а жена и друзья могут посещать вас раз в три
месяца, а ваш адвокат... У вас ведь есть адвокат?
   - Да, сэр, - отвечал Каупервуд, которого начал забавлять этот разговор.
   - Ну, вот, ваш адвокат, если ему угодно, может приходить каждую  неделю
или хоть каждый день. Насчет адвокатов никакого запрета нет. Писать письма
разрешается только раз в  три  месяца,  а  если  захотите  чего-нибудь  из
тюремной лавки - табаку, скажем,  или  чего  другого,  -  то  напишите  на
бумажке, и раз у начальника тюрьмы есть ваши деньги, я вам все доставлю.
   Старик безусловно не польстился бы на  взятку.  В  нем  еще  были  живы
старые традиции, но со временем подарки или лесть несомненно  сделают  его
сговорчивее и покладистей. Каупервуд уразумел это довольно скоро.
   - Хорошо, мистер Чепин, я все понял, - сказал он,  вскакивая  с  места,
как только поднялся старик.
   - Когда пробудете здесь две недели, - задумчиво добавил Чепин (он забыл
упомянуть об этом раньше),  -  начальник  тюрьмы  отведет  вам  постоянную
камеру где-нибудь внизу. К тому  времени  вам  надо  будет  решить,  какой
работой вы хотите  заняться.  Если  будете  примерно  себя  вести,  то  не
исключено, что вам предоставят камеру с двориком.
   Он вышел, и дверь зловеще замкнулась за ним.  Каупервуд  остался  один,
немало огорченный последними словами Чепина. Только две недели - потом его
переведут от этого славного старика к другому, неизвестному надзирателю, с
которым, возможно, не так-то легко будет поладить.
   - Если я вам понадоблюсь - заболеете или еще чего случиться, у нас  тут
есть особый сигнал. - Чепин вновь приоткрыл дверь. - Вывесьте полотенце на
прутьях дверной решетки, только и всего. Я увижу, когда буду проходить,  и
зайду узнать, что вам нужно.
   Каупервуд, сильно упавший духом, на миг оживился.
   - Слушаю, сэр, - сказал он. - Благодарю вас, мистер Чепин!
   Старик ушел, и Каупервуд  слышал,  как  на  цементном  полу  постепенно
замирали его шаги. Он стоял, напрягая  слух,  и  до  него  долетал  чей-то
кашель,  глухое  шарканье  ног,  гудение  какой-то  машины,  металлический
скрежет вставляемого в замок ключа. Все эти звуки доносились едва  слышно,
как бы издалека. Каупервуд приблизился к своему ложу:  оно  не  отличалось
чистотой, постельного белья на нем вовсе не было; он пощупал рукой узкий и
жесткий тюфяк. Так вот на чем отныне предстоит ему спать,  ему,  человеку,
так любившему комфорт и роскошь, так умевшему  ценить  их!  Что,  если  бы
Эйлин или кто-нибудь из его богатых друзей увидели его сейчас? При мысли о
насекомых, которые водились, вероятно, в  этой  постели,  он  почувствовал
приступ тошноты. Что тогда делать? Единственный стул был  очень  неудобен.
Свет, пробивавшийся сквозь отверстие под потолком, скудно освещал  камеру.
Каупервуд  старался  внушить  себе,  что  понемногу   привыкнет   к   этой
обстановке, но взгляд его упал на парашу в углу, и он  снова  почувствовал
отвращение. Вдобавок здесь еще начнут шнырять крысы, на это очень  похоже.
Ни картин, ни книг, ничего, что радовало бы  глаз,  даже  размяться  и  то
негде, а кругом ни души, только четыре голые стены и безмолвие, в  которое
он будет погружен на всю ночь, когда закроют наглухо наружную дверь. Какая
страшная участь!
   Каупервуд сел и принялся обдумывать свое положение.  Итак,  он  все  же
заключен в Восточную тюрьму, где, по расчетам его врагов (в  том  числе  и
Батлера), ему придется провести четыре долгих года, даже  больше.  Стинер,
вдруг промелькнуло у него в голове, сейчас,  вероятно,  подвергается  всем
процедурам, каким только что подвергли его самого. Бедняга Стинер!  Какого
он свалял дурака! Что ж, теперь пускай расплачивается  за  свою  глупость.
Разница между ним и Стинером в  том,  что  Стинера  постараются  вызволить
отсюда. Возможно, что уже сейчас его участь так или иначе облегчена, но об
этом ему, Каупервуду, ничего не известно.  Он  потер  рукой  подбородок  и
задумался - о своей конторе, о доме, о друзьях и родных, об  Эйлин.  Потом
потянулся за часами, но тут же вспомнил, что их отобрали. Значит, вдобавок
ко всему он лишен возможности узнавать время. У него не было  ни  записной
книжки, ни пера, ни карандаша, чтобы хоть чем-нибудь отвлечься. К тому  же
он с самого утра ничего не ел. Но это неважно. Важно то, что он отрезан от
всего мира, заперт тут в полном одиночестве, не знает даже, который теперь
час, и не может ничего предпринять - ни заняться делами, ни похлопотать об
обеспечении своего  будущего.  Правда,  Стеджер,  вероятно,  скоро  придет
навестить его. Это как-никак утешительно. Но все же, если  вспомнить,  кем
он был раньше, какие перспективы открывались перед ним до пожара... а  что
стало с ним теперь! Он принялся разглядывать свои  башмаки,  свою  одежду.
Боже!.. Потом встал и начал ходить взад  и  вперед,  но  каждый  его  шаг,
каждое движение гулом отдавались в ушах. Тогда он подошел к двери  и  стал
смотреть сквозь толстые прутья, но ничего не увидел, кроме краешка  дверей
двух других камер, ничем не отличавшихся  от  его  собственной.  Усевшись,
наконец, на единственный стул, он погрузился в раздумье, но,  почувствовав
усталость, решил все же испробовать грязную тюремную койку и растянулся на
ней. Оказывается, она не так уж неудобна.  И  все  же  немного  погодя  он
вскочил, сел на стул, потом опять начал мерить шагами камеру и снова  сел.
В такой тесноте не разгуляешься, подумал он. Нет, это невыносимо -  словно
ты заживо погребен! И подумать только, что теперь ему  придется  проводить
здесь все время - день за днем, день за днем, пока...
   Пока - что?
   Пока губернатор не помилует его, или он не отбудет своего срока, или не
иссякнут последние крохи его состояния... или...
   Он думал, время шло и шло. Было уже около пяти часов,  когда,  наконец,
явился Стеджер, да и то лишь ненадолго. У него было много хлопот в связи с
вызовом Каупервуда в ближайшие четверг, пятницу и  понедельник  по  целому
ряду исков, вчиненных его прежними клиентами.  Но  после  ухода  адвоката,
когда надвинулась ночь и Каупервуд подрезал  обгоревший  фитилек  в  своей
крохотной керосиновой лампочке и напился крепкого чая со скверным  хлебом,
выпеченным из муки пополам с отрубями, который ему просунул сквозь  окошко
в двери "староста" под  присмотром  надзирателя,  у  него  стало  и  вовсе
скверно на душе. Вскоре после этого другой "староста", ни слова не говоря,
резко захлопнул наружную дверь. В девять часов - Каупервуд это запомнил  -
где-то прозвонит большой колокол,  и  тогда  он  должен  будет  немедленно
погасить свою коптилку, раздеться и лечь. За нарушение  правил  несомненно
полагались наказания - урезанный паек, смирительная рубашка, может быть  и
плети - откуда ему знать, что именно... Он  был  подавлен,  зол,  утомлен.
Позади осталась  такая  долгая  и  такая  безуспешная  борьба!  Вымыв  под
раковиной толстую фаянсовую чашку и жестяную миску,  Каупервуд  сбросил  с
себя башмаки, все свое постыдное одеяние, даже шершавые кальсоны, и устало
растянулся на койке.  В  камере  было  отнюдь  не  тепло,  и  он  старался
согреться, завернувшись в одеяло, но тщетно. Холод был у него в душе.
   - Нет, так не годится! - сказал он себе. - Не годится! Этого я долго не
выдержу.
   Все же он повернулся лицом к стене и, промаявшись еще несколько  часов,
уснул.



        54

   Тем, кому благоволение фортуны, благородное происхождение либо мудрость
родных и друзей помогают избежать проклятия, постигающего людей  избранных
и  обеспеченных,  проклятия,  которое  выражается  в  словах  "исковеркать
жизнь", тем едва ли будет понятно  душевное  состояние  Каупервуда  в  эти
первые дни, когда он сидел  в  своей  камере  и  мрачно  думал,  что  вот,
несмотря на всю его изворотливость, он понятия не имеет о том, что  с  ним
станется. Самые сильные души временами поддаются  унынию.  Бывают  минуты,
когда и людям большого ума - им-то, наверно, чаще всего - жизнь рисуется в
самых мрачных красках. Как много страшного в ее хитросплетениях! И  только
смельчаки, обладающие незаурядной отвагой и верой в свои силы, основанной,
конечно, на действительном обладании  этими  силами,  способны  бесстрашно
смотреть жизни в лицо.  Каупервуд  отнюдь  не  был  наделен  из  ряда  вон
выходящим интеллектом. У него был достаточно изощренный ум,  с  которым  -
как это часто бывает у людей практического склада  -  сочеталось  неуемное
стремление к личному преуспеянию. Этот  ум,  подобно  мощному  прожектору,
бросал свои ослепительные лучи в темные закоулки жизни, но ему не  хватало
объективности, чтобы исследовать  подлинные  глубины  мрака.  Каупервуд  в
какой-то мере представлял себе проблемы, над которыми  размышляли  великие
астрономы, социологи, философы, химики, физики и физиологи; но все это  по
существу  не  слишком  его  интересовало.  Жизнь  преисполнена   множества
своеобразных тайн. И наверное, необходимо, чтобы кто-нибудь  добивался  их
разгадки. Но так или иначе, а его влекло к другому.  Его  призванием  было
"делать деньги" - организовывать предприятия,  приносящие  крупный  доход,
или, в данное время, хотя бы сохранить то, что однажды было достигнуто.
   Но и это, по зрелом размышлении, стало казаться ему почти  невозможным.
Его дело было слишком расстроено, слишком подорвано злополучным  стечением
обстоятельств. Он мог бы, как объяснил ему Стеджер, годами тянуть  исковые
тяжбы, возникшие в связи с его банкротством, выматывая душу из кредиторов,
но тем временем имущество его все равно бы  таяло,  проценты  по  долговым
обязательствам росли, судебные издержки накоплялись, кроме того, он вместе
со Стеджером обнаружил, что кое-кто из кредиторов перепродал  свои  бумаги
Батлеру, кое-кто - Молленхауэру, а уж они-то не пойдут ни на какие уступки
и будут требовать полного удовлетворения своих претензий. Единственное, на
что ему  оставалось  надеяться,  -  это  через  некоторое  время  войти  в
соглашение кое с кем из  кредиторов  и  снова  начать  "делать  дела"  при
посредстве Стивена Уингейта. Тот должен был навестить его в ближайшие дни,
как только Стеджер  сумеет  договориться  об  этом  с  начальником  тюрьмы
Майклом Десмасом, который на второй же день  пришел  в  камеру  Каупервуда
взглянуть на нового заключенного.
   Десмас был крупный мужчина, ирландец по происхождению, человек, кое-что
смысливший в политике. За время своего пребывания в Филадельфии он занимал
самые различные должности: в дни молодости был полисменом,  в  Гражданскую
войну - капралом, а  теперь  -  послушным  орудием  Молленхауэра.  Он  был
широкоплеч, на редкость мускулист и, несмотря на свои пятьдесят семь  лет,
мог бы прекрасно постоять за себя в рукопашной схватке. Руки у  него  были
большие и жилистые, лицо  скорее  какое-то  квадратное,  чем  круглое  или
продолговатое, лоб высокий.  Голову  его  покрывала  густая  щетина  седых
волос, над  верхней  губой  топорщились  коротко  подстриженные  седоватые
усики; взгляд его серо-голубых глаз свидетельствовал  о  природном  уме  и
проницательности, на щеках играл румянец, а когда Десмас улыбался, обнажая
ровные острые зубы, в этой улыбке было что-то волчье.  Между  тем  он  был
человеком отнюдь не жестоким и порою даже добродушным, хотя на него иногда
и находили приступы гнева. Десмасу, увы, не хватало умственного  развития,
чтобы видеть разницу (как в духовном,  так  и  в  общественном  положении)
между отдельными арестантами. Он не понимал, что в тюрьму время от времени
попадают люди, которым, независимо от их политической значимости,  следует
уделять особое внимание. Но если политические верхи указывали  Десмасу  на
это различие  между  арестантами  (как  было  в  случае  с  Каупервудом  и
Стинером), тогда другое дело.  И  все  же  поскольку  тюрьма  -  заведение
общественное, где во всякую минуту можно ждать адвокатов, сыщиков, врачей,
священников,  журналистов  и,  наконец,  просто  родственников  и   друзей
арестантов, то начальнику ее приходится - хотя бы уж для  того,  чтобы  не
утратить власти над своими подчиненными - всячески поддерживать дисциплину
и порядок, иногда даже вопреки желанию  того  или  иного  из  политических
заправил, и ни для одного из арестантов не допускать чрезмерных  поблажек.
Случалось,  конечно,  что  среди  арестантов  попадались  люди  богатые  и
избалованные,  жертвы  тех  потрясений,  которые  временами  происходят  в
общественной  жизни,  и  к  ним  надо  было  относиться   возможно   более
снисходительно.
   Десмас, конечно, знал всю  историю  Каупервуда  и  Стинера.  Политиканы
успели предупредить его, что со Стинером, учитывая  его  заслуги,  следует
обходиться помягче. Относительно  Каупервуда  никто  ничего  подобного  не
говорил, хотя все признавали, что его  постигла  весьма  жестокая  участь.
Начальник тюрьмы может, конечно, что-нибудь сделать и для него, но  только
на свой страх и риск.
   - Батлер имеет против него зуб, -  как-то  сказал  Десмасу  Стробик.  -
Из-за его дочки и вышла вся эта история. Послушать Батлера, так Каупервуда
надо посадить на хлеб и на воду, а между тем  он  совсем  неплохой  малый.
Откровенно говоря, будь у Стинера хоть капля разума, Каупервуд не сидел бы
здесь. Но киты не  спускали  глаз  с  казначея  и  не  дали  ему  одолжить
Каупервуду денег.
   Несмотря на то, что Стробик, под давлением Молленхауэра, сам  советовал
Стинеру не ссужать больше Каупервуду ни цента, сейчас он считал  поведение
своей жертвы предосудительным. Мысль  о  собственной  непоследовательности
даже не приходила ему в голову.
   Видя, что  Каупервуд  не  пользуется  расположением  "большой  тройки",
Десмас решил не обращать на него особого внимания и уж, во всяком  случае,
не торопиться с какими бы то  ни  было  поблажками.  Стинеру  предоставили
удобное  кресло,  чистое  белье,  особую  посуду,  газеты,  привилегии   в
переписке, допуске посетителей и прочем. Каупервуду же... гм, надо  сперва
присмотреться к нему и тогда уж решить! Тем временем и хлопоты Стеджера не
остались безуспешными. На другой же день после  поступления  Каупервуда  в
тюрьму Десмас получил  письмо  из  Гаррисберга  от  весьма  важного  лица,
Тэренса Рэлихена; в письме этом говорилось, что он будет очень  благодарен
за всякую  любезность,  оказанную  мистеру  Каупервуду.  Прочитав  письмо,
Десмас  отправился  к  камере  Каупервуда  и  поглядел   на   него   через
зарешеченный глазок в  двери.  По  дороге  он  имел  короткий  разговор  с
Чепином, весьма похвально отозвавшимся о новом заключенном.
   Десмас никогда раньше не видел Каупервуда, и тот, несмотря на уродливую
тюремную  одежду,  неуклюжие  башмаки,  грубую  рубашку  и  отвратительную
камеру, произвел на него сильное впечатление.  Вместо  вялого,  тщедушного
человечка с бегающими глазами - обычный тип арестанта, - он  увидел  перед
собой  энергичного,  сильного  мужчину,   статную   фигуру   которого   не
изуродовали  ни   омерзительная   одежда,   ни   перенесенные   несчастья.
Обрадованный появлением хоть какого-то живого человека,  Каупервуд  поднял
голову и посмотрел  на  Десмаса  большими,  ясными,  холодными  глазами  -
глазами, которые в прошлом  внушали  такое  доверие  и  так  успокоительно
действовали на всех,  кому  приходилось  иметь  с  ним  дело.  Десмас  был
поражен. По сравнению со Стинером, которого он знал раньше и теперь увидел
в тюрьме, Каупервуд был подлинным  олицетворением  силы.  Что  бы  там  ни
говорили, но один сильный человек всегда уважает другого. А Десмас обладал
незаурядной физической силой. Он смотрел на Каупервуда, Каупервуд  смотрел
на него. И Десмас невольно проникался к нему  сочувствием.  Казалось,  два
тигра смотрят друг на друга.
   Каупервуд чутьем угадал, что перед ним начальник тюрьмы.
   - Мистер Десмас, если не ошибаюсь? - почтительно и любезно  осведомился
он.
   - Да, сэр, это я, - отвечал  Десмас,  все  более  и  более  одолеваемый
любопытством. - Не слишком уютные у нас хоромы, как вы скажете?
   Начальник тюрьмы дружелюбно осклабился, обнажив два ряда ровных  зубов.
В этой улыбке было что-то звериное.
   -  Да,  конечно,  мистер   Десмас,   -   подтвердил   Каупервуд,   стоя
по-солдатски, навытяжку. - Впрочем, я и не думал, что  попаду  в  шикарный
отель, - с улыбкой добавил он.
   - Не могу ли я быть вам чем-нибудь полезен, мистер Каупервуд? - спросил
Десмас, у которого мгновенно мелькнула мысль, что такой человек,  пожалуй,
со временем еще пригодится. - Я имел беседу с вашим адвокатом.
   Каупервуд был весьма обрадован этим  обращением  -  "мистер".  Так  вот
откуда дует ветер! Ну что ж, значит, можно ожидать, что здесь ему будет не
так уж скверно! Немного терпения! Надо "прощупать" этого человека!
   - Я не хочу просить вас ни о чем таком, что  вам  будет  затруднительно
исполнить, - учтиво отвечал Каупервуд, - но  кое-что  мне  все-таки  очень
хотелось бы изменить. Я хотел бы иметь простыни, и потом, может  быть,  вы
разрешите, чтобы мне передали из дому теплое белье. То, которое сейчас  на
мне, очень неудобно.
   - Да, по правде сказать, эта шерсть не  из  лучших,  -  с  невозмутимым
спокойствием  отозвался  Десмас.  -  Ее  выделывают  где-то  здесь  же,  в
Пенсильвании, для нужд штата. Против того,  чтобы  вы  носили  собственное
белье, если вам так угодно, я не возражаю. Равно и насчет  простынь:  если
они у вас будут, можете пользоваться. Только не надо слишком торопиться. А
то всегда находится много охотников поучать  начальника  тюрьмы,  как  ему
относиться к своим обязанностям.
   - Я прекрасно понимаю это, - отвечал  Каупервуд,  -  и  бесконечно  вам
признателен. Вы можете быть уверены, что все сделанное вами для меня будет
оценено по достоинству и не пойдет вам в ущерб. За этими  стенами  у  меня
есть немало друзей, которые со временем вас отблагодарят.
   Он говорил медленно и внушительно, не сводя с  начальника  пристального
взгляда. На Десмаса его слова произвели должное впечатление.
   - Хорошо, хорошо, - сказал он все тем же дружелюбным тоном.  -  Многого
я, конечно, обещать не могу. Правила есть правила. Но кое-что, безусловно,
можно сделать, так  как  эти  правила  допускают  известные  поблажки  для
заключенных примерного поведения. Если желаете, мы дадим вам более удобный
стул и несколько книг. Если вы еще занимаетесь делами, я ни в коем  случае
не стану вам в этом препятствовать. Конечно, мы не можем позволить,  чтобы
здесь  то  и  дело  шныряли  люди  -  тюрьма  не  торговая   контора.   Но
препятствовать вам время от времени видеться кое с кем из ваших  друзей  я
тоже не собираюсь. Что касается вашей  корреспонденции...  Ну  что  ж,  на
первых порах нам придется ее просматривать, согласно общим правилам. А там
будет видно. Многого, повторяю, я обещать не могу. Подождем, пока  вас  не
переведут из этого флигеля вниз. Там есть несколько камер с  двориками,  и
если окажутся свободные...
   Начальник тюрьмы многозначительно подмигнул, и  Фрэнк  понял,  что  его
ждет участь хотя и нелегкая, но все же не столь мрачная, как он  опасался.
Десмас предложил Каупервуду подумать о том, какое  ремесло  он  хочет  для
себя выбрать.
   - У вас непременно появится потребность занять чем-нибудь руки. Это  уж
я знаю наверняка. Через некоторое  время  все  здесь  стремятся  работать.
Иначе не бывает.
   Каупервуд понял его и рассыпался в благодарностях.  Он  испытывал  ужас
при мысли о бездеятельном пребывании в камере, где и  повернуться-то  было
трудно; но теперь возможность часто видеться с Уингейтом  и  Стеджером,  а
через некоторое время и переписываться без контроля тюремной администрации
сулила большое облегчение. Слава богу, он будет носить собственное  белье,
шелковое и шерстяное, а может  быть,  ему  вскоре  позволят  еще  и  снять
неуклюжие башмаки. Получив все эти льготы, он начнет заниматься  ремеслом,
сможет гулять во дворике, про который упомянул Десмас, и его жизнь  станет
если не  идеальной,  то,  во  всяком  случае,  сносной.