послали  пристава.  Зал  суда  был  ярко  освещен.  Пристав,  секретарь  и
стенограф сидели на своих местах. Присяжные гуськом вышли из совещательной
комнаты, а Каупервуд вместе со Стеджером заняли места  у  дверцы,  которая
вела в  огороженную  барьером  часть  зала:  здесь  подсудимым  полагалось
выслушивать приговор и  все,  что  сочтет  нужным  сказать  судья.  Старый
Каупервуд, очень взволнованный, стоял подле сына.
   Каупервуду впервые в жизни почудилось, будто все это происходит во сне.
Неужели он тот самый Фрэнк Каупервуд, который два месяца назад  был  таким
богатым, преуспевающим, уверенным в себе? Неужели сейчас только пятое  или
шестое декабря? (Это было после полуночи.)  Почему  так  долго  совещались
присяжные? Что это может значить? Вот они уже в зале: стоят и торжественно
смотрят прямо перед собой, а вот и судья  Пейдерсон  поднимается  на  свою
трибуну, - его курчавые волосы забавно топорщатся. Пристав призывает  всех
к порядку. Судья смотрит не на Каупервуда - это было бы невежливо, - а  на
присяжных заседателей, которые теперь, в свою очередь, смотрят на него. На
вопрос  секретаря:  "Господа  присяжные  заседатели,  пришли   ли   вы   к
единодушному решению?" - старшина отвечает: "Да".
   - Считаете вы подсудимого виновным или невиновным?
   - Мы считаем подсудимого виновным в соответствии с обвинительным актом.
   Как они пришли к такому решению? Неужели все дело в том,  что  он  взял
чек на шестьдесят тысяч долларов, которые ему не причитались? Но  ведь,  в
сущности, он имел право на эти деньги!  Боже  мой,  какое  значение  имели
шестьдесят тысяч долларов, если учесть все те суммы, которыми ворочали  он
и Джордж Стинер! Ровно никакого! Казалось бы, сущий пустяк,  а  между  тем
он-то и выплыл на поверхность, этот мелкий ничтожный чек, и превратился  в
гору вражды, в каменную стену - в тюремную стену, преградившую ему путь  к
дальнейшему преуспеянию. Непостижимо! Каупервуд  оглянулся  кругом.  Какой
огромный, голый, холодный зал! И  все-таки  он  прежний  Фрэнк  Каупервуд!
Нельзя допускать себя  до  таких  вздорных  мыслей!  Его  борьба  за  свою
свободу, за свои права, за свою реабилитацию еще не кончилась. Видит  бог,
она еще только начинается! Через пять дней его выпустят на поруки. Стеджер
подаст кассационную жалобу. Он, Каупервуд, окажется на свободе,  и  в  его
распоряжении будут целых два месяца для  продолжения  борьбы.  Он  еще  не
побежден. Он  отстоит  себя.  Присяжные  ошиблись.  Суд  высшей  инстанции
подтвердит это; он отменит приговор, тут не может быть сомнений. Каупервуд
повернулся к Стеджеру, который в это  время  требовал  от  секретаря  суда
поименного опроса присяжных заседателей: может  быть,  хоть  один  из  них
признает, что поддался уговорам и голосовал против своей воли!
   - Полностью ли вы согласны  с  вынесенным  решением?  -  услышал  Фрэнк
вопрос, обращенный к Филиппу Молтри, первому по списку присяжных.
   - Да! - торжественно подтвердил сей достойный гражданин.
   - Полностью ли вы согласны?..  -  Секретарь  ткнул  пальцем  в  Саймона
Гласберга.
   - Да, сэр!
   - Полностью ли вы согласны с вынесенным  решением?  -  обратился  он  к
Флетчеру Нортону.
   - Да!
   Так были опрошены все присяжные. Они отвечали твердо и уверенно вопреки
смутной  надежде  Стеджера,  что  кто-нибудь  из  них  передумает.   Судья
поблагодарил присяжных, присовокупив, что после  столь  долгого  заседания
они  могут  считать  себя  свободными  на  всю  сессию.  Теперь   Стеджеру
оставалось только просить судью Пейдерсона отсрочить вынесение  приговора,
пока не придет ответ на апелляцию перед верховным судом штата о пересмотре
дела.
   В то время как Стеджер по всем правилам излагал свое ходатайство судье,
тот с нескрываемым любопытством разглядывал Каупервуда; и  поскольку  дело
это было весьма серьезным и верховный суд мог  усомниться  в  правильности
решения, он поспешил согласиться с доводами адвоката. После этой процедуры
Каупервуду осталось только,  несмотря  на  поздний  час,  отправиться  под
конвоем помощника шерифа в окружную тюрьму, где ему предстояло пробыть  по
меньшей мере пять дней, а то и дольше.
   Здание Мойэменсинтской тюрьмы, расположенное на  углу  улиц  Десятой  и
Рид, внешне не производило гнетущего впечатления. В центральной его  части
помещались тюремные камеры и резиденция шерифа  или  другого  должностного
лица тюремного ведомства; к этой центральной части высотой в три этажа,  с
зубчатым карнизом и круглой, тоже зубчатой башней, по вышине равной  одной
трети  здания,  примыкали  двухэтажные  крылья,  завершавшиеся  опять-таки
зубчатыми башенками. Весь ансамбль очень напоминал средневековый замок,  а
потому, с точки зрения американца, был в достаточной мере похож на тюрьму.
Фасад здания, высотою не более тридцати пяти футов в средней  части  и  не
более двадцати пяти по бокам, отступал от улицы на сто футов в глубину; от
крыльев в обе стороны тянулась двадцатифутовая каменная стена,  замыкавшая
весь квартал. Здание это не производило мрачного впечатления еще и потому,
что в центральной его части окна были  широкие,  без  решеток,  а  в  двух
верхних этажах - даже завешенные гардинами, что сообщало всему фасаду  вид
жилой и даже приятный. В правом крыле помещалась так  называемая  окружная
тюрьма, предназначавшаяся для лиц, отбывающих краткосрочное заключение.  В
левом - тюрьма для  подследственных.  Сложенный  из  гладкого  и  светлого
камня, этот тюремный замок скудно освещался изнутри и в такую вьюжную ночь
производил впечатление странное, фантастическое, почти сверхъестественное.
   Когда Каупервуд туда отправился, ночь стояла морозная и ветреная.  Мела
поземка. Кроме отца  и  Стеджера,  Каупервуда  сопровождал  Эдди  Зандерс,
помощник шерифа, на время квартальных сессий приставленный к суду. Это был
низенький  человек,  темноволосый,  с  короткими   щетинистыми   усами   и
глуповатыми, но  хитрыми  глазками.  В  жизни  у  него  было  две  заботы:
поддерживать достоинство своего звания, представлявшегося ему  чрезвычайно
почетным, и как-нибудь да  подработать.  Он  знал  только  то,  что  имело
касательство к весьма ограниченной сфере его деятельности, а именно:  умел
доставлять заключенных в тюрьму и обратно, следить за тем,  чтобы  они  не
сбежали. К известному типу заключенных, то есть  к  богатым  и  зажиточным
людям, он относился дружелюбно, ибо давно уже понял, что такое  дружелюбие
хорошо оплачивается.  Сейчас,  по  пути  в  тюрьму,  он  любезно  высказал
несколько замечаний о погоде, о том, что идти совсем  недалеко  и  что  на
месте они, вероятно, еще застанут шерифа Джесперса, а не  то  можно  будет
послать его разбудить. Каупервуд не слушал. Он думал о матери, о жене и об
Эйлин.
   Когда они наконец пришли, Каупервуда введя в центральную часть  тюрьмы,
так как здесь находилась канцелярия шерифа Эдлея Джесперса. Джесперс, лишь
недавно избранный на  этот  пост,  тщательно  соблюдал  все  формальности,
связанные с несением службы, но  в  душе  отнюдь  не  был  формалистом.  В
определенных кругах было известно, что Джесперс для "подкрепления"  своего
весьма скудного оклада "сдавал" заключенным  отдельные  комнаты,  а  также
предоставлял целый ряд преимуществ тем, кто в состоянии был ему заплатить.
Другие шерифы до него поступали точно так же. Когда  Джесперс  занял  свой
пост, некоторые заключенные уже пользовались подобными привилегиями, и он,
конечно, не стал нарушать однажды заведенного обычая. Комнаты, которые он,
как  он  сам  выражался,  сдавал  "кому  следует",  были   расположены   в
центральной части здания, где находилась и его квартира. В  этих  комнатах
на окнах не было решеток, и они совсем не  походили  на  тюремные  камеры.
Бояться,  что  кто-нибудь  убежит,  не  приходилось,  так  как  у   дверей
канцелярии всегда стоял часовой,  имевший  наказ  внимательно  следить  за
поведением "квартирантов". Заключенный, пользовавшийся такой  привилегией,
во многих отношениях был практически свободным человеком. Если  он  хотел,
ему приносили еду прямо в комнату. Он мог  читать,  развлекаться  картами,
принимать гостей и даже играть на любом музыкальном инструменте по  своему
выбору.  Неукоснительно  соблюдалось  здесь  только  одно  правило:   если
заключенный был видным лицом, то в случае прихода газетного  репортера  он
обязан был спускаться вниз, в общую приемную для посетителей, дабы  газеты
не пронюхали, что он в  отличие  от  других  арестантов  не  содержится  в
тюремной камере.
   Обо всем этом Стеджер заблаговременно осведомил Каупервуда,  но,  когда
тот переступил порог  тюрьмы,  его  поневоле  охватило  какое-то  странное
чувство обреченности и отрезанности  от  мира.  Каупервуда  вместе  с  его
спутниками ввели в небольшое помещение, тускло освещенное газовым  рожком.
Там не было ничего, кроме конторки  и  стула.  Шериф  Джесперс,  тучный  и
краснолицый, приветствовал их самым любезным образом. Зандерса он  тут  же
отпустил, и тот не замедлил уйти.
   - Прескверная погода, - заметил Джесперс  и,  посильнее  открутив  газ,
приготовился к процедуре регистрации заключенного.
   Стеджер  подошел  к  конторке  шерифа  и  о  чем-то  заговорил  с   ним
вполголоса; лицо мистера Джесперса просветлело.
   - А-а, конечно, конечно! Это можно, мистер Стеджер, будьте покойны! Ну,
конечно, что ж тут такого.
   Каупервуд, со своего места наблюдавший за толстым шерифом, догадывался,
о чем идет речь. Он уже успел вновь  обрести  свое  обычное  хладнокровие,
критическое отношение ко всему происходящему и уравновешенность.  Так  вот
она, тюрьма, а это заплывшее жиром ничтожество и есть тот  шериф,  который
будет над ним надзирать! Пускай! Он, Каупервуд, и здесь сумеет устроиться!
У него мелькнула мысль, не подвергнут ли его  обыску,  -  ведь  арестантов
принято обыскивать! Но вскоре он убедился, что обыска не будет.
   - Ну вот и все, мистер Каупервуд! - сказал Джесперс, вставая. -  Думаю,
что мне удастся устроить вас с  некоторым  комфортом.  Конечно,  здесь  не
гостиница, - он хихикнул, - но кое-что я смогу для вас  сделать.  Джон!  -
крикнул он, и из соседней комнат