рощаться  особо.  Все  предшествующие  дни  -  четверг,
пятницу, субботу и воскресенье - после того, как  стало  известно,  что  в
понедельник он должен будет отправиться в тюрьму, - Каупервуд, возвращаясь
домой, собирался задушевно и ласково поговорить с ними.  Он  понимал,  что
сейчас невольно наносит им удар.  Но,  впрочем,  не  был  в  этом  уверен.
Устраивает же большинство людей свою жизнь, невзирая на  обстоятельства  и
независимо от того, насколько балует их судьба. В конце  концов  его  дети
будут жить не хуже других детей, не говоря уже о  том,  что  он,  конечно,
станет материально поддерживать их - по мере сил. В его планы  не  входило
отнимать детей у жены, лишать их матери. Они должны  остаться  с  нею.  Он
искренне желал, чтобы им жилось хорошо. Время от времени он будет навещать
их, где бы она с  ними  ни  поселилась.  Но  для  себя  он  хотел  свободы
действий, хотел разойтись с Лилиан, начать  жизнь  заново,  создать  новую
семью с Эйлин. Вот почему в последние вечера, особенно в  этот  воскресный
вечер, он был к детям внимательнее, чем обычно, хотя и старался, чтобы они
не догадались о предстоящей разлуке.
   - Фрэнк, - обратился он к своему довольно  вялому  сыну,  -  как  бы  я
хотел, чтобы ты немного встряхнулся и стал  большим,  сильным  и  здоровым
малым! Ты не любишь играть. Надо бы тебе подружиться с мальчишками,  стать
у  них  главарем.  Почему  бы  тебе  не  заняться  также  гимнастикой,  не
попытаться развить свою мускулатуру?
   Этот  разговор  происходил  в   гостиной   родительского   дома,   где,
растерянные и смущенные, собрались все члены семьи Каупервудов.
   Маленькая Лилиан, сидевшая за длинным  столом  напротив  отца,  подняла
глаза и с любопытством посмотрела на него и на братишку.  От  обоих  детей
тщательно скрывали, какой печальный оборот приняли  дела  Каупервуда:  они
считали, что он просто уезжает  куда-то  на  месяц-другой.  Лилиан  читала
сказки, полученные в подарок на рождество.
   - Ничего он не станет делать, - заявила она, отрываясь от своей  книжки
и окидывая брата неожиданно суровым взглядом,  -  даже  побегать  со  мной
вперегонки и то не хочет.
   - Вот еще, больно  интересно  бегать  с  тобой  вперегонки!  -  буркнул
Фрэнк-младший. - Да если бы я и захотел, так ты все равно не умеешь.
   - Не умею, вот как?! - обиделась девочка.  -  А  ну-ка,  попробуй  меня
обогнать.
   - Лилиан! - предостерегающе остановила ее мать.
   Каупервуд улыбнулся и ласково погладил сына по голове.
   - Ничего, Фрэнк, ты еще вырастешь молодцом, - сказал он, слегка ущипнув
ребенка за ухо. - Только не робей и возьми себя в руки.
   Он не встретил у мальчика  отклика,  на  который  рассчитывал.  Немного
погодя миссис Каупервуд увидела, как Фрэнк обнял девочку, прижал ее к себе
и стал с  нежностью  гладить  кудрявую  головку.  На  мгновение  в  Лилиан
шевельнулась ревность к дочери.
   - Моя девочка будет умницей без меня, правда? - шепнул ей Каупервуд.
   - Конечно, папа, - весело отвечала маленькая Лилиан.
   - Ну, вот и чудесно! -  сказал  он  и,  наклонившись,  нежно  поцеловал
девочку. - Глазки-пуговки!
   Миссис Каупервуд по его уходе вздохнула. "Детям  все,  мне  ничего!"  -
подумала она, хотя и дети в прошлом видели от отца не слишком много ласки.
   С  матерью  Каупервуд  в  этот  последний   час   был   так   нежен   и
предупредителен, как только может быть любящий сын. Он  прекрасно  понимал
ограниченность ее интересов и то, как она страдала за него, за всю  семью.
Он никогда не забывал ее теплой заботы о нем в детстве и готов был на  что
угодно, лишь бы избавить ее от этого страшного несчастья на старости  лет.
Но сделанного не воротишь! Временами нервы его были натянуты до крайности,
как это всегда бывает с человеком в минуты удачи или крушения  надежд;  но
он твердо помнил о необходимости держать себя в руках, не показывать,  что
творится в его душе, поменьше говорить и идти своим путем, не смиренно, но
уверенно навстречу тому, что ждало его впереди. Так именно и  держал  себя
Каупервуд в это последнее утро, ожидая - и не напрасно, - что  его  пример
благотворно подействует на всю семью.
   -  Итак,  мама,  -  ласково  произнес  он  вставая  (он   не   позволил
сопровождать себя ни матери, ни жене, ни сестре, ибо ему это  не  принесло
бы никакой пользы, а на  них  повлияло  бы  удручающе),  -  мне  пора!  Не
тревожься и не падай духом!
   Он обнял ее, а она долго с нежностью и отчаянием целовала сына.
   - Ступай, Фрэнк! - с  трудом  произнесла  мать,  задыхаясь,  и  наконец
выпустила его из объятий. - Я буку молиться за тебя.
   Он тотчас же отошел от нее, боясь длить эти мгновения.
   - Прощай, Лилиан, - мягко и  дружелюбно  обратился  он  к  жене.  -  Я,
вероятно, еще вернусь через  несколько  дней.  Меня  отпустят  в  суд  для
разбора кое-каких дел.
   Сестре Фрэнк сказал:
   - Прощай, Анна. Не позволяй им слишком убиваться.
   - Увидимся после, - коротко объявил он отцу и  братьям,  а  затем,  как
всегда подтянутый и элегантный, быстро спустился в приемную, где  его  уже
дожидался Стеджер, и они вместе вышли.
   Жгучая тоска охватила всю семью, когда за ним захлопнулась  дверь.  Они
не расходились еще несколько минут. Мать тихо плакала, у  отца  был  такой
вид, точно он потерял все на свете, но старик бодрился и всячески старался
держать себя в руках. Анна уговаривала Лилиан собраться с духом, а та,  не
зная, что думать, на что  надеяться,  все  пыталась  проникнуть  мыслью  в
будущее. Солнце, недавно еще столь ярко сиявшее над их домом, закатилось.



        52

   В тюрьме Каупервуда приветливо встретил Джесперс, обрадованный, что все
сошло гладко и его репутация осталась незапятнанной. Поскольку в  суде  на
повестке дня стояло несколько дел, они решили отправиться туда  не  раньше
десяти  часов.  Снова  появился  Эдди  Зандерс,  которому  было   поручено
доставить Каупервуда к судье Пейдерсону, а затем в исправительную  тюрьму.
Ему же были вручены для передачи начальнику тюрьмы все относившиеся к делу
бумаги.
   - Вам, я полагаю, известно, что Стинер тоже здесь, - по секрету сообщил
Стеджеру шериф Джесперс. - У него теперь нет ни цента за душой, но  я  все
же устроил ему отдельную камеру. Мне не хотелось сажать такого человека  в
общую.
   Джесперс явно сочувствовал Стинеру.
   - Правильно, я очень рад за него, - подавляя улыбку, отвечал Стеджер.
   - Насколько я понимаю, мистеру Каупервуду было бы неприятно встретиться
здесь со Стинером, потому я и  принял  все  меры,  чтобы  избежать  этого.
Джордж только что ушел отсюда с другим моим помощником.
   - Очень хорошо. Это весьма предусмотрительно с вашей стороны,  -  снова
одобрил его Стеджер.
   Шериф вел себя тактично, и Стеджер был рад за Каупервуда.  По-видимому,
у Джесперса и Стинера установились самые дружеские отношения, несмотря  на
растерянность и безденежье бывшего казначея.  Каупервуд  и  сопровождавшие
его пошли пешком, так как до суда было недалеко, и  по  дороге  все  время
говорили о пустяках, сознательно обходя серьезные вопросы.
   - Все складывается не так уж плохо, - заметил Эдвард  отцу.  -  Стеджер
убежден, что через год или даже  раньше  губернатор  помилует  Стинера,  а
тогда он неизбежно должен будет выпустить и Фрэнка.
   Старый Каупервуд бесчисленное множество раз слышал  такие  рассуждения,
но ему не надоедало слушать их вновь и вновь. Эти слова  успокаивали  его,
как колыбельная песенка младенца. Снег, покрывавший землю и  в  этом  году
словно  не  желавший  таять,  распогодившийся  день,  ясный  и  солнечный,
надежда, что в суде  соберется  не  слишком  много  публики,  -  все  это,
казалось, очень занимало Каупервудов - отца и обоих братьев. Старик, чтобы
хоть немного облегчить  тяжесть,  давившую  ему  душу,  даже  заговорил  о
воробьях, дравшихся  из-за  хлебной  корки,  и  подивился  их  способности
переносить зимний холод. Каупервуд, который шел  впереди  со  Стеджером  и
Зандерсом, беседовал с адвокатом о судебных разбирательствах, предстоявших
в связи с делами его конторы, и о том, что необходимо предпринять в  связи
с этим.
   По приходе в здание суда Каупервуда  снова  ввели  в  ту  же  маленькую
караульню, где он несколько недель назад ожидал вердикта присяжных.
   Старый Каупервуд с обоими сыновьями заняли места в зале заседаний. Эдди
Зандерс остался при вверенном ему подсудимом; тут же находился и Стинер  с
другим помощником шерифа, неким Уилкерсоном, но и он  и  Каупервуд  делали
вид, будто не  замечают  друг  друга.  Фрэнк,  собственно,  не  прочь  был
заговорить со своим бывшим компаньоном, но  видел,  что  Стинер  робеет  и
стыдится, поэтому  оба  безмолвно  сидели,  каждый  в  своем  углу.  После
сорокаминутного  томительного  ожидания  дверь,  которая   вела   в   зал,
отворилась и вошел судебный пристав.
   - Подсудимые, встать! - приказал он.
   Подсудимых, включая Каупервуда и бывшего городского казначея, оказалось
шесть человек. Двое из них были взломщики, пойманные с поличным  во  время
ночной облавы.
   Еще один из арестованных,  молодой  человек  двадцати  шести  лет,  был
всего-навсего конокрад, обличенный в том, что увел у  зеленщика  лошадь  и
продал ее. И, наконец, последний - долговязый, неуклюжий,  безграмотный  и
туповатый негр, который, проходя мимо дровяного  склада,  унес  валявшийся
там отрезок свинцовой трубы с намерением продать находку или  выменять  ее
на стаканчик виски. Его дело, собственно, не должно было слушаться в  этой
инстанции; но, поскольку, когда сторож дровяного склада его  задержал,  он
отказался признать себя виновным, не понимая даже,  чего,  собственно,  от
него хотят, дело было передано в суд. Позднее  он  передумал,  сознался  и
теперь должен был  предстать  перед  судьей  Пейдерсоном,  чтобы  услышать
обвинительный приговор или же выйти на свободу,  так  как  участковый  суд
передал его дело  для  слушания  в  высшей  инстанции.  Все  эти  сведения
Каупервуду сообщил  Эдди  Зандерс,  взявший  на  себя  роль  проводника  и
наставника.
   Зал суда был переполнен. Каупервуд почувствовал себя жестоко униженным,
когда ему пришлось вместе с остальными арестованными  пройти  по  боковому
проходу;  следом  за  ним  шел  Стинер,  хорошо  одетый,  но  растерянный,
пришибленный, больной и унылый.
   Первым по списку значился негр, Чарлз Аккермен.
   - Ваша честь, - поспешил разъяснить судье помощник окружного прокурора,
- этот человек перед участковым судом отказался признать себя виновным: то
ли он был пьян, то ли сделал это по другой причине. А  поскольку  жалобщик
не  пожелал  снять  обвинение,  участковый  суд  вынужден   был   передать
подсудимого  сюда.  Но  потом  подсудимый  передумал  и   перед   окружным
прокурором признал свою виновность. Нам поневоле пришлось  обременить  вас
этим делом.
   Судья Пейдерсон насмешливо взглянул на негра, которого, впрочем, нимало
не смутил этот взгляд: он продолжал стоять, удобно облокотясь о барьер, за
которым подсудимые обычно стоят навытяжку и дрожат от  страха.  Он  уже  и
раньше бывал под судом - за пьянство, драки и тому подобное, - но  тем  не
менее остался наивным и простодушным.
   - Ну, Аккермен, - сурово вопросил судья, - украли  вы  кусок  свинцовой
трубы стоимостью, как тут указано, в четыре доллара восемьдесят центов?
   - Да, сэр, украл, - начал негр. - Я вам расскажу, господин  судья,  как
было дело. Прохожу я как-то в субботу под вечер мимо дровяного склада, - я
как раз был тогда без работы, - и  вижу  сквозь  забор  -  валяется  кусок
трубы. Ну, я отыскал палку, просунул ее  под  забор,  подкатил  эту  самую
трубу и унес. А потом вот этот мистер - сторож, значит, - он выразительным
жестом указал на  свидетельскую  скамью,  где  занял  место  жалобщик,  на
случай, если судья захочет о чем-нибудь его спросить, -  приходит  ко  мне
домой и называет меня вором.
   - Но ведь вы и правда взяли эту трубу, не так ли?
   - Взял, сэр, что и говорить.
   - Что же вы с ней сделали?
   - Спустил за двадцать пять центов.
   - Вы хотите сказать, продали? - поправил судья.
   - Да, сэр, продал.
   - Разве вы не знаете, что так  поступать  нехорошо?  Разве,  подсовывая
палку под забор и подкатывая к себе трубу, вы не понимали, что  совершаете
кражу?
   - Да, сэр, я знал, что это нехорошо,  -  добродушно  улыбаясь,  отвечал
Аккермен. - Я, по правде сказать, не думал, что это кража,  но  знал,  что
это нехорошо. Я, конечно, понимал, что не годится мне ее брать.
   - Конечно, вы понимали! Разумеется,  понимали!  В  том-то  и  беда!  Вы
понимали, что это кража, и все-таки украли. А что, человек, который  купил
у негра украденную вещь, уже взят под стражу? - внезапно спросил  судья  у
помощника прокурора. - Его следует привлечь  к  ответственности,  ибо  как
скупщик краденого он заслуживает еще более сурового  наказания,  чем  этот
негр.
   - Да, сэр, - отвечал помощник прокурора,  -  его  дело  передано  судье
Йогеру.
   - Хорошо. Значит, все в порядке, - сурово изрек Пейдерсон.  -  Я  лично
причисляю скупку краденого к самым серьезным преступлениям.
   Затем судья снова обратился к Аккермену.
   - Теперь слушайте, Аккермен! -  продолжал  он,  раздраженный  тем,  что
приходится возиться с таким  пустячным  делом.  -  Я  сейчас  вам  кое-что
объясню, а вы  извольте  слушать  меня  со  вниманием.  Стойте  прямо!  Не
наваливайтесь на барьер! Помните, что вы находитесь перед судом!
   Аккермен, положив оба локтя на барьер, стоял так, словно  непринужденно
беседовал с приятелем по ту сторону забора,  подле  своего  дома.  Услышав
окрик судьи, он, впрочем, поспешил выпрямиться, сохраняя на лице все то же
простодушное и виноватое выражение.
   - Постарайтесь-ка взять в  толк  то,  что  я  вам  скажу.  Украв  кусок
свинцовой трубы, вы совершили преступление. Вы меня слышите? И  я  мог  бы
сурово покарать вас за это! Имейте  в  виду,  что  закон  дает  мне  право
посадить вас на год в исправительную тюрьму,  понимаете  ли  вы,  что  это
значит - год каторжной работы за кражу куска трубы! Итак, если вы способны
соображать, вслушайтесь хорошенько в мои  слова.  Я  не  стану  сейчас  же
отправлять вас в тюрьму. Я немного повременю с этим, хотя  приговор  будет
гласить - год исправительной тюрьмы. Целый год!
   Лицо Аккермена посерело. Он провел языком по пересохшим губам.
   - Но приговор не будет  сейчас  приведен  в  исполнение.  Он  останется
висеть над вами, и, если вас снова поймают  при  посягательстве  на  чужую
собственность, вы понесете наказание разом и за то преступление и за  это.
Вы меня поняли? Ясно, что это значит? Отвечайте! Вы поняли?
   - Да, сэр! Понял, сэр! - пробормотал негр. - Это значит, что сейчас  вы
меня отпустите, вот что!
   В публике расхохотались, и даже сам судья с трудом сдержал улыбку.
   - Я вас отпускаю до первой провинности! - громовым  голосом  воскликнул
он. - Если только вы опять попадетесь на воровстве, вас сейчас же приведут
сюда, и тогда уж вы отправитесь в исправительную тюрьму  на  год  и  сверх
того еще на  тот  срок,  какой  вам  тогда  присудят.  Понятно?  А  теперь
проваливайте, да впредь ведите себя хорошо!  Не  вздумайте  снова  красть.
Займитесь  какой-нибудь  работой!   Не   воруйте   больше,   слышите!   Не
дотрагивайтесь до того, что вам не принадлежит! И не попадайтесь мне снова
на глаза! Не то я вас уж наверняка упеку в тюрьму!
   - Да, сэр! Нет, сэр! Я больше не буду, - залепетал Аккермен. -  Никогда
больше не стану трогать чужого.
   Он поплелся к выходу, легонько подталкиваемый судебным приставом, и был
наконец  благополучно  выпровожен  за  дверь  под  перешептыванье  и  смех
публики, немало  позабавившейся  его  простотой  и  неуместной  суровостью
Пейдерсона. Но пристав тут же объявил слушание следующего дела, и внимание
присутствующих обратилось на других подсудимых.
   Это  было  дело  двух  взломщиков,  которых  Каупервуд  не   переставал
разглядывать с нескрываемым интересом. Он впервые  в  жизни  присутствовал
при вынесении приговора. Ему  еще  ни  разу  не  доводилось  бывать  ни  в
участковом, ни в городском уголовном суде и лишь изредка - в  гражданском.
Он был доволен тем, что негра  отпустили  на  все  четыре  стороны  и  что
Пейдерсон проявил больше здравого смысла и человечности, чем можно было от
него ожидать.
   Каупервуд осмотрелся, отыскивая глазами Эйлин. Он  возражал  против  ее
присутствия в суде, но она могла с этим не посчитаться. И правда, она была
здесь, в самых задних рядах, зажатая в толпе, под густой  вуалью;  значит,
все-таки пришла! Эйлин была не в силах противиться желанию поскорее узнать
участь своего возлюбленного, собственными ушами  услышать  приговор,  быть
подле Фрэнка в этот час тягчайшего, как ей думалось, испытания.  Она  была
возмущена, когда его ввели в зал вместе с уголовниками и  заставили  ждать
на виду у всех, но тем  более  восхищалась  его  достоинством,  осанкой  и
самоуверенностью, не изменившей ему даже в эти  минуты.  Он  нисколько  не
побледнел, мысленно отметила она, вот он стоит, все такой же  спокойный  и
собранный, как всегда. Ах, если б только он мог видеть ее сейчас!  Если  б
он хоть взглянул в ее сторону, она приподняла бы вуаль и  улыбнулась  ему!
Но он не смотрел, так как не хотел видеть ее здесь.  Все  равно  в  скором
времени она встретится с ним и все ему расскажет!
   С обоими взломщиками судья разделался быстро, приговорив каждого к году
исправительной тюрьмы, и их увели, растерянных, видимо, не отдававших себе
ясного отчета ни в тяжести своего преступления, ни в том, что ждало  их  в
будущем.
   Теперь на очереди стояло дело Каупервуда, и  "его  честь"  приосанился:
Каупервуд не был обыкновенным преступником, и  с  ним  требовалось  особое
обхождение. Судья заранее знал, каков будет  исход  дела.  Когда  один  из
молленхауэровских приспешников, близкий друг Батлера, высказал мнение, что
и Каупервуду и Стинеру следовало бы дать по пять лет, судья принял  это  к
сведению.
   - Фрэнк Алджернон Каупервуд! - возгласил секретарь.
   Каупервуд быстро выступил вперед. Ему было больно и стыдно оттого,  что
он оказался в таком положении, но он ни взглядом, ни единым  движением  не
выдал своих чувств. Пейдерсон посмотрел на него в упор, как обычно смотрел
на подсудимых.
   -  Ваше  имя  и  фамилия?  -  спросил  судебный  пристав,  а  стенограф
приготовился записывать.
   - Фрэнк Алджернон Каупервуд.
   - Местожительство?
   - Джирард-авеню, дом номер тысяча девятьсот тридцать семь.
   - Род занятий?
   - Владелец банкирской и биржевой конторы.
   Стеджер,  исполненный  достоинства  и   энергичный,   стоял   рядом   с
Каупервудом, готовый, когда придет время, произнести  свое  заключительное
слово, обращенное к суду и  публике.  Затертая  в  толпе  у  двери,  Эйлин
впервые в жизни нервно кусала пальцы, на лбу у нее выступили крупные капли
пота. Отец Каупервуда  весь  дрожал  от  волнения,  а  братья  смотрели  в
сторону, стараясь скрыть свой страх и горе.
   - Отбывали ли вы когда-нибудь наказание по суду?
   - Никогда, - спокойно отвечал за Каупервуда его адвокат.
   - Фрэнк Алджернон Каупервуд, - выступив вперед,  прогнусавил  секретарь
суда, - есть ли у вас возражения против вынесения  вам  сейчас  приговора?
Если есть, изложите их!
   Каупервуд хотел было ответить отрицательно, но Стеджер поднял руку.
   - С разрешения суда я должен заявить, - громко и отчетливо произнес он,
- что мой подзащитный, мистер Каупервуд, не признает себя виновным; такого
же мнения придерживаются и двое из пяти судей филадельфийского  верховного
суда - высшей судебной инстанции нашего штата.
   Среди слушателей,  наиболее  заинтересованных  всем  происходящим,  был
Эдвард Мэлия Батлер, только что вошедший в зал из соседней комнаты, где он
разговаривал со знакомым судьей.  Угодливый  служитель  доложил  ему,  что
сейчас будет объявлен приговор  Каупервуду.  Батлер  находился  в  суде  с
самого утра под предлогом