й, смуглый  кривобокий  человечек.  Одна
нога у него была  короче  другой,  а  следовательно,  и  одно  плечо  ниже
другого. Несмотря на впалую грудь, косые  глаза  и  неровную  походку,  он
двигался довольно проворно. Одежда его состояла  из  мешковатых  полосатых
штанов и такой же полосатой,  как  полагалось  в  тюрьме,  куртки,  из-под
которой виднелась рубаха с открытым  воротом;  на  голове  у  него  сидела
непомерной  величины  полосатая   же   шляпа   с   оттопыренными   полями,
показавшаяся Каупервуду особенно отвратительной. Фрэнк не  мог  отделаться
от неприятного впечатления, которое произвели на него  косые  глаза  этого
человека. У "старосты" была  дурацкая  и  льстивая  манера  каждую  минуту
отдавать честь, прикладывая руку  к  шляпе.  Это  был  "домушник",  и  ему
"припаяли" десять лет, но благодаря хорошему поведению  он  добился  чести
работать в канцелярии без унизительного мешка, натянутого  на  голову.  За
это он был весьма признателен начальству. Сейчас  он  смотрел  на  Кендала
глазами боязливой собаки,  а  на  Каупервуда  поглядывал  лукаво,  как  бы
показывая, что прекрасно  понимает  его  положение  и  не  питает  к  нему
доверия.
   В глазах обычного арестанта все товарищи по несчастью одинаковы;  более
того, он утешается сознанием, что все  они  не  лучше  его.  Пусть  судьба
жестоко расправилась с ним, - он в мыслях не менее жестоко расправляется с
другими заключенными. Малейший намек, преднамеренный или случайный, что я,
мол, праведнее  тебя,  в  стенах  тюрьмы  считается  самым  тяжким,  самым
непростительным грехом. Этот  "староста"  был  так  же  неспособен  понять
Каупервуда, как муха - понять движение маховика, но, мелкая сошка, он  был
уверен, что раскусил  новичка.  Мошенник  -  мошенник  и  есть,  а  потому
Каупервуд для него ничем не отличался от последнего карманного воришки. Он
немедленно почувствовал желание унизить его, поставить  на  одну  доску  с
собой.
   - Вам придется вынуть из карманов все, что  у  вас  есть,  -  обратился
Кендал к Каупервуду. Обычно он просто приказывал: "Обыскать заключенного!"
   Каупервуд шагнул к нему и вынул бумажник с двадцатью  пятью  долларами,
перочинный нож, карандаш, маленькую записную книжку и крохотного  слоненка
из слоновой кости, подаренного ему Эйлин "на счастье", вещицу, которой  он
очень дорожил именно потому, что это был ее подарок. Кендал с любопытством
посмотрел на слоненка.
   - Можете увести, - кивнул  он  "старосте".  Каупервуду  еще  предстояла
процедура переодевания и купанья.
   - За мной, - сказал тот и, пройдя вперед, ввел  Каупервуда  в  соседнюю
комнату, где за загородками стояли три старые чугунные ванны, а на  грубых
деревянных полках лежало простое мыло, жесткое,  застиранное  полотенце  и
прочие умывальные принадлежности. Рядом с полками были  вбиты  крючки  для
одежды.
   - Залазь сюда, - распорядился "староста" Томас Кьюби, показывая на одну
из ванн.
   Каупервуд понял, что это было началом мелочного и неотступного надзора,
но счел за благо сохранить свое обычное благодушие.
   - Сейчас, сию минуту, - сказал он.
   "Староста" несколько смягчился.
   - Сколько тебе припаяли? - осведомился он.
   Каупервуд  недоумевающе  посмотрел  на  него.  Он  не  понял   вопроса.
"Староста", сообразив, что новичок не знает тюремного жаргона, повторил:
   - Сколько же тебе припаяли? Ну, на сколько лет засадили?
   - А! Понимаю, - ответил Каупервуд. - На четыре года и три месяца.
   Он решил не раздражать этого человека. Так будет лучше.
   - За что? - полюбопытствовал Кьюби.
   Каупервуд на мгновение растерялся.
   - За кражу, - отвечал он.
   - Ну, ты легко отделался! - заметил Кьюби. -  Меня  закатали  на  целый
десяток. Судья попался дубина.
   Кьюби никогда не слыхал о преступлении Каупервуда. А если бы и  слыхал,
не мог бы понять всех  тонкостей  его  дела.  Каупервуд  не  испытывал  ни
малейшего желания продолжать беседу, да  и  не  знал,  что  говорить.  Ему
хотелось, чтобы этот субъект поскорее убрался  отсюда.  Но  тот  продолжал
стоять. Лучше уж поскорее очутиться в камере наедине с собой!
   - Да, это обидно! - посочувствовал он, и "староста" тотчас  понял,  что
перед ним не свой брат арестант, иначе он не сказал бы ничего подобного.
   Кьюби открыл краны. Каупервуд тем  временем  разделся  и  теперь  стоял
голый, не смущаясь присутствием этого дикаря.
   - Не позабудь и башку ополоснуть! - сказал Кьюби и вышел.
   Пока  ванна  наполнялась,  Каупервуд  размышлял  над   своей   участью.
Поразительно, до чего жестоко обходилась с ним судьба в последнее время. В
отличие от большинства людей в его положении, он не  терзался  угрызениями
совести и не считал себя виновным в бесчестном  поступке.  Ему  просто  не
повезло. Подумать только, что он очутился здесь в этой огромной безмолвной
тюрьме, что он арестант и должен теперь стоять возле  этой  отвратительной
чугунной ванны, а за ним надзирает тронувшийся в уме преступник!
   Он сел в ванну, наскоро помылся едким желтым  мылом  и  вытерся  грубым
серым полотенцем, потом потянулся за бельем, но оно исчезло.
   В эту минуту вошел Кьюби.
   - Поди-ка сюда! - бесцеремонно позвал он.
   Каупервуд нагишом последовал за ним  Его  провели  через  канцелярию  в
комнату, где  были  весы,  измерительные  приспособления,  регистрационные
книги и прочее. К нему снова подошел Кьюби, ожидавший у двери,  а  писарь,
завидев его, машинальным движением взял чистый бланк.  Кендал  внимательно
оглядел статную фигуру Каупервуда, начинавшего  уже  полнеть  в  талии,  и
мысленно отметил, что этот заключенный  сложением  выгодно  отличается  от
большинства своих собратьев.
   - Становись на весы! - скомандовал Кьюби.
   Каупервуд повиновался. Надзиратель подвигал гирями и тщательно проверил
цифры.
   - Вес - сто семьдесят пять! - объявил он. - Теперь вот сюда!
   Он  указал  на  стену,  по  которой  вверх  от  пола  тянулась   тонкая
вертикальная планка семи с половиной футов  в  высоту.  По  ней  скользила
рейка, опускавшаяся на голову стоявшего у стены человека. Сбоку на  планке
были отмечены дюймы и доли дюйма - половинки,  четверти,  осьмушки  и  так
далее, справа находилось приспособление, измеряющее длину руки.  Каупервуд
понял, что от него требуется, и, став под рейку, застыл в неподвижности.
   - Ноги вместе, плотней к стене! - командовал Кьюби.  -  Вот  так!  Пять
футов девять дюймов и десять шестнадцатых! - выкрикнул он, и писарь  занес
эти данные в регистрационный бланк.
   Затем Кьюби достал рулетку и принялся измерять  плечи  Каупервуда,  его
ноги, грудь, талию, бедра. Он громко называл цвет его глаз, волос, усов и,
заглянув ему в рот, добавил в заключение:
   - Зубы все целы!
   После того как Каупервуд еще раз сообщил свой адрес, возраст, профессию
и на вопрос, знает ли он какое-нибудь ремесло,  дал  отрицательный  ответ,
ему разрешили вернуться в ванную комнату и надеть приготовленную для  него
тюремную одежду - грубое шершавое белье, белую бумажную верхнюю  рубаху  с
открытым  воротом,  толстые  голубовато-серые  бумажные  носки,  каких  он
никогда в жизни не  носил,  и  необыкновенно  жесткие  и  тяжелые,  словно
сделанные из дерева или железа, башмаки со скользкими подошвами. Затем  он
облачился  в  мешковатые  арестантские  штаны   из   полосатой   ткани   и
бесформенную куртку. Он понимал, что в  этом  костюме  у  него  нелепый  и
жалкий вид. Когда он снова вошел в канцелярию  надзирателя,  его  охватило
какое-то странное, мучительное чувство безнадежности, которое  он  никогда
еще не испытывал и сейчас всячески старался  подавить  в  себе.  Так  вот,
значит, как поступает общество с преступником. Отталкивает  его  от  себя,
срывает с него приличные одежды, облекает вот в эти отрепья. Тоска и злоба
овладели им; как он ни силился, ему не удавалось справиться с нахлынувшими
на него ощущениями. Он всегда ставил себе за правило - скрывать то, что он
чувствует, но сейчас это было ему  не  под  силу.  В  подобной  одежде  он
чувствовал себя униженным, несуразным и знал, что таким  же  видят  его  и
другие. Огромным усилием воли он все же заставил себя казаться  спокойным,
покорным и внимательным ко всем, кто теперь над ним начальствовал. В конце
концов, думал он, надо смотреть на это, как на игру, как  на  дурной  сон,
или представить себе, что ты попал в болото, из  которого,  если  повезет,
еще есть надежда благополучно выбраться. Он верил в свою звезду. Долго так
продолжаться не может. Это только нелепая и непривычная роль, в которой он
выступает на давно изученных им подмостках жизни.
   Кендал тем временем продолжал разглядывать Каупервуда.
   - Ну-ка подыщи для него шляпу! - приказал он своему помощнику.
   Тот подошел к шкафу с нумерованными полками, достал оттуда  безобразную
полосатую шляпу с высокой тульей и прямыми полями и  предложил  Каупервуду
примерить ее. Шляпа пришлась более или менее впору, и Каупервуд решил, что
настал конец его унижениям. Больше, казалось,  уже  не  во  что  было  его
наряжать. Но он ошибся.
   - Теперь, Кьюби, отведи его к мистеру Чепину, - приказал Кендал.
   Кьюби знал свое дело. Он отправился назад  в  ванную  и  принес  оттуда
вещь, о которой Каупервуд знал лишь  понаслышке:  белый  в  синюю  полоску
мешок, по длине и ширине размером приблизительно в  половину  обыкновенной
наволочки.  Развернув  мешок,  Кьюби  встряхнул  его   и   приблизился   к
Каупервуду. Таков был  обычай.  Применение  мешка,  установившееся  еще  в
ранние времена  существования  тюрьмы,  имело  целью  лишить  заключенного
ориентации и тем самым предупредить возможность побега. С этого  мгновения
Каупервуд уже не имел права общаться с кем-либо из заключенных, вступать с
ними в беседу, даже видеть их; разговаривать с тюремным  начальством  тоже
воспрещалось, он обязан был лишь отвечать на вопросы.  Это  было  жестокое
правило,  но  оно  строго  соблюдалось  здесь,  хотя,  как  позднее  узнал
Каупервуд, и тут тоже можно было добиться известных послаблений.
   - Придется тебе напялить эту штуку, - сказал Кьюби, раскрывая мешок над
головой Каупервуда.
   Каупервуд понял. Когда-то давно он слышал об этом обычае. В первый  миг
он, правда, опешил и взглянул на мешок с неподдельным удивлением,  но  тут
же с готовностью поднял руки, чтобы помочь натянуть его.
   - Не надо, - сказал Кьюби. - Опусти руки! Я и сам справлюсь.
   Каупервуд повиновался. Мешок, нахлобученный на голову, доходил  ему  до
груди, так что он  ничего  не  видел.  Он  почувствовал  себя  несчастным,
пришибленным, почти раздавленным. Эта белая в синюю полоску тряпка едва не
лишила его самообладания. Неужели, подумал он, нельзя было  избавить  меня
от такого крайнего унижения?
   - Пойдем! - сказал ему провожатый, и Каупервуда повели - куда, этого он
уже не видел.
   - Оттяни малость нижний край да  поглядывай  под  ноги,  -  посоветовал
Кьюби.
   Каупервуд так и сделал, теперь он уже смутно видел ноги и  кусок  пола,
на который ступал. И так его, словно слепого, вели  сначала  по  короткому
переходу, потом по длинному коридору, через комнату, где  сидели  дежурные
надзиратели,  и,  наконец,  вверх  по  узенькой   железной   лестнице,   к
надзирателю второго этажа. Здесь он услышал голос Кьюби:
   - Мистер Чепин, я привел вам от мистера Кендала нового арестанта.
   - Сейчас иду, - донесся откуда-то неожиданно приятный голос.
   Чья-то большая, тяжелая рука подхватила Каупервуда  за  локоть,  и  его
повели дальше.
   - Теперь уж недалеко, - произнес тот же голос. - А там я  сниму  с  вас
мешок.
   И Каупервуд почему-то, -  возможно,  потому,  что  в  этих  словах  ему
послышалась нотка сочувствия,  -  почувствовал,  как  судорога  свела  ему
горло.
   Оставалось сделать всего несколько шагов.
   Они подошли  к  двери,  и  провожатый  Каупервуда  открыл  ее  огромным
железным ключом. Затем та же большая рука тихонько его подтолкнула.  В  ту
же секунду он был освобожден от мешка и увидел,  что  находится  в  тесной
выбеленной камере, довольно сумрачной, без окон, но с  узким  застекленным
отверстием под потолком. Посредине одной из боковых стен на крючке  висела
жестяная лампочка, видимо, служившая для вечернего освещения. В одном углу
стояла железная койка с  соломенным  тюфяком  и  двумя  синими,  вероятно,
никогда  не  стиранными,  одеялами.  В  другом  была  приделана  небольшая
раковина с медным краном.  На  стене  против  койки  находилась  маленькая
полочка. В ногах стоял грубый деревянный стул с уродливой круглой спинкой;
в углу возле раковины торчала обмызганная  метла.  Там  же  красовалась  и
чугунная параша, опорожнявшаяся в сточный желоб  возле  стены  и,  видимо,
промывавшаяся вручную, из ведра. В камере явно  водились  крысы  и  всякие
паразиты, отчего там стоял пренеприятный запах. Пол был  каменный.  Взгляд
Каупервуда,  сразу  охватив  все  это,  остановился  на   тяжелой   двери,
крест-накрест забранной толстыми железными прутьями и снабженной массивным
блестящим замком. Он увидел также, что за  этой  железной  дверью  имелась
вторая, деревянная, которая наглухо изолировала его от  внешнего  мира.  О
ясном, живительном солнечном свете здесь нечего было  и  мечтать.  Чистота
всецело зависела от охоты и умения заключенного пользоваться водой,  мылом
и метлой.
   Оглядев камеру, Каупервуд перевел взор на надзирателя, мистера  Чепина;
это был крупный, тяжеловесный, медлительный человек, весь словно  покрытый
толстым  слоем  пыли,  но  явно  незлобивый.  Мундир  тюремного  ведомства
мешковато сидел на его нескладной  фигуре.  Мистер  Чепин  стоял  с  таким
видом, словно ему не терпелось скорее сесть. Его грузное  тело  отнюдь  не
казалось сильным, добродушная физиономия сплошь поросла седоватой щетиной.
Плохо подстриженные волосы смешными  патлами  выбивались  из-под  огромной
фуражки. И тем не  менее  Чепин  произвел  на  Каупервуда  очень  неплохое
впечатление. Более того, сразу  подумалось,  что  этот  человек,  пожалуй,
отнесется к нему внимательнее, чем до сих пор относились другие.  Это  его
ободрило. Он не мог знать, что перед ним лишь надзиратель "пропускника", в
ведении которого ему предстояло  пробыть  всего  две  недели,  до  полного
ознакомления с правилами тюремного распорядка, и что сам он -  всего  лишь
один из двадцати шести заключенных, вверенных мистеру Чепину.
   Для упрощения знакомства сей почтенный муж подошел к койке и уселся  на
нее. Каупервуду он указал на деревянный стул,  и  тот,  пододвинув  его  к
себе, в свою очередь, на него опустился.
   - Ну, вот вы и здесь! - благодушнейшим тоном произнес мистер Чепин;  он
был человек  немудрящий,  благожелательный,  многоопытный  в  обращении  с
заключенными и неизменно снисходительный к ним. Годы, врожденная доброта и
религиозные убеждения - он был квакером - располагали его к милосердию, но
в то же время многолетние наблюдения, как позднее узнал Каупервуд, привели
его к выводу, что большинство заключенных по натуре скверные люди.  Как  и
Кендал, он всех их считал безвольными, ни на что не годными, подверженными
различным порокам, и, в общем, не ошибался. Но при этом он  сохранял  свое
старческое добродушие и  отеческую  мягкость  в  обращении,  ибо,  подобно
многим  слабым  и  недалеким  людям,  превыше  всего  ставил  человеческую
справедливость и добропорядочность.
   - Да, вот я и здесь, мистер  Чепин,  -  просто  отвечал  Каупервуд.  Он
запомнил фамилию надзирателя, слышанную от "старосты", и старик  был  этим
очень польщен.
   Старый Чепин чувствовал себя несколько  озадаченным.  Перед  ним  сидел
знаменитый Фрэнк А.Каупервуд, о котором он не раз читал в газетах, крупный
банкир, ограбивший городское казначейство. И ему и его соучастнику Стинеру
- это Чепин тоже вычитал из газет - предстояло отбыть здесь изрядный срок.
Пятьсот тысяч долларов в  те  дни  были  огромной  суммой,  гораздо  более
крупной, чем пять миллионов сорок лет спустя. Чепина поражала  даже  самая
мысль о растрате такой неимоверной  суммы,  не  говоря  уж  о  махинациях,
которые, судя по газетам, проделал с этими деньгами Каупервуд.  У  старика
давно выработался перечень вопросов, которые он предлагал  каждому  новому
заключенному: жалеет ли тот, что  совершил  преступление,  намерен  ли  он
исправиться, если обстоятельства будут тому  благоприятствовать,  живы  ли
его родители и так далее. И по тому, как  они  отвечали  -  равнодушно,  с
раскаянием или с вызовом, - он решал, заслуженное ли они несут  наказание.
Он отлично понимал, что с Каупервудом нельзя говорить, как с  каким-нибудь
взломщиком, грабителем, карманником или же простым воришкой и  мошенником.
Но иначе разговаривать этот человек не умел.
   - Так, так, - продолжал он. - Вы, надо полагать, никогда  и  не  думали
попасть в такое место, мистер Каупервуд?
   - Не думал, - подтвердил тот. -  Несколько  месяцев  тому  назад  я  не
поверил  бы  этому,  мистер  Чепин!  На  мой  взгляд,  со  мной  поступили
несправедливо, но теперь, конечно, поздно об этом говорить.
   Он  видел,  что  старому  Чепину   хочется   прочесть   ему   маленькое
нравоучение, и готов был его выслушать. Скоро он останется один, и ему  не
с кем будет даже  перемолвиться  словом;  если  можно  установить  с  этим
человеком более или менее дружеское общение,  тем  лучше.  В  бурю  хороша
любая гавань, а утопающий хватается и за соломинку.
   -  Да,  конечно,  все  мы  в  жизни  совершаем  ошибки,  -  с  чувством
собственного превосходства продолжал мистер  Чепин,  наивно  убежденный  в
своих способностях наставника и проповедника. - Мы не  всегда  знаем,  что
выйдет из наших хитроумных планов, верно я говорю? Вот  вы  теперь  попали
сюда, и вам, надо полагать, обидно, что многое обернулось не так,  как  вы
рассчитывали. Но если бы все началось сначала, я думаю,  вы  не  стали  бы
повторять то, что сделали, как вы скажете?
   - Нет, мистер Чепин, в точности,  пожалуй,  не  стал  бы  повторять,  -
довольно искренне ответил Каупервуд, - хотя должен сказать, что  я  считаю
себя правым во всех  своих  поступках.  Я  нахожу,  что,  с  точки  зрения
юридической, со мной поступили незаконно.
   - Н-да, так оно всегда бывает, - задумчиво почесывая свою седую  голову
и благодушно улыбаясь, продолжал Чепин. - Я часто говорю  молодым  парням,
которые попадают сюда, что мы знаем гораздо меньше, чем  нам  кажется.  Мы
забываем, что на свете есть люди не глупее нас и всегда найдется  кому  за
нами проследить. И суд, и сыщики, и тюремщики все время начеку; оглянуться
не успеешь, и тебя уже схватили. Этого не миновать тому,  кто  дурно  себя
ведет.
   - Да, вы правы, мистер Чепин, - согласился Каупервуд.
   - Ну, а теперь, - заметил старик после того, как  он  важно  изрек  еще
несколько нравоучительных, но, в общем, вполне благожелательных сентенций,
- вот ваша койка и стул, а там вот умывальник и отхожее  место.  Смотрите,
держите все в чистоте и порядке! (Можно  было  подумать,  что  он  вверяет
Каупервуду невесть какое  ценное  имущество.)  Вы  должны  сами  по  утрам
застилать свою постель, подметать пол, промывать парашу и содержать камеру
в опрятном виде. Никто другой за вас этого делать не станет. Приступайте к
делу с самого утра, как только встанете, а потом, около половины седьмого,
вам принесут завтрак. Подъем у нас в половине шестого.
   - Слушаю, мистер Чепин, -  учтиво  отвечал  Каупервуд.  -  Можете  быть
уверены, что я стану выполнять ваши указания в точности.
   - Вот, собственно, и все, - произнес Чепин. - Раз в  неделю  вы  должны
мыться с ног до головы, для этого я вам  выдам  чистое  полотенце.  Каждую
пятницу полагается мыть пол в камере. - Каупервуда при этих словах  слегка
передернуло. - Если захотите, можно получить горячую воду. Я прикажу  кому
следует. Что касается родных и друзей... - Он встал с койки и встряхнулся,
как огромный лохматый пес. - Вы женаты, не так ли?
   - Да, - подтвердил Каупервуд.
   - Ну, вот, по правилам, ваш