, что перед ним  открыт  весь
мир. Если ему не удастся восстановить свое дело в  Филадельфии,  он  может
уехать  на  Запад.  Но  он  останется  в  этом  городе  столько,   сколько
понадобится для того, чтобы вновь завоевать уважение всех, кто знал его  в
былые дни, и тем самым как бы получить "верительные грамоты",  которые  он
возьмет с собой в чужие края.
   "Брань на вороту  не  виснет!  -  мысленно  произнес  он,  когда  дверь
закрылась  за  Лилиан.  -  Пока  человек  жив,  не  все  потеряно.  Я  еще
расправлюсь кое с кем из этих господ!"
   Когда Бонхег пришел запереть дверь камеры, Каупервуд  спросил  его,  не
собирается ли дождь: в коридоре что-то очень темно.
   - К вечеру, видно, польет,  -  отвечал  Бонхег,  которого  все  еще  не
переставали удивлять доходившие до него со всех сторон слухи о  сложных  и
запутанных делах Каупервуда.



        57

   Ровно тринадцать месяцев провел Каупервуд  в  Пенсильванской  Восточной
тюрьме до дня своего освобождения. Этим  досрочным  освобождением  он  был
обязан  частично  самому  себе,  частично  обстоятельствам,  от  него   не
зависевшим. Начать с того, что через полгода после его заключения в тюрьму
скончался Эдвард Мэлия Батлер, умер скоропостижно, сидя за столом в  своем
кабинете. Поведение Эйлин гибельно отразилось на его сердце. С  того  дня,
когда Каупервуду был вынесен приговор, но особенно после того,  как  Фрэнк
плакал на ее плече во время их  свидания  в  тюрьме,  Эйлин  озлобилась  и
ожесточилась против отца. Ее отношение к нему, неестественное для  дочери,
было вполне естественно для переживающей душевные муки влюбленной женщины.
Каупервуд сказал ей,  что,  по  его  мнению,  Батлер  употребил  все  свое
влияние, чтобы не  допустить  его  помилования  губернатором  даже  в  том
случае, если будет помилован Стинер, за тюремной жизнью которого Каупервуд
следил с неослабевающим интересом. Эйлин пришла  в  безумную  ярость.  Она
пользовалась любым предлогом, чтобы побольнее оскорбить отца, старалась не
замечать его, по мере возможности избегала сидеть вместе с ним за  столом,
а когда не было иного выхода, менялась местами с Норой и усаживалась подле
матери. Она теперь никогда не соглашалась играть на рояле или петь  в  его
присутствии  и  упорно  избегала  молодых  людей,  подававших  надежды  на
политическом поприще, которых приглашали в дом  Батлеров  главным  образом
ради нее. Старик, конечно, прекрасно понимал, в чем  дело,  но  ничего  не
говорил. Он больше не надеялся смягчить дочь.
   Мать и братья сначала только недоумевали. (Миссис Батлер так никогда  и
не узнала истины.) Но вскоре после осуждения Каупервуда Оуэн и Кэлем стали
догадываться о причине такого  поведения  Эйлин.  Однажды,  уже  собираясь
уходить с вечера из одного дома,  где  Оуэн,  благодаря  своему  растущему
значению в финансовом мире, был желанным гостем, он услыхал, как  один  из
двух мало знакомых ему молодых людей, застегивая пальто, сказал другому:
   - Вы читали в газете, что этот Каупервуд получил четыре года?
   - Да, - последовал ответ. - А ведь умный малый, этого  не  отнимешь!  Я
знал девушку, с которой он... ну, вы понимаете, кого я имею в виду:  некую
мисс Батлер.
   Оуэн подумал, что ослышался. У него не мелькнуло даже тени  подозрения,
пока другой гость, открывая дверь и выходя на улицу, не добавил:
   - Что ж, старый Батлер с ним поквитался. Говорят, это он засадил его  в
тюрьму.
   Оуэн нахмурился. В  его  глазах  появился  суровый,  угрожающий  блеск.
Характером он пошел в отца. О чем это, черт возьми, они  толкуют?  Что  за
мисс Батлер? Возможно ли, чтобы они подразумевали Эйлин или Нору, но какое
отношение к той или другой мог иметь Каупервуд? Едва ли речь идет о  Норе,
подумал он. Она по уши влюблена в одного знакомого ему молодого человека и
собирается замуж. Но вот Эйлин всегда была очень расположена к  Каупервуду
и неизменно одобрительно отзывалась о нем. Неужели это она? Нет,  Оуэн  не
верил: он хотел догнать тех двоих и потребовать у них объяснения, но когда
вышел на улицу, то увидел, что они ушли уже довольно далеко и к тому же не
в ту сторону, куда должен был идти он. Тогда Оуэн решил спросить отца.
   Старый Батлер тотчас же рассказал ему обо всем,  но  потребовал,  чтобы
сын держал язык за зубами.
   - Жаль, что я  этого  не  знал,  -  со  злобой  проговорил  Оуэн.  -  Я
пристрелил бы этого Каупервуда как собаку!
   - Потише, потише! - остановил его Батлер. -  Твоя  жизнь  дороже  жизни
этого субъекта, и вдобавок вся наша семья была бы втоптана в грязь  вместе
с ним. Он уже получил по заслугам за  все  свои  пакости  и  получит  еще.
Только смотри помалкивай! Надо повременить! Раньше чем через год  или  два
он не выберется на свободу. При ней  ты  тоже  помалкивай.  Что  толку  от
разговоров! Я надеюсь, что долгая разлука с ним ее образумит.
   После этого разговора Оуэн старался быть возможно  предупредительнее  с
сестрой, но он до такой степени тянулся к высшему обществу  и  так  жаждал
преуспеть в большом свете, что  не  понимал,  как  могла  Эйлин  совершить
подобный проступок. Он негодовал, что  из-за  нее  на  его  пути  оказался
камень преткновения. Теперь враги, кроме всего прочего, могли при  желании
бросить ему в лицо еще и этот упрек, а в том,  что  такое  желание  у  них
возникнет, можно было не сомневаться.
   Кэлем узнал об истории с Эйлин совсем из другого источника, но почти  в
то же самое время. Он  состоял  членом  Атлетического  общества,  имевшего
отличное собственное здание в городе и превосходный загородный клуб,  куда
Кэлем время от времени отправлялся поплавать в  бассейне  и  понежиться  в
турецкой бане. Однажды вечером в бильярдной к нему  подошел  один  из  его
приятелей и сказал:
   - Послушайте, Батлер, вы знаете, что я вам друг?
   - Да, конечно, - отвечал тот. - А в чем дело?
   - Видите ли, - продолжал молодой человек, некий Ричард Петик, глядя  на
Кэлема с подчеркнутой преданностью, - мне не хотелось бы рассказывать  вам
историю, которая может огорчить вас, но я не  считаю  себя  вправе  о  ней
умолчать.
   Он потеребил высокий воротник, подпиравший его подбородок:
   - Я не сомневаюсь в ваших добрых намерениях, Петик,  -  настораживаясь,
сказал Кэлем. - Но в чем дело? Что вы имеете в виду?
   - Повторяю, мне очень не хочется огорчать вас, но этот  мальчишка  Хибс
распускает тут всякие слухи про вашу сестру.
   - Что такое? - воскликнул  Кэлем,  вскочив  как  ужаленный;  он  тотчас
вспомнил, какие правила поведения диктует  общество  в  подобных  случаях.
Надо  показать  всю  степень  своего  гнева.  Если  задета   честь,   надо
потребовать надлежащего удовлетворения, а сначала, вероятно, дать пощечину
обидчику. - Что же  он  говорит  о  моей  сестре?  Какое  право  имеет  он
упоминать здесь ее имя? Он ведь с нею даже не знаком!
   Петик сделал вид, будто его чрезвычайно беспокоит, как бы чего не вышло
между Батлером и Хибсом. Он снова стал рассыпаться  в  уверениях,  что  не
хочет причинять неприятность Кэлему, хотя на самом деле сгорал от  желания
посплетничать. Наконец он решился:
   - Хибс распространяет толки, будто ваша сестра  была  каким-то  образом
связана с тем Каупервудом, которого недавно судили, и будто из-за этого он
и угодил в тюрьму.
   - Что такое? - снова воскликнул  Кэлем,  мгновенно  отбросив  напускное
спокойствие и принимая вид глубоко уязвленного человека. - Он это  сказал?
Хорошо же! Где он? Посмотрим, повторит ли он то же самое при мне!
   На его юношески худощавом и довольно тонком лице  промелькнуло  что-то,
напоминавшее неукротимый воинственный дух отца.
   - Послушайте, Кэлем,  -  понимая,  что  он  вызвал  настоящую  бурю,  и
несколько опасаясь ее исхода, попытался утихомирить его  Петик,  -  будьте
осторожны в выражениях. Не  затевайте  здесь  скандала.  В  клубе  это  не
принято. Кроме того, возможно, что он пьян  и  просто  повторяет  вздорные
слухи, которых где-то наслышался. Ради бога, не волнуйтесь так!
   Петик был причиной всего этого смятения  и  тревожился,  опасаясь,  что
скандал неблагоприятно отзовется на нем самом. Его сочтут сплетником, и он
окажется замешанным в эту историю. Но Кэлема уже  не  так-то  просто  было
удержать. С  побелевшим  лицом  он  направился  в  ресторан  -  помещение,
отделанное в староанглийском вкусе, - где, потягивая  коньяк  с  одним  из
своих сверстников, сидел Хибс.
   - Послушайте, Хибс! - окликнул его Кэлем.
   Услышав этот оклик и увидев в дверях Кэлема, Хибс поднялся и подошел  к
нему. Это был довольно  красивый  юноша,  типичный  питомец  Принстонского
университета. Из разных источников - в том числе и от других членов  клуба
- до него дошли слухи об Эйлин, и он рискнул повторить  их  в  присутствии
Петика.
   - Что вы тут рассказывали про мою сестру? -  гневно  спросил  Кэлем,  в
упор глядя на Хибса.
   - Я... право же... - замялся тот, предчувствуя неприятность и  стараясь
выпутаться.  Он  не  отличался  большой  храбростью,  о  чем  красноречиво
свидетельствовала его внешность. Волосы у  него  были  соломенного  цвета,
глаза голубые, щеки розовые. - Право же... я,  собственно,  ничего...  Кто
вам сказал, что я говорил о ней?
   Хибс  взглянул  на  Петика,  понимая,  кто  его  выдал;  тот   поспешно
проговорил:
   - Лучше уж не отпирайтесь, Хибс! Вы прекрасно знаете, что я слышал ваши
разглагольствования.
   - Ну, и что же я, по-вашему, сказал? - вызывающим тоном спросил Хибс.
   - Да, что это вы сказали? - свирепо подхватил Кэлем, беря инициативу  в
свои руки. - Прошу повторить при мне.
   - Что вы, право, - волнуясь, забормотал Хибс,  -  по-моему,  я  говорил
лишь то, что слышал от других. Я только повторил с чужих слов, будто  ваша
сестра была очень дружна с мистером Каупервудом. Сам я ничего не добавил.
   - Ах, вот как, вы ничего не добавили?  -  воскликнул  Кэлем  и,  быстро
вынув из кармана правую руку, ударил  Хибса  по  лицу.  Затем,  разъярясь,
повторил  удар  левой  рукой.  -  Может  быть,  это  научит  тебя,  щенок,
воздерживаться от разговоров о моей сестре.
   Хибс тотчас сжал кулаки. У него была некоторая  тренировка  в  кулачном
бою. Защищаясь, он нанес Кэлему несколько довольно сильных ударов в  грудь
и в подбородок. В обоих залах ресторана поднялась невообраэимая  суматоха.
Опрокидывая столы и стулья, все кинулись к дерущимся.  Противников  быстро
разняли; из очевидцев каждый  держал  сторону  того,  с  кем  находился  в
приятельских  отношениях,  и,  перебивая  других,  спешил  высказать  свое
мнение. Кэлем разглядывал свою руку, окровавленную от  удара,  который  он
нанес Хибсу. Как истинный  джентльмен,  он  сохранял  полное  спокойствие.
Хибс, разгоряченный, вне себя,  твердил,  что  подвергся  оскорблению  без
всякого к тому повода. Какое безобразие - наброситься  на  него  в  клубе!
Всему виною Петик, подслушавший чужой разговор и  потом  оговоривший  его,
Хибса. Тот, в свою очередь, возмущался и уверял,  что  поступил  так,  как
подобает другу. Это происшествие наделало в клубе столько шуму,  что  лишь
благодаря огромным усилиям обеих сторон не попало в газеты. Кэлем пришел в
ярость, убедившись, что слухи об Эйлин были небезосновательны  и  возникли
под влиянием общей молвы. Он открыто заявил о выходе из клуба и больше там
не показывался.
   - Я очень сожалею, что ты ударил этого мальчишку, - заметил Оуэн, узнав
о разыгравшемся скандале. - Это  только  подольет  масла  в  огонь.  Эйлин
следовало бы куда-нибудь уехать, но она не хочет. Она все еще  влюблена  в
того субъекта, и мы должны скрывать это от матери и Норы. Мы с  тобой  еще
хлебнем горя из-за нашей сестрицы!
   - Черт возьми! - воскликнул Кэлем. - Надо заставить ее уехать.
   - Что же ты поделаешь, если она не хочет,  -  отозвался  Оуэн.  -  Отец
пытался принудить ее, и то ничего не добился. Предоставим всему идти своим
чередом. Каупервуд сидит в тюрьме, и ему,  надо  думать,  крышка.  Публика
считает, что его упрятал туда отец, а это тоже кое-что значит. Может быть,
через некоторое время нам удастся  спровадить  Эйлин.  Да,  лучше  бы  нам
никогда не знать этого негодяя. У меня руки чешутся убить его, как  только
он выйдет из-за решетки.
   - Не стоит, - сказал Кэлем, - будут  неприятности,  и  это  только  еще
больше развяжет языки. Кроме того, он теперь конченый человек.
   Братья решили прежде всего поторопить Нору со свадьбой. С Эйлин же  они
были так холодны  и  сухи,  что  миссис  Батлер  не  переставала  горестно
недоумевать и расстраиваться.
   В этом мире всеобщей вражды старый Батлер совсем растерялся,  не  знал,
что делать и как поступать. Уже несколько месяцев он без  конца  думал  об
одном и  том  же,  но  не  находил  решения.  Он  впал  в  мрачное,  почти
мистическое отчаяние и, наконец, семидесяти  лет  от  роду,  измученный  и
безутешный, испустил дух, сидя за  письменным  столом  в  своем  кабинете.
Физической причиной смерти было поражение левого сердечного желудочка,  но
немалую роль сыграло и душевное состояние в связи с  тяжелыми  мыслями  об
Эйлин. Разумеется, его смерть  нельзя  было  приписать  только  огорчениям
из-за дочери, ибо он был человеком грузным,  апоплексического  сложения  и
уже давно страдал склерозом кровяных сосудов; к тому же он много  лет  вел
очень малоподвижный образ жизни, гибельно отражавшийся на его пищеварении.
Да и вообще ему перевалило за семьдесят, и он отжил свой  век.  Его  нашли
утром уже окоченевшим, он сидел, свесив на грудь голову и уронив  руки  на
колени.
   Похороны были пышные. Отпевание происходило  в  церкви  св.Тимофея  при
огромном стечении народа - присутствовало много  политических  деятелей  и
представителей городской администрации; в толпе перешептывались о том, что
кончину Батлера, быть может, ускорило горе, причиненное  дочерью.  Немало,
конечно, было сказано о его благотворительной деятельности. Молленхауэр  и
Симпсон прислали огромные венки в знак своей  скорби.  Его  смерть  сильно
огорчила их, так как все вместе они составляли нераздельную троицу. Но раз
его не стало, то, собственно, не стоило больше и вспоминать об  этом.  Все
свое состояние Батлер оставил жене, и его завещание было, вероятно,  самым
кратким, какое когда-либо заверял нотариус в Филадельфии:
   "Завещаю возлюбленной жене моей Норе все мое состояние, в чем бы оно ни
заключалось, с правом распоряжаться им по собственному ее усмотрению".
   Никаких превратных  толкований  это  завещание  вызвать  не  могло.  Но
незадолго до своей смерти Батлер составил  второй  секретный  документ,  в
котором пояснял, как распорядиться наследством, когда  настанет  ее  черед
умирать.  Собственно,  это  и  было  его   настоящее   завещание,   только
замаскированное, и миссис Батлер ни за что  на  свете  не  согласилась  бы
что-либо изменить в нем. Батлер  непременно  хотел,  чтобы  она  до  самой
смерти оставалась единственной наследницей всего его имущества.  Сумма,  с
самого начала предназначавшаяся Эйлин, не подверглась никакому  изменению.
Согласно воле покойного - и ничто в мире не  заставило  бы  миссис  Батлер
уклониться от точного ее выполнения, - Эйлин  по  смерти  матери  получала
двести пятьдесят тысяч долларов. Но миссис  Батлер,  рассматривавшая  этот
документ как свое собственное завещание, никому и словом не обмолвилась ни
о распоряжении  относительно  Эйлин,  ни  о  всем  прочем.  Эйлин  нередко
задумывалась, оставил ли  ей  что-нибудь  отец,  но  никогда  не  пыталась
узнать. Вероятно, ничего, решила она, и надо с этим примириться.
   После  смерти  Батлера  во  взаимоотношениях  семьи  произошли  большие
перемены.  Похоронив  его,  они  как  будто  вернулись  к  прежней  мирной
совместной жизни, но это была лишь видимость. Оуэн и Кэлем не в силах были
скрыть своего презрительного отношения к Эйлин,  и  она,  понимая,  в  чем
дело, отвечала им тем же. Эйлин держалась очень  высокомерно.  Оуэн  хотел
заставить ее уехать сразу же после смерти отца, но потом передумал, решив,
что это ни к чему не приведет. Миссис Батлер, наотрез отказавшаяся выехать
из старого дома, боготворила старшую дочь, и это тоже не позволяло братьям
настаивать на отъезде Эйлин. Кроме того, всякая  попытка  "выжить"  сестру
привела  бы  к  необходимости  все  объяснить  матери,  что  они   считали
невозможным. Оуэн усердно ухаживал за Каролиной  Молленхауэр,  на  которой
надеялся жениться отчасти потому, что ее ожидало после смерти отца большое
наследство, отчасти же потому, что действительно  был  влюблен  в  нее.  В
январе следующего года  -  Батлер  скончался  в  августе  -  Нора  скромно
отпраздновала свою свадьбу, а весной ее примеру последовал и Кэлем.
   Тем  временем  произошли  большие   перемены   в   политической   жизни
Филадельфии. Некий Том Коллинс, прежде один  из  подручных  Батлера,  а  с
недавних  пор  видный  человек  в  Первом,  Втором,  Третьем  и  Четвертом
кварталах, где он держал множество кабаков и  других  подобных  заведений,
стал претендовать на руководящую роль  в  городе.  Молленхауэр  и  Симпсон
вынуждены были считаться с ним, ибо его противодействие означало бы  почти
верную потерю на выборах без малого ста пятнадцати тысяч голосов;  правда,
среди бюллетеней было много фальшивых, но особого значения это  не  имело.
Сыновья Батлера больше  не  могли  рассчитывать  на  широкую  политическую
деятельность, им пришлось ограничиться коммерческими операциями в  области
конных железных дорог и подрядами. Помилование Каупервуда и Стинера, чему,
конечно, воспротивился бы Батлер, так как, удерживая в тюрьме Стинера,  он
тем самым удерживал там  и  Каупервуда,  теперь  стало  значительно  более
простым делом. Скандал из-за расхищения городских средств постепенно стих,
газеты перестали даже упоминать о нем. Стараниями Стеджера и Уингейта была
составлена и подана губернатору  пространная  петиция,  подписанная  всеми
крупными финансистами и биржевиками;  в  ней  указывалось,  что  осуждение
Каупервуда было явной несправедливостью, почему они и ходатайствуют о  его
помиловании. Что касается  Стинера,  то  за  него  особенно  хлопотать  не
приходилось: лидеры республиканской партии выжидали только удобной минуты,
чтобы обратиться к губернатору с просьбой об его освобождении. До сих  пор
они  ничего  не  предпринимали,  так   как   знали,   что   Батлер   будет
противодействовать освобождению Каупервуда, а выпустить одного, позабыв  о
другом, было невозможно. Петиция губернатору, поданная  уже  после  смерти
Батлера, как нельзя лучше решала вопрос.
   И все же непосредственные шаги были сделаны лишь в марте, через полгода
после смерти старого подрядчика, когда Стинер и Каупервуд  уже  пробыли  в
тюрьме тринадцать месяцев -  срок,  вполне  достаточный  для  того,  чтобы
умиротворить широкую публику. За этот период Стинер сильно  изменился  как
физически, так и духовно.  Несмотря  на  то,  что  его  время  от  времени
посещали второстепенные члены городского самоуправления, некогда в той или
иной форме пользовавшиеся его щедротами, и сам  он,  правда,  по  тюремным
понятиям, почти ни в чем не был  стеснен,  а  семья  его  не  страдала  от
лишений, - он все же понимал, что его политическая и общественная  карьера
кончена. Хотя то один, то другой приятель присылал ему корзины с  фруктами
и все они не  скупились  на  уверения,  что  его  скоро  выпустят,  бывший
казначей знал: по выходе из тюрьмы он может рассчитывать  только  на  свой
опыт агента  по  страхованию  и  продаже  недвижимости.  Это  было  весьма
ненадежным делом еще в те дни, когда он пытался укрепиться на политическом
поприще.  Что  же  будет  теперь,  когда  его  знают  лишь  как  человека,
ограбившего городское казначейство на полмиллиона долларов и присужденного
к пяти годам тюрьмы? Кто одолжит ему хотя бы  четыре-пять  тысяч  долларов
для самого скромного начала? Не те ли, что приходят теперь навещать его  и
выражают свое  соболезнование  по  поводу  несправедливого  приговора?  Да
нико